А солнце как прилипло к небу, еле ползёт. Ну, однако, окончился всё же этот горячий денёк, темнеть стало. И тут вдруг зовут меня к комбату, в землянку немецкую, где наш КП тогда находился. Пока подошёл туда, совсем стемнело.
Захожу. Честь отдал как положено. Спрашиваю, зачем звали. Наш комбат сидит за маленьким столиком, вымотанный такой, усталый, глаза ввалились. На столике – планшет его, карты разостланы и коптилка дымит. Рядом с ним ещё двое офицеров. А напротив, у стены, головой под потолок стоит со связанными за спиной ручищами здоровенный верзила-немец в чёрной эсэсовской форме. Я, знаете, до войны хоть и пацаном был, но спортом всерьёз занимался, борьбой классической. Дома у меня, помню, на стене портреты наших русских великих борцов висели – Поддубного, Вахтурова, Заикина и других, все по пояс раздетые и в чемпионских лентах через плечо. Очень мне, пацану, тогда ихние фигуры нравились – Геркулесы все как один. Одним словом, хоть и молодой я был, но кое-какой толк в мужской фигуре понимал. И как посмотрел я повнимательней на фашиста у стены, рот нехотя расрыл. Никогда ещё в жизни такого амбала живьём видеть не приходилось, только на фотографиях. Уж не знаю, с какого вида спорта его на войну Гитлер забрал, этакого быка. Видать, плохи у них дела уже тогда стали, ежели и таких слонов пришлось на фронт брать. Громадину этакую, что ни в какой окоп не спрячешь, танк на двух ногах…
Стою я, значит, рассматриваю этого огромного врага и слышу, комбат мне приказывает:
– Сейчас наши ребята раненых понесут к реке. Уже, наверное, можно. А твоя задача сперва другая будет. Возьмешь этого фашистского гада и там, поближе к реке, слева, где овражек тянется, шлёпнешь. После допроса надо бы, конечно, его на ту сторону переправить, в штаб полка, но ты же сам видишь, что делается! Слышишь, как наши раненые маются? Вон сколько их уже набралось… В лодке для своих дай бог место найти. А этого кабана сажать к ним, так он ещё лодку перевернёт, такой здоровила откормленный. А здесь его под арестом тоже держать негде: запирающихся землянок у них нет, значит, часового еще надо к этому облому ставить, а у нас же, сам видишь, каждый человек на счету. Короче, в расход его и точка. Как говорится, приговор окончательный. Не было у нас нынче пленных… Да, вот еще. Когда выполнишь, ремень у него с рук обязательно сними и сюда принеси. Это нашего ротного Мельникова ремень, а то он еще штаны потеряет. Этому борову, – комбат снова мотнул головой на немца, – ни-какой же верёвкой лап не скрутишь, а толстой у нас нет. Потом, когда выполнишь, сразу к берегу иди, поможешь ребятам ужин принести, там людей мало. Понял? Выполняй!
– Есть, товарищ капитан.
Козырнул я, показал немцу стволом, мол, на выход. Он понял, шагнул вперёд и, наклонясь, во вход еле протиснулся.
Пошли мы траншеей бывшей немецкой к реке. До неё недалеко было, метров сто… Я знал, что у самой воды, слева от траншеи, овражек небольшой есть. К нему и вышли. Показал я немцу на склон подниматься, стволом опять. Полез он наверх, слова не говоря. Я за ним. А как вылезли на гребень, я ударил из автомата… Фашист как-то очень громко вздохнул и вниз, в темноту покатился, только камешки зашуршали… А когда всё стихло, вспомнил я про ремень ротного, который вернуть должен был. Должен-то должен, да что-то тяжко мне теперь туда, во тьму кромешную, словно в преисподнюю, лезть стало. Раньше его надо было снимать, с живого. Хотя к такому амбалу близко подходить да с живого ремень снимать здесь, рядом с передовой, тоже как-то не того…
«Ладно, – думаю, – не шибко это большая промашка – без ремня прийти, если главный приказ выполнен. За ерунду не расстреляют…
И заспешил к реке, куда уже наши лодочки подходили. Им, лодочникам, эта переправа тоже, конечно, не сахар была. Немцы ведь постоянно ракеты осветительные пускали, плыть можно было, только когда их нет, да ещё стараться за островком прятаться (был там, помниться, небольшой островок, как раз против нашего плацдарма). А потом в тень нашего берега крутого лезть, иначе побьют сразу, хоть и ночью. Но ведь днём еще труднее прятаться было…
Очень долго солдатиков наших раненых грузили. Трудно им было, бедолагам, очереди своей дожидаться. Постанывали тихонечко они, но никто не требовал, чтобы его вперёд пропустили, без очереди, как теперь. Всё-таки крепкие наши русские люди всегда, во все времена были…
Ну, однако, погрузили мы их всех, слава тебе… Потом взяли фляги с едой и осторожненько траншеей, по которой я сюда шёл, двинули обратно. Идём, значит, по этой канаве в темноте, фонари зажечь – ни-ни. Слева посветлее, склон пониже, там река серебрится под луной. А справа стена земляная поднимается, кажется, до самого неба. А за этой стеной – тот самый овраг…
Немного мы прошли, вдруг впереди идущий (не помню уж его фамилию) флягу на землю поставил и автомат с плеча сдёрнул.
– Ты чего? – спрашиваем его тихонько.
– Тихо! – шепчет он. – Впереди кто-то есть. Слышишь, камешки шуршат?
Прислушались мы – точно. Шорохи какие-то во тьме, и словно дышит кто-то тяжело, запыхавшись. Не дай бог, немцы прорвались…
Сделали мы наугад по тёмному несколько шагов, слышим: точно кто-то впереди по склону ползёт и стонет. Неужто ещё одного раненого нашего солдатика забыли?! Как же он теперь до следующей ночи мучиться будет?!
Тут уж, хоть и опасно, пришлось фонарик зажигать, про осторожность забыли. Посветили и обомлели: на дне траншеи весь в крови ползёт мой фашист, тот самый, которого я какой-то час назад расстреливал на соседнем склоне, и кусок ремня на одной руке еле держится…
Рассказчик замолчал, уставился на огонь.
– Ну и что, дядь Слав? – разом крикнули и с той и с этой стороны костра. – Вылечили вы его? С собой забрали? Подружились?
Тяжёлый взгляд Грустного Охотника словно буравил нас из-под густых седых бровей. Тяжко-тяжко вздохнул он:
– Не видели вы войны, ребята. Небось, только в песнях про неё слыхали. Как это у Высоцкого: «Расстреливать два раза уставы не велят». Надо ж такую глупость придумать… На войне все по-другому бывает…
– А как бывает? А как? Ну расскажите, пожалуйста, дядь Слав! – не унималась окружившая костёр молодёжь.
– Да так, – прищурился на огонь Грустный Охотник и вытащил свою заветную фляжку. – Так, что не видел ваш Высоцкий войны, хоть и хорошие песни писал. А когда берёшься о чём-то всерьёз писать, надо тему серьёзно знать. Да… Одним словом, сержант, который рядом со мной тогда был, отдал приказ дострелить немца. Знаете, что это такое – достреливать раненого?! Вместо того чтобы перевязать, помощь оказать… Ведь человек же он всё-таки, живой, кровью исходит, помощи на своем немецком языке просит, а ты ему знай добавляешь помощи из автомата. А он, гад, и после этих выстрелов все одно помирать не хочет, ползает перед тобой, сапоги твои обнимает и кровью плюется… А ты тогда в него снова, значит, в громилу… Может, из-за этой своей силищи ему и очередей стольких моих мало оказалось…
Долгое молчание повисло над костром. Задумавшись, мы и не заметили, когда Грустный Охотник снова заговорил:
– Одним словом, выполнил я тогда боевой приказ полностью, принёс в землянку командира кусок ремня нашего ротного. Жаль только, пули мои его порвали, только часть осталась… Принёс, доложил об исполнении, а как вышел на воздух, в первый раз в жизни сердце схватило, свалился на землю без сознания. Никогда оно у меня прежде не болело, потому как спортсменом я до войны был неплохим. И ведь не новичок – три года до того случая я уже воевал, и всё на «передке» – на передовой, ранен дважды уже был, легко, правда, а вот никогда прежде на свой мотор не жаловался. В то утро впервые так прихватило, едва жив остался…
Он замолчал, похлопал себя по карманам, и сразу со всех сторон снова потянулись к нему руки с куревом и спичками…
– А мне Высоцкий нравится, – произнес самый молодой наш охотник – чернявый худенький Валерка. – Клёво сочинял. И про войну тоже здорово у него, классные песни есть, и вообще про всё…
– Еще бы, – отозвался дядя Слава, – сочинял он хорошо. Только если про войну пишешь, желательно всё-таки своими глазами её повидать. Или уж лучше другую тему для творчества выбрать, чтобы перед воевавшими как-нибудь не того, не опозориться при случае. Я эту его весёлую песенку про расстрелы терпеть не могу, каждый раз мурашки по спине… Не видел он расстрелов, а писать берётся. Да ещё вы, молодые, слушаете всякую муру, после которой все по колено кажется… – Он помолчал, со злобой швырнул окурок прямо в огонь:
– Тот, кто своими глазами хоть раз в жизни повидал этот ужас, никогда не будет за смертную агитировать. – Его губы скривились, как от горького. – Может, потому у нас так много сторонников этой самой казни, что не представляют её в натуре, разве что по всяким глупым песенкам. Вот уж действительно, не ведают, что творят…
Жинжеров Борис
Родился 3 ноября 1920 года. Отец – Жинжеров Ефим Наумович, участник Первой мировой войны, погиб в Киеве в 1930 году. Мать – Симкина Анна Исаковна, член поэтического отделения Союза писателей Украины, расстреляна 29 сентября 1941 года в урочище Бабий Яр, её произведения не сохранились.
Ушёл на фронт 14 июля 1941 года в составе Днепровской флотилии, которая попала в окружение. Выйдя из окружения, воевал пехотинцем, разведчиком, снайпером до 1944 года, когда был полностью комиссован по инвалидности.
После войны, в связи с контузией, большинство вузов было для него закрыто. Всё же заочно окончил Ленинградский институт культуры им. Н.К. Крупской.
Работал в Черниговском областном управлении культуры до 1953 года, когда в связи с «делом врачей» как лицо еврейской национальности был переведён в областную библиотеку заведующим абонементом, где и работал до пенсии. Обладая прямым и резким характером, никогда не угождал начальству и в должности не повышался. В 1992 году эмигрировал