— Ах ты, обжора! — возмущенно затопал ногами Касым, потрясая жирными щеками. — Даже во сне думаешь только о еде. Вставай, пока я не вышел из себя и не отходил тебя палкой!.. Кстати, а что ты собирался есть?
— Плов с жирной бараниной и салатиком из помидоров, — вздохнул Али-баба, поднимаясь с жесткой лежанки.
— Вот видишь, какой ты, — пожурил брата Касым, не забыв при этом облизнуться. — Не разбуди я тебя, ты бы все сам съел, и со мной не поделился.
— По-твоему, выходит, пусть лучше оба останутся голодными, так что ли? — обозлился на Касыма Али-баба.
— Ну, хватит болтать, — оборвал Касым бесполезный спор о призрачных обедах. — Вставай и наруби дров, а матери скажи, пусть начинает готовить лепешки.
— У тебя жена есть, — вяло огрызнулся Али-баба, тяжело поднимаясь с затертой циновки и широко зевая. — Вот пусть она тебе и готовит лепешки.
— Вай мэ! — в ужасе вытаращился на брата Касым. — Да как у тебя, оборванца, только и язык повернулся такое ляпнуть! Она ведь беременна!
— Восьмым, за девять лет, — кивнул Али-баба, натягивая на ноги старые разношенные чувяки. — Она еще что-нибудь окромя этого умеет делать?
— Да как ты… да я тебя… — возмущенно запыхтел Касым, багровея от возмущения. Его маленькие, заплывшие жиром глазки неистово завращались.
— Что? — спросил Али-баба, состряпав наивную физиономию, и закинул на плечо иззубренный временем и изрядно покрытый ржой топор.
— Не забывай, бездельник, в чьем доме ты живешь! — надменно пропыхтел Касым.
— Я всегда это знал, а вот ты, похоже, подзабыл, брат, — Али-баба отвернулся и направился к двери.
— Это мой дом! Мой!!! Слышишь? — крикнул ему вслед Касым, гневно запахивая синий шелковый халат, все время расходящийся на объемистом пузе.
— Этот дом, — не оборачиваясь, бросил ему Али-баба, — своими руками построил наш отец.
— Наш отец был такой же непутевый как и ты! Он умудрился заложить даже дом. А я его выкупил! Значит, он мой.
— Я рад за тебя, — криво ухмыльнулся Али-баба и вышел на двор. — Привет беременной Айгуль!
Скрипучая, давно рассохшаяся дверь, сбитая из плохо пригнанных друг к другу досок, закрылась за его спиной, но из дома еще долго доносились однообразные путаные проклятия. Подобные перебранки стали уже ежедневным ритуалом, и потому Али-баба, по характеру человек незлобивый, но хитрый и острый на язык, каждый раз успевал улизнуть раньше, чем разразится настоящая буря. С жадным и беспринципным братом говорить ему было не о чем, но он еще ни разу не упустил возможности поддеть его по тому или иному поводу, что несказанно раздражало Касыма. Однако Касыма выводило из себя не только это. Больше все его злило в брате то, что он никогда с лету не мог подобрать нужных слов для достойного ответа Али-бабе, а когда наконец они отыскивались, то Али-баба успевал куда-нибудь слинять…
В узком, продуваемом всеми ветрами стойле, накрытом соломенной крышей, сонно кивал головой старый лопоухий ослик. Но, хотя он и был стар, и характер его тоже оставлял желать лучшего, Али-баба ни в какую не хотел избавляться от него, предпочитая старого друга еще неизвестно какому новому. У ослика не было даже имени. И Али-баба называл его за глаза «лопоухим».
Завидев своего хозяина, ослик радостно заржал. Только не подумайте, что ему так уж хотелось тащиться куда-то в горы с утра пораньше, да еще переть обратно на себе две вязанки дров — осел ждал подачки, и Али-баба не смог обмануть его ожиданий и сегодня.
— Приучил же на свою голову, — посетовал на нелегкую долю Али-баба, приближаясь к стойлу, порылся в глубоком кармане штанов и вытащил сморщенную морковку. — На уж полакомись, лопоухий.
Осел вытянул трубочкой свои плюшевые губы и аккуратно прихватил ими кончик морковки, втянул ее и принялся задумчиво жевать, вопросительно глядя на Али-бабу, словно спрашивая: это все?
— Не жадничай, — Али-баба похлопал ладонью ослика меж ушей. — Ты хоть поел, а у меня во рту со вчерашнего дня маковой росинки не было.
Осел вздохнул, будто понял, о чем идет речь, но на самом деле ему просто хотелось еще чем-нибудь перекусить, чем-то посытнее жухлой морковки, а еды в этом доме отродясь не водилось. Зато вот в горах!.. Осел знал: в горах произрастали и свежая сочная травка, и дивные на вкус молодые побеги кустов, и даже дикий овес, а чуть в стороне от наливных лугов протекала бурная река, полная вкуснейшей горной воды. Поэтому уговаривать ослика идти в горы Али-бабе, как правило, не приходилось, но вот обратно…
Али-баба вывел ослика из стойла и повел за собой к калитке в высоком глинобитном заборе. Тот покорно засеменил за хозяином, цокая копытами по выложенной плоским камнем дорожке.
— Ты еще здесь? — выкатился из дверей дома Касым, едва не сорвав их с петель. — О, да самый ленивый мул расторопней тебя!
— Знаешь, что? — обернулся к нему Али-баба, остановившись у самой калитки.
— Что? — переспросил Касым, застывая посреди двора. Халат его опять распахнулся, и из-под него вывалилось пузо, туго обтянутое рубахой и подтянутое румолом[6].
— Лучше не передавай от меня привет твоей жене.
— Почему?
— Она еще решит, что я высокого мнения о ее достоинствах.
— Каких еще достоинствах? — опешил Карим.
— Человеческих, разумеется. Остальные — это твои проблемы, — усмехнулся Али-баба и выскочил в калитку.
— Ах ты, гнусный ишак с языком гиены! — вновь побагровел Касым, затопав ногами и воздевая руки над головой. — О Аллах, за что ты послал мне в братья, этого…
— И-и-а! — вставил осел, покивав головой.
— Этого…
— Иа! Иа!
— Да помолчи, ты, гнусное животное! — замахнулся на него Касым. Ослик поджал уши и пулей вылетел со двора. — Ну вот, — расстроился Касым. — Из-за этого проклятого осла я забыл, что хотел сказать…
Касым сплюнул на пыльную дорожку дома, заложил руки за спину и вперевалочку направился к внутренней калитке в заборе, разделявшем двор на две половинки.
Али-баба между тем, попетляв по нешироким улочкам бедной окраины города, довольно людным несмотря на ранний час, вышел из распахнутых настежь восточных городских ворот и свернул в сторону от наезженных дорог, заполненных телегами и арбами с разными товарами. Телеги сопровождали, как водится, любопытные мальчишки, которым всегда и до всего было дело. У Али-бабы, напротив, к дорогим товарам не было ни малейшего интереса, ведь купить он все равно ничего не мог, а смотреть просто так — только попусту терять драгоценное время. Но если потратить это время с пользой и нарубить побольше дров, то, возможно, ему удастся часть из них продать на базаре, выручив за них несколько медяков. Вот тогда он обязательно пройдется вдоль лавок и купит какой-нибудь еды — себе и матери. А может, хватит и на что-нибудь еще. Топор вот новый давно пора купить, а то старый, неровен час, разлетится в крепких руках Али-бабы.
В подобных горьких раздумьях Али-баба не заметил, как углубился в горы. Ноги сами несли его в привычном направлении, туда, где он месяц назад обнаружил обильный сухостой, и до сих пор пользовал его. Сухостоя было много — рубить не перерубить. Главное, чтобы никто больше не пронюхал об этом месте. Но здесь был и один минус: слишком далеко и долго идти вдоль ущелья, а потом еще карабкаться в гору. Но Али-бабе торопиться особенно было некуда, и он бодро вышагивал по известной ему одному тропинке навстречу новому дню…
— О-о-ох! — Ахмед с трудом оторвал тяжелую, словно свинец, голову от свернутого в валик халата.
В голове шумело, будто ветер играл с пустым кувшином, и одновременно звенела бубном в руках заводного музыканта, а во рту было сухо, словно в пересохшем колодце, а может, и еще суше. Язык распух и стал шершавым, а уж привкус во рту…
Ахмеда мутило. С трудом воздев себя на ноги, Ахмед оглядел пещеру. От поворота головы мир закачался, поплыл куда-то в сторону. Ахмед покачнулся, но устоял на ватных ногах.
— Воды! — прохрипел он. — Все золото за глоток воды!
Медленно, чтобы не упасть, Ахмед по стеночке прошел к сочащейся из скалы тонкой струйкой воде и припал к ней сухими губами. Острый кадык на его тонкой шее задвигался, будто в горле заработал помповый насос. Пил он долго, насыщая влагой тело, словно верблюд после длительного перехода, но сладостное ощущение свежести все никак не приходило.
Оторвавшись наконец от источника, Ахмед умылся, но и это не особо помогло. Желудок заворочался, заворчал, требуя еды, но лишь от одной мысли о ней к горлу подкатила волна тошноты. Ахмед поморщился, сглотнул и обернулся к выходу из пещеры, все еще упираясь рукой в стену.
Солнце уже успело подняться довольно высоко. Оно смешливо поглядывало на несчастного Ахмеда из-за левого края входа. Что-то было не так. Но что? Ахмед опять облизнул губы, силясь сообразить о причине сомнений. Он попытался привести мысли в порядок: «Так, открытый вход в пещеру… солнце — красивое, круглое и жаркое… облаков нет… сухое дерево перед входом… тень… Тень!»
— Тень… — повторил вслух Ахмед и, опомнившись, закричал: — О Аллах, вставайте! Мы проспали!
— Что? Кто? Где? — пещера тут же наполнилась криками и шорохами возни. Кто-то спросонья крикнул: «Караул, спасайся!», — и все мгновенно повскакивали на ноги и похватали оружие, выискивая неведомого врага Началась тихая паника, но кроме взбудораженного Ахмеда, носившего по пещере, никого обнаружить не удалось.
— Мы проспали! Проспали! Караван, он уйдет! — никак не унимался Ахмед, подбегая то к одному разбойнику, то к другому и пытаясь достучаться до их сознания. — Вставайте, быстрее! Тень!
Но разбойникам было не до тени и, тем более, не до какого-то там каравана. Осознав, что никто на них не напал и опасность пещере не угрожает, они, один за другим опускались обратно на каменный пол, хватались за головы и принимались с причитаниями раскачиваться из стороны в сторону.
— Что за шум, а драки нет? — Махсум соизволил подняться последним. — Ахмед, какого рожна ты устроил в такую срань? — распихав ногами пустые кувшины, он сполз с мягких тюков с дорогой материей и, глядя на своего телохранителя красными, как у суслика, мучимого кишечным недугом, глазами, неловко пригладил пальцами волосы на голове.