– Интересно же знать, по какому-такому новому? – поинтересовалась Павлина Куприяновна.
– А по такому, что если человек умом широк, силою могущ, хитер, ловок и властен – в первую очередь ему почести и славы даруют, а не узколобым скучным деревенщинам командовать разрешают, – с ухмылкой вещала девушка. – И потом, нигде ваши законы не записаны, нигде не отмечены, в руках их потрогать-поддержать – не чается. А на слово не верю я! И люди смелые не верят! – и рукой указала на других неверующих, что пыжились за ее спиной, гордо выгибаясь. – Сначала докажите, что предки нынешним старейшинам мудрость передали. А может, те глуховатые неправильно услышали или недопоняли… – рассмеялась зло красавица, а прихлебательницы ощерились, – а нам теперь расхлебывать да следовать лживым наветам с канонами…
– А кто ж оценки расставляет широкому уму? – хитро спрашивала Павлина Куприяновна, улыбаясь вопросом на вопрос.
– Так оно и так видно, где рожь, где плёвна от зерен, – косами золотыми воротнула гордо молодуха.
– Вот именно, что пока не проверишь – не узнаешь, где пустое, а где наполненное. Да порой и набитое смердит не тем, чем грезилось. Снаружи лишь лакомо, внутри-то плесень и гниль застарелые. Разок откусил – быстрей выплюнуть хочется, – раззадоривалась Павлина Куприяновна, глазами посверкивая, глядя, как стрелы острые в нужное место попадают. – Поэтому мудрые пращуры и постановили срок испытательный новоделам и новосёлам давать, прежде чем хвалы распевать да власть даровать, – продолжала говорить Павлина Куприяновна теперь уже к людям обращаясь, а к девице спиной поворачиваясь, как та недавненько проделывала. – А на счет канонов, – серьезной староста сделалась, вспоминая тяжелое, – бывали уж времена, когда листу пергаментному верили больше, чем соседу. Повелось человечество на приманку хитрую иноземную верить лишь написанному. Да только опасное это дело, когда человек человеку не доверяет и бумагу выше уговора ставит. Оттого всем миром вселенским порешили, что коны с канонами у древлеправославного человека не на бумаге должны быть, а в голове!
Нехорошо девица цыкнула в ответ.
– Павлина Куприяновна, всю жизнь ты в старостах ходишь и при первом муже правой рукой пробыла, большой опыт житейский накопила. Рассуди нас, добрая, – призывали взрослые люди.
– Давайте разбираться, друзья, – согласно кивала гостья. – Присядем, в ногах правды нет.
И расселись согласно правилам старинным, кто голос имеет – поближе к кругу, а кто только приголосок – подальше. Однако ж Алла Сергачевская, которая по положению в четвертый круг уйти должна была, ибо ничего хорошего за свой срок еще для общества не сделав, осталась. Никто не зароптал. Знали, в ней весь камень преткновения. И прислужницы сварливые, гордо выставив руки в боки, стоять остались на месте прежнем, им недозволительном.
– Кого желаешь послушать первым?
Оглянулась Павлина Куприяновна, а потом подошла к одной из товарок невоспитанных Аллы Сергачевской и спросила:
– Скажи мне, женщина, зачем тебе здесь быть понадобилось? Какой у тебя вопрос?
– Лично у меня вопросов не водится, да подругу мою исключить из общества без причины хотят. Говорят, не работает, бездельничает, не участвует в общественных начинаниях, раздор сеет. А это неправда! Веселая и хорошая она девушка, интересные вещи рассказывает, знает много из прошлой жизни столичной. Вот если б прислушались к ней, много бы пользы деревне вышло. Интереснее б жизнь пошла. Веселее. Ее в управление надобно. Я за нее стою, – присовокупила кивком.
Пригляделась к ней поближе Павлина Куприяновна, пока та речь толкала, взяла за локоть ласково и говорит:
– Как поняла я, жизнь в Старбеево тебе скучной и простой кажется, намного лучше мерещится в столице иль где подальше, в иноземных изумрудных краях. Знаю такое мнение. – Потом глаза закатила, будто вспоминая давнее. – Расскажу тебе одну историю поучительную, не торопись прерывать, послушай. В Вечканово жила-была одна красавица, вроде тебя, замужем была за хорошим работящим мужиком. Только он ей простоватым казался, а сама она себе сложной и глубокой. И подруги с соседками подтверждали несхожесть, ибо образованная и вниманием обласканная девица с молодости росла, в чужих речах ошибки находила, поправляла других за проступки, слыла дюжа грамотной и преумной. И вот в один прекрасный день, наслушавшись разговоров о насыпях золотых в чужих краях, собралась в дальнюю дорогу, оставляя мужа нелюбимого и родных в болоте прозябать. Потеряли ее без вести и горевали-плакали о душе неприкаянной, в родных краях счастья не нашедшей. Да только быстро-скоро сама возвернулась в стан кровный с головой седой не по годам, с глазами пустыми от утрат многочисленных, без чести и без права, – тяжело в глаза собеседнице Павлина Куприяновна узрилась, будто разговаривала сейчас с той самой, про которую сказ вела. – А истина возвращения простой оказалась, что суета сует везде, хоть на земле, хоть на небе, хоть в столице, хоть в загранице. И мечты одинаковые, и богатые с раскрасивыми плачут, коли не правы, и глупость с мудростью бок о бок ходят, а вот сказки у всех по-разному сказываются, кто какого конца достоин, – понизила голос пожилая женщина, головой указывая на подруг. – Хлебнула одиночества, предательства, опыта скверного, обманутая, уставшая, больная вернулась в отчий дом, думая к мужу-простаку в объятия упасть и жизнью мирною, ранее ненавистною, зажить. Глядь, а он больше и не муж ей, а живет-поживает в доме лучшей подруги. Прознала она, что как только уехала, так сразу все советчицы разудалые на него и накинулись, всем он вдруг раскрасивым, распримерным, расхорошим показался. А был он хоть и простой, да настоящий, сердечный мужик, которых еще поискать. И тогда только поняла эта женщина, что никому в целом свете не нужна сталась. Ибо по-настоящему никого в жизни не ценила и не любила окромя себя, и ее, родимую, некому любить: ни детей, ни друзей истинных не заработала, родных опозорила и обидела. Заболела сильно от такого знания неутешительного и подалась одиноко в дебри дремучие, подальше от жалости человеческой, жизнь свою несчастную доживать. И ни от кого помощи не принимала, озлилась праведно на себя… Вот такая история грустная… А давно ли ты своего мужа видела, женщина? Давно ли спрашивала, как у суженого дела, как настроение? Давно ли баловала кашей своей отменной свадебной?
Внимательно слушавшая рассказ и растревоженная концовкой стала оглядываться Озарка по сторонам, глазами кого-то разыскивая и бледнея поминутно, не находя искомое.
– А вы Ульянку Стрекозу не видали, девушки? А мужа моего Боряна Тихого? – обеспокоенно спросила она. Заулыбались лукаво подруги ушлые, руками в ухмылке рты прикрывая. И, не дослушав старосту, ни на кого более не глядя, никого более не слушая, бросилась, будто ошпаренная, прочь в другую сторону.
Прыснули девицы от такого бегства скандального, а потом глянули на старосту и та на них серьезно и внимательно взрилась, брови седые на лбу высоком сводя, будто каждой в душу словечко важное, лишь им понятное, бросая. И случилось невиданное и неслыханное, помрачнели, потускнели лица гордые, ни одна равнодушной к взгляду Павлины Куприяновны не осталась. Каждая, словно вспомнив что-то важное, рванула с места по своим делам, как давеча Озарка бестолковая, оставляя подругу вздорную Аллу Сергачевскую одну на площади.
– Ну что ж, – засмеялась взъедчиво одиноко стоящая раскрасавица, – теперь мне поведай-поворожи, какое меня счастье расчастливое ожидает вскорости?
Лицом потемнела Павлина Куприяновна.
– Прости, коли обижу, да нечем тебя порадовать, девочка. Вижу впереди лишь только испытания, тяжелые и престрашные мытарства, где прольешь ты море слез и еще океан придется, потеряешь все, что имела, и последнее не вернется, остервенеешь, осушишься и, омертвелая, припадешь к истокам родным испить живительной силы. И родники великодушные потекут по губам, потому что Большое благородное всегда прощает меньшее недостойное, чтобы малое слилось с Величайшим и возвысилось.
И на последних словах неутешительных оскалилась Алла люто, теряя красоту женскую, озлились глаза васильковые, разъярились губы алые, расплелась возмущенно коса, волосами русыми разметаясь по воздуху яро.
– Не будет никогда покоя в этом селении, попомните мои слова! А отсюда погонят – в другие пойду, – и рукой крепкой сорвала с себя ленты шелковые, распорола передники и сарафан вышитые, растоптала платки расписные, сбросила бусы красные. Осталась стоять постыдно полуголая-простоволосая, словно воительница бранная, гордо красоту для любви и материнства созданную, напоказ непристойно выставляя.
Ахнул народ от такого умопомрачения непримиримого, от вида унизительного.
– Знаю все ваши грешки, знаю слабости, – прищурами зло стреляла Алла в своих соплеменников, словно стрелы ядовитые разнося. – И поведутся на бесчинство мое многие! Распадутся семьи, осиротеют роды на мужей и жен ратных, и разрастется воинство скверное до беспределов земных… – проклинала зловеще шальная красавица. – Никаких обычаев! Никаких традиций! Сам себе хозяин, сам себе судья! Что хочу – то ворочу, коли сила и власть в руках имеется. А я во главе такого государства демонического царицей встану! И пойдет чума из дома в дом кочевать, Павлинушка, тебе в уреканье. Мне несчастной жить пророчествуешь, так и вы поплачете со мною вдоволь! Ха-ха-ха! Никогда не поклонюсь тебе в колени!
– Говорил – НЕ-ПРО-БИ-ВА-Е-МАЯ, – прошептал на ухо Павлине Куприяновне Степан Ладамирович, бледнея и страшась вида разъяренного Аллы Сергачевской.
И только он это сказал, как ахнула староста, всем телом содрогнувшись от догадки нечаянной.
Вздохнула, затаила дыхание, крестом воздух разверзевая, зрением внутренним на взбешенную всматриваясь, и узрела другую фигуру могучую, вверх высившуюся – БОГАтыря русского Ильи Муромца, за телом женским распоясанным, словно в ларец тугой, стальной, непробиваемый, заткнутую. Стоял Великий Русский Дух не двигаясь, околдованный, плененный, помертвевший, но живой…