Владимир Семёнович родился 28 августа 1943 года в деревне Гиблице Шеломянского с/совета Красноборского района Архангельской области.
Как и многие впечатлительные люди, писал стихи, пописывал и прозу, но для себя, как говорится, в стол. А душа просила выхода. Он с молодых лет работал над поэтической сказкой «Золотой меч». Забрасывал работу на годы, вспоминал и снова писал. Наконец в 2003 году отправил ее на конкурс «Нордкон-2003» и победил в номинации «Поэзия». В конкурсе участвовало более ста работ литераторов Северо-Запада, Москвы, Украины и Белоруссии.
Автор не отдает предпочтения ни стихам, ни прозе. Все зависит от настроения. Активная работа в ТОС, литобъединении, театральном коллективе нисколько не мешает ему заниматься семейными, домашними делами. Зимой он любит столярничать. Делает табуретки, стульчики, скамейки, полочки, шкатулки и пр. Если надо – сложит печку, поставит баньку, сарай. Дел в сельской местности много. А летом – и огород, и лес, и речка…
Дивий камень
«И взыграет тогда волна большая и плеснет… И всколыхнется дно… И поднимется со дна камень…» Так говорили старики, задумчиво глядя в чернеющую даль озера. И языки костра плеснут, как вода, в ту сторону, лизнув отсветом темную гладь. И будто взглянет эта гладь на людей и вздохнет, покрывшись морщинками ряби. «Ш-ш-ш…»-ознобом пройдет по прибрежным камышам и ивам.
Теплая тихая ночь обняла все вокруг, а звезды сошли с неба в воду и купаются, моются, озоруя, и без того такие чистые.
– Ну и зачем он поднимается? Да еще камень… из воды… – спрашивает тихий, как предрассветный звон ручейка, и немного робкий голос. – Зачем?
Его голос тоже тихий. Черная гладь воды задумчиво смотрит на них блестками звезд. Тихо кругом. Тепло и как-то немножко грустно. Только иногда ручейком пробегает озноб по спине: не от холода, а от таинственности и торжества темноты.
– Как мы малы и бессильны в ее необъятности… в ее непостижимом величии.
Молчит ночь. Только потрескивают дрова в костре, брызгая искрами.
Жили здесь когда-то недобрые люди. Разбоями и грабежами промышляли. Кровью была пропитана земля вокруг этих злых мест. С кровавым соком трава прорастала.
Возвратились они однажды из очередного разбойного похода и пировали, глумясь над пленницами. Мужчин в плен не брали. Но один воин, молодой и сильный, увел свою красавицу пленницу домой и сделал ее своей женой, нарушив этим все старые жестокие устои их жизни.
Крепко полюбили они друг друга и зажили, на зависть всем, счастливо. Чужое счастье всегда вызывает у недобрых людей злобу. Они даже своему случайному счастью завидуют, не понимая его.
И задумали они злое дело. Стали мужчины любви ее добиваться – неверности мужу. Но с честью она их всех провожала. Послали тогда они воина дозором на границы свои. Понурил голову воин, опустил на грудь. С горячей печалью в глаза ее глянул, и дрогнуло сердце, беду почуяв.
Долго провожали его тоскливые глаза жены, и чувствовал он на себе тоску эту. Шло время, но она по-прежнему была недоступна ни для кого. А по утрам, когда всходило солнце, долго смотрела на восток, пока не подсушивало оно горячие слезинки с ее ресниц.
А время птицей летело. Подходил срок окончания службы воина на границах. Тогда люди напустили на нее порчу, опоили зельем. Стала она полнеть, и чудилось по ночам ей, будто в чреве ее что-то растет и шевелится. Бурлило это в ней зелье ядовитое.
А люди послали навстречу воину гонца с вестью горькой: «Испортилась жена твоя. Приедешь – сам увидишь».
Бешеным ударом развалил он посланника беды до седла и оставил его в чистом поле поливать траву горячей кровью. С придушенным стоном вонзил шпоры в бока своего верного коня, и рванулся конь, подминая печальный ковыль серебряными подковами. И только песня жаворонка поднимет помятой траве голову… Ей же уже никто не сможет поднять.
Вихрем ворвался воин во двор свой, вбежал в покои и увидел ее, обезображенную. Заглянул в ее измученные, полные слез и жалобы глаза… поцеловал крепко-крепко… и с безумным криком почерневшей рукой выхватил саблю.
Потом вынес ее на руках и бросил во вспененную пучину озера, в самую середину. Потом пошел к людям, пылая яростью, утрачивая разум. «Кто первый?!» – молнией сверкнули глаза.
Злоба и зависть – трусливые сестры. И устрашились виновные и рассказали все. Тогда вышел из толпы седой старый человек и сказал: «Мы жили так, как жили наши предки. Наша жестокость была направлена на врагов, на чужих людей, даже если они не были врагами. Но они были чужие. Вселяя ужас в сердца других, мы сами жили в довольстве и безопасности. Теперь же наша злоба повернулась в себя, в своих людей. И я плачу о своих внуках». Сказал так и пошел умирать к себе.
Словно в кровь отвару налили. Загустела она в тугих жилах. Долго стоял воин на месте, подойти же к нему боялись. Потом тихо пошел, загребая пыль ногами, запинаясь на ровной, как стол, дороге. В сердце тугими волнами хлестало горе, и дрожал разум, боясь сорваться в бездну безумия.
Идет он в отсутствующем для него сейчас мире. Он у него свой, больной-больной и горячий. Крутит сердце и раздувает пожар в воспаленном мозгу.
Идет он, не видя дороги. Она у него своя – шаткая, дрожащая дорога. Громом, кувалдой бьет по вискам каждый шаг по этой живой мягкой дороге.
Идет он, окруженный тишиной. Но у него своя тишина – полная рыдающих звуков, осязаемая тишина. Воздух-вата все плотней и плотней с трудом врывается в грудь.
А в глазах прыгают кузнечики. И только один назойливо пилит и пилит ножками себе по крыльям. Вот уже не по крыльям-по его груди пилит. Вот уже по сердцу, вызывая глухую и тупую боль. Вместе с болью рождалась и она.
Вот она ясней и ясней… Стоит, ждет его, как всегда, прекрасная. Только покосилась вся от страшного сабельного удара. Удивленно смотрит она на алые капли крови: «Кто это сделал со мной? Не ты ведь, правда?» – в ее глазах светилось, и лунная дорожка вглубь бежала… плескались волны.
Он подошел, подплыл в тумане и, взяв за руку, заглянул в ее глаза:
– Пришла… так долго ждал я…
– Но я оттуда, где только грустно…
– Скорей же в дом! Нас радость жизни ждет с тобой.
Добавил тихо:
– И, может, дети…
– Нет, мне нельзя… Но я же тоже, как ты, юна… и жить хочу…
– И жить хочу… – в висках стучало. И громом с неба:
– И жить хочу… хочу… хочу…
Исказилось ее лицо в мертвой муке, а из раны брызнула алым фонтаном кровь. Беззвучным криком разжало губы, и она свалилась в клубы тумана, который заволок все вокруг, рождая в себе красноватые отблески.
– Постой! Я к тебе, родная! Я с тобой!.. К тебе… к тебе…
Вода сомкнулась над ним темными кругами, и только месяц уронил хрустальную слезу, и скатилась слеза звездочкой, и упала в самую середину озера. И поднялся тогда из воды камень, и вынес на себе их обоих.
А когда утром проснулись люди, страдая душой и телом, они увидели его. Но он был пустой и угрюмый. А из него сочились капли и, как слезы, сбегали в воду. Камень плакал.
И ужаснулись люди тому злу, которое творят, живя собою. И решили тогда они: только равная по силе зла расплата может стать их исцелением и искуплением. Так погиб этот народ.
И только малая часть взрослых и дети остались жить, возрождая обновленный и добрый, новый народ.
Про Буку
В деревне Бука – это первое существо, которое является СТРАХОМ наказания непослушных детей. Только вот облик ее остается загадкой. Кто говорит, что она похожа на старую волосатую бабу, а кто – что она вообще ни на кого не похожа.
А вот то, что это существо женского начала, обросшее волосами с головы до ног, не сомневается никто.
Мерещится этакая копна шерсти, обязательно темная. Нет, не черная, а именно темная! В ореоле темноты – с яркими глазами и длинными руками. Руки длинные, чтобы непослушных детей забирать легче было. И почему-то вся мягкая.
Бука появляется только в темноте и ищет тех, кто выре-вывает что-нибудь для себя или вообще не хочет слушаться старших. Находит и забирает к себе своими длинными страшными руками.
Только вот оказия: никто не может сказать, что видел Буку близко и что она утащила ребенка «на глазах». А уж боялись ее все.
– Вот будешь реветь еще – придет Бука и заберет тебя, – сердито говорит мама.
А Бука темная и страшная. Замирает сердечко от непостижимого страха. Только содрогается временем все тело маленького мальчика от заглушенных рыданий. Смотрит он в темный угол за печкой, и кажется ему, что там шевелится кто-то.
Мама только что «надрала» его за волосы. А что он сделал?! Ну, уронил ломтик хлеба, намазанного вкусным салом, а кошка мигом утащила его под лавку и теперь уплетала, а может, уже и съела.
Ему самому хотелось есть, но хлеба больше ему не досталось. На столе еще лежали ломтики хлеба, но это было приготовлено старшим. Они скоро приедут из леса с дровами.
Мальчик тихо скулил и скулил. Мама вечно куда-то спешила и, чтобы он «не трепал ей нервы», велела замолчать. А он не замолчал. Вот ему и «попало». Но когда мама настращала его Букой… тут замолчишь.
Мальчик сжался в комок на лавке у окна. Дома было еще не темно, но сумеречно. У окна не так страшно. Серый свет еще просачивался сквозь замерзшие стекла окон.
Мама с ведрами вышла. Мальчик сидел, поджав ноги к животу, обхватив колени руками. Он съежился так, чтобы его как можно меньше было видно.
Тихо в доме. На стене тикали ходики. Такие родные, привычные. Их тиканье успокаивало.
В углу шевельнулась темнота. Или это ему показалось в ожидании страха? Шевельнулось там или нет? Тишина обострила слух.
И слышит мальчик словно тихие всхлипы. Ему почудилось: «Сам, что ли, я еще хнычу?» Нет, всхлипы чуть слышные. И доносились они оттуда, где притаился страх, из угла за печкой. Вот всхлипы переходят в явный чуть слышный плач. Кто-то тихо плакал в углу.
Мальчик шевельнулся. Плач стал слышнее. Маленьким плач роднее, и они очень участливо сопереживают. И он пересилил страх. Кому-то плохо, и он тихохонько крадется к плачу. Вот он уже рядом. Мальчику кажется, что если он сейчас протянет руку, то дотронется до плача или до того, кто плачет. Мальчик протягивает руку и нащупывает шерсть. «Под овчиной кто-то…» – подумалось ему. Он зовет:
– Чего ревешь? Кто ты?
– Дай мне руку, малыш, – послышался тоненький голосок. – Меня все боятся… Зачем? Я хорошая… и вовсе даже не злая. Погладь меня, малыш…
– Ты кто? Кошка Мурка? Ты говорить научилась? – малышу стало совсем интересно даже.
– И никакая я не кошка Мурка. Я Бука.
Малыш отдернул руку:
– Врешь! Бука не плачет… Она злая и детей к себе утаскивает.
– Никого я не утаскиваю! И нисколечко я не злая Бука… Я одинокая… Это на меня взрослые наговаривают, чтобы мной пугать малышей. А я игра-а-ать хо-чу-у-у. – Бука перестает плакать.
Мальчику стало жалко Буку:
– А как играть хочешь?
– В прятки, конечно…
– Ах ты, хитрая! Как я тебя в темноте искать буду, если я тебя и не вижу вовсе?
– А можно я к тебе вылезу?
– Конечно, можно! Вылезай давай…
Мальчику показалось, что из угла вылезло нечто темное и мохнатое, похожее на куклу. Бука в сумерках все время меняла форму и даже, как показалось мальчику, размеры. Но это было вовсе не страшно, а даже весело. Он погладил теплую мягкую шерсть Буки:
– А давай лучше в долги?
– Давай.
– Только ты, где темно, не бегай…
– А я буду кричать тебе: «Бу-бу, Бу-бу!»
Мальчик шлепнул Буку по мягкому плечу:
– На тебе долг!
И началась потеха! Они носились по избе, хохоча и бубукая. Что-то падало, попадало под ноги. Им было просто хорошо и весело.
Но вот на улице послышались голоса. Это приехали с дровами старшие, и мама их встретила.
Бука юркнула в угол и растворилась в темноте. Мальчику стало грустно и снова захотелось плакать. Он словно только что проснулся.
Старшие вошли в избу. Стало шумно и тесно. Отец зажег лампу со стеклом. Темнота сразу же разбежалась по углам.
Мальчик щурился и моргал. Мама сразу же увидела беспорядок и сказала мальчику:
– Ты чего тут погром устроил? – с удивлением спросила она. И правда. На полу валялись два валенка, помело и опрокинутый чугунок.
Мальчик произнес сквозь слезы:
– Это не я… Это мы с Букой в долги играли…
– Заспался малыш. Хорошо, что хоть нос себе не расшиб, – говорил папа, гладя его по головке. Посадил его на колени: – А мама больше не будет тебя Букой пужать.
Мальчик прижался к груди отца и проговорил тихо:
– А я и не боюсь вовсе. Бука не злая… Она хорошая… Только ей одной очень плохо. Она плачет одна.
В доме стало тихо. Но слова мальчика никто не принял всерьез, хотя Букой его больше не пугали и не дразнили. И Буки не стало.
Но она пришла к нему во сне и грустно сказала: «Если в меня не будут верить, я исчезну. Куда-не знаю. Меня просто не будет. Если мной больше не будут пугать детей, то получится, что я и не нужна вовсе. А раз не нужна… Понимаешь, малыш?»
«Я не хочу, чтобы ты исчезала. Я хочу, чтобы ты жила с нами, со мной… все-все время…»
Но Буки уже не было.
Только когда ночью малышу было грустно, Бука приходила, гладила его по голове своей мягкой рукой, и малышу снились теплые, хорошие сны. Только об этом никто не знал, даже он сам.
Что-то грустно сегодня стало…
Что-то грустно сегодня стало,
Жду ль чего? Иль о чем мечтаю…
Только видеть тебя – слишком мало…
Ну а что меня ждет, не знаю.
Чья весна и какое диво
Расцвело – за собою манит…
Не в тебе ли хмельное пиво,
Что так сердце мое дурманит.
Чуть подкрашены теплые губки…
Сколько женской влекущей стати!
Что за ножки под легкой юбкой…
Песню спеть бы – да слов не хватит.
А в ресницах грустных пушистых
Притаился чертенок смелый…
И струится с волос душистых
Женской прелести запах спелый.
Синь озер этих глаз бездонная
Озарится ль лукавой ласкою…
Где-то прячется тайна лонная
Полуночной волшебной сказкою.
Может, мне это только снится,
Словно песня гармошки дальней…
Не давай же ты мне пробудиться,
Не ломай мой дворец хрустальный.
Приведет ли к любви Путь Млечный…
Нет надежды у сердца, что ли?
Только ветер свистит беспечный
На задворках в зеленом поле.
«Где ж вы, лета деньки золотые?…»
Где ж вы, лета деньки золотые?
Осень стужей грозит за спиной.
Погрустнели глаза озорные,
Обметались виски сединой.
Ждут ли в осени теплые встречи,
Обойдет ли печаль стороной.
Укатилось мне солнце за плечи,
Принакрылось опавшей листвой.
Над отавами тучи седые…
К то-то плачет в полях за селом.
По щекам, словно слезы чужие,
Дождь сбегает, прощаясь с теплом.