В 1815 году, во время опустошения французских музеев англичанами, Веллингтон находился у герцогини Дюра на вечере, который должен был окончиться представлением небольшой пьески. Спектакль долго не начинался, вопреки желанию английского полководца; он приблизился к сцене, устроенной в зале, и поднял угол занавеса, чтобы увидеть, скоро ли будет все готово. Госпожа Дюра тотчас крикнула ему: – «Милорд, здесь нечего взять!»
Маршал Лобау производил маневр батальону нациoнaльнoй гвардии во дворе Тюильри. Он скомандовал: – «Сомкнись, колонна, направо, беглым шагом, марш!» – Национальная гвардия повернула налево и побежала врассыпную. Тогда маршал начал кричать: – «Заприте решетки, не то мои утки уйдут в воду».
Герцогиня Баварская, дофина Франции в царствование Людовика XIV, была слабого здоровья, что делало ее скучной и задумчивой. Ее обвиняли в странностях и страдания ее называли притворством. «Мне совершенно понятно, – говорила она, – что я должна умереть, чтоб поправить мою репутацию.»
Французский посланник при венецианском дворе, во время аудиенции жаловался на то, что республика пославшая поздравить его государя, по случаю значительной победы, одержанной им над Испанией, в то же время послала к королю Испании заявление о своем сожалении, по случаю его потери. Дож отвечал посланнику, что это не должно его удивлять, так как счастливейшая республика придерживается в этом случае слов Апостола: «радоваться с теми, кто в радости, и печалиться с теми, кто в печали».
Рюйтер, самый знаменитый адмирал, которого когда-либо имели голландцы, умер от раны, полученной им в битве против французов, немного времени спустя по смерти Тюренна. Госпожа Севинье, узнав эту новость и вспоминая, что после Тюренна восемь человек были возведены в маршальское достоинство, которых она величала «мелкой монетой Тюренна», язвительно сообщала об этом госпоже Гриньян: «Голландская газета сообщает, что враги потеряли на море то же, что мы на земле, и что Рюйтер был их Тюренном. Если бы голландцы могли чем-нибудь утешиться, я бы не жалела их, но я уверена, что у них никогда не хватит ума назначить зараз восемь адмиралов.
В 1682 году, епископы Франции предложили упразднить должность священников; не достигнув этого сразу, они возобновили свою просьбу во время регентства герцога Орлеанского. Этот герцог сказал им: – «Упразднение должностей священников мне кажется разумным, но упразднение епископов разве менее разумно?» – Прелаты замолчали и с тех пор не было и разговора об этом.
Антоний Левский, разговаривая однажды с Карлом V о делах в Италии, предложил ему отделаться убийством от всех князей, имевших владения. – «А что бы стало с моей душой?» – сказал ему император, – «У вас есть душа? – возразил Антоний, – в таком случае откажитесь от империи».
Одного посланника Людовика XIII, при испанском дворе, хотели принудить воздать некоторую почесть, которая не согласовалась с инструкциями, полученными им от своего государя. Он никак не хотел подчиниться тому, чего требовали от него испанцы. Король Испании, думая привести в смущение посланника, сказал ему вслух: – «Разве у короля Франции нет другого посланника, кроме вас, которого он бы мог прислать ко мне?» – «Государь, – возразил посланник, – без сомнения у короля, моего повелителя, есть люди умнее меня, которыми он может располагать; но он думает, что по королю и посол».
Знаменитый Бюре пригласил к себе на обед герцога Шуазеля. За десертом, в январе месяце, поданы чудесные персики, отличного вкуса и очаровательного запаха. На лице всесильного министра выразился восторг; но узнав, что эти фрукты стояли не менее луидора за штуку, сказал гордому амфитриону[7]: – «Когда я буду иметь честь получить снова от вас приглашение, то не угощайте меня такими лакомствами; по совести, они слишком дороги». – «Я должен повиноваться вам во всем, – отвечал новоявленный крез, – как ни неприятно мне в подобном обстоятельстве сообразоваться с вашими желаниями». В следующем году Шуазель был снова приглашен па обед к Бюре. Снег покрывал улицы Парижа; Сена замерзала. В доме Бюре герцогу представилась следующая картина: в великолепном зале смиренная корова убирала персики, еще лучше прошлогодних, небрежно наваленные в серебряные сосуды, – «Вы требовали, – сказал Бюре герцогу, – чтоб вам не подавать более персиков, я соображаюсь с желанием вашим».
В 1745 году граф Саксонский[8], изнуренный болезнью, принял начальство над войсками в Нидерландах. «Как можете вы в таком слабом состоянии, в котором находитесь, – сказали ему, – браться за такое большое предприятие?» – «Дело не в том, чтоб жить, а чтоб ехать», – отвечал герой.
Во время отпевания тела маркизы Помпадур, муж ее, д’Этиоль, разумеется, давно утешенный и сделавшийся философом, вошел в церковь.
– Вы предъявите свои права, как наследник маркизы? – спросили его.
– Нет, я не возьму ничего, что стоило стольких слез, – отвечал д’Этиоль.
Жанна Пуассон[9] стоила Франции тридцать шесть миллионов.
«Познакомьте меня с этим человеком, – говорил кардинал Ришелье, когда он слышал, что дурно говорят о ком-нибудь, – наверно окажется, что он не без достоинств, потому что все настроены против него».
Иоанн Фридрих, курфюрст Саксонский, попав в плен к Карлу V, гордо отвечал этому государю, грозившему ему отрубить голову: «Ваше императорское величество, вы можете сделать со мной все, что захотите, но никогда меня не устрашите». Действительно, когда пришли ему объявить его смертный приговор, он был им так мало смущен, что сказал герцогу Брауншвейгскому, с которым играл в шахматы: «Окончим партию».
Когда кардинал Мазарини почувствовал приближение своей кончины, он представил Кольбера[10] Людовику XIV и сказал: «Государь, я много должен вашему величеству, но я думаю рассчитаться с вами некоторым образом, давая вам Кольбера». Впоследствии Кольбер доказал, насколько заслужил он эту похвалу.
Версальский парикмахер, имевший свое заведение по соседству с местом заседаний конституционного собрания, написал на своей вывеске: «Я брею духовенство, причесываю дворянство и чиню мещанство».
Граф Лароге, известный в царствование Людовика XV своими блестящими любовными приключениями и роскошью, поглотившей его громадное состояние, привлек, за свою смелость в выражениях, большое количество предупреждений от полиции, которые он называл своей перепиской с королем. В одно утро он вошел к своему другу, графу Сегюру, с лицом, сиявшим радостью. – «Откуда у тебя, – спросил его Сегюр, – этот сияющий вид?» – «Друг мой! я счастливейший из людей: я окончательно разорен!» – «Вот странное, по-моему, счастье, от которого можно повеситься». – «Ты ошибаешься, мой милый! – возразил Лароге, – до тех пор пока мое состояние было только расстроено, я был завален делами, притесняем, находился между страхом и надеждой; ныне же, когда я в пух разорился, я свободен от всякого беспокойства и всякой заботы».
Жену маршала Абре, несмотря на ее утрированную набожность, знали за большую любительницу вина. Однажды, глядясь в зеркало и замечая, что нос ее чересчур красен, она спросила вслух сама себя: – «Да где же взяла я такой нос?» – «В буфете», – возразил один острослов, который услыхал ее.
По взятии Макона, герцог Ришелье[11] поспешно отправился в Марли, где тогда находился двор. Как только узнали, что он взошел в сад, всякий торопился к нему навстречу. Сам король пошел к нему навстречу и каждый желал слышать, что скажет монарх герою.
«Знали ли вы о смерти привратника этого замка?» – спросить Людовик XV. – «Государь, я с ним не был знаком», – отвечал Ришелье, растерявшись от такого странного приема.
Ничего нет подобного хладнокровию генерала Кюстина во время сражения. Один из его адъютантов, Барагэ-д'Иллье, читал ему депешу во время битвы. Пуля пробила письмо между пальцами адъютанта. Барагэ-д’Иллье останавливается в замешательстве смотрит на генерала. – «Продолжайте, – отвечал Кюстин, – пуля вырвала не более одного слова».
Бассомпьер, известный придворный и остряк времен Генриха IV, спросил однажды у капитана Стрика: который ему год? – «Право не знаю, – отвечал капитан, – и наверное не помню, а должно быть или 58, или 48» – «Как так, ты не знаешь своих лет?» – спросил, смеясь, Бассомпьер. – «А на какого черта мне знать их? – возразил старый солдат. – Я считаю свои доходы, стада и деньги, потому что их можно у меня украсть; во лет своих не поверяю никогда, потому что никто не может украсть их».
Герцог Карл Виртембергский, охотившись однажды в Шварцвальде, остановился отобедать в одной гостинице, где ему так надоели мухи, что он обратился к хозяйке и полусердито, полушутливо сказал: – «Ты бы накрыла лучше за печкой особый стол для мух; право неприлично, что они, неприглашенные, так надоедают мне». – Умная хозяйка поспешила исполнить это приказании и, приблизившись почтительно к герцогу, произнесла: – «Кушанье подано; не благоугодно ли будет вашей светлости приказать мухам отправиться к своему столу».
Французский генерал, завистник и льстец, говорил герцогу Энгиенскому, впоследствии великому Конде, только что выигравшему знаменитое сражение при Рокруа в 1643 году: – «Что могут теперь сказать завистники о вашей славе?» – «Я вас спрашиваю об этом!» – отвечал вопросом герцог.