— Пятьдесят миллионов израсходовано на ремонт и украшение дворцов. Шестьдесят миллионов на бриллианты для короны, все куплены на деньги Наполеона — «Регент», извлеченный из рук евреев в Берлине, который был заложен за три миллиона… — И с этими словами он многозначительно посмотрел на меня, а потом продолжил перечисление.
Вот он снова, тот бриллиант, та королевская драгоценность, которую прихватывали с собой монархи, когда спасались бегством. Я принял это за знак того, что настала пора мне начать мой труд. И, как заметил император, в опасности и беде физические силы человека умножаются — бедуин, житель пустыни, обладает зоркостью рыси, а дикарь может обонять запах животного, на которое охотится; так и у нас, обреченных жить на этом острове, поднадзорных и нуждающихся, оказавшихся внутри камеры-обскуры, возможно, обострилась память и способность к воссозданию прошлого.
Император говорит о себе: «Люди моего склада никогда не меняются». Я — не того склада, я сильно изменился. Я не раз менялся, я выдавал себя за другого, танцевал, скрывался под масками и брал другие имена. Родившись при ancien régime,[5] я стал émigré,[6] сражавшимся со своей родной страной, отцом, который оставил семью, чтобы отправиться навсегда в ссылку с тем, кто был некогда моим врагом. Я был морским офицером, гувернером, литератором, управляющим при императоре, ходатаем по прошениям и членом Государственного совета. Собрание профессий, собрание разных «я». Перемещения вынужденные и добровольные — отъезды и короткие возвращения, корабли, идущие к новым берегам. Но разве я изменился больше других? Как сказал император, никто не может знать характер другого человека. Всякому присущи свои сложности и противоречия, и всякий человек полон тайн.
В Лондоне во время моего десятилетнего изгнания я изучал историю Англии. Уильям Питт Младший был тогда нашим героем, и я проследил историю его семьи вплоть до губернатора Томаса Питта, никак не предполагая, что смогу заинтересоваться индийским бриллиантом, который когда-то носил его имя. Теперь среди нескольких тысяч книг, имеющихся здесь, я обнаружил сделанные по приказу императора описи и заметки о происхождении всех императорских драгоценностей. Еще я обнаружил личную хронику Питта и жизнеописания французских королей, без которых мне невозможно было бы приступить к этому приятному времяпрепровождению — превращению фактов, зачастую слишком отдаленных, в произведение изящной словесности.
— Знаете, Лас-Каз, — сказал император на следующей неделе, — для того, чтобы постичь судьбу этого бриллианта, необходимо проникнуться нравами старого французского двора. Ведь даже вам, человеку, который был представлен ко двору и жил при нем, они не вполне понятны. Поэтому на вашем месте я начал бы с Мадам.[7]
— Вы должны начать с нее, — продолжал он. — Вы должны прибыть с этой иностранкой, с этой юной немецкой принцессой во Францию, ко двору, чтобы вместе с ней постичь чуждые ей иноземные обычаи. Вы должны начать с Мадам, потому что она была среди предков моей жены и матерью регента, купившего этот бриллиант. Кроме того, она переписывалась со всеми дворами Европы и снабжала сплетнями всех своих родственников королевской крови. Вам станет ясно, что те, кто говорит, что бриллиант принес с собой во Францию беды и несчастья, не понимают, насколько глубоко зашло разложение уже тогда, при дворе Людовика Четырнадцатого.
— Но сир, мне кажется, все это было задолго до того, как был найден бриллиант, — сказал я, потому что уже начал свои розыски. — Когда Мадам приехала во Францию, великий бриллиант еще не был найден…
Однако императора невозможно сбить с выбранного пути.
— Она вела записки, как и герцог де Сен-Симон, и любовница Людовика Четырнадцатого Атенаис де Монтеспан, и здесь, в моей библиотеке, есть эти записки и собрания их писем.
Да, его не собьешь.
Значит, до времени я оставлю бриллиант в покое. Ведь ему не привыкать ждать — во времена потопов и взрывов, на протяжении геологических эр и эпох земного неустройства ждал он, когда вулканические трубки выдавят его на поверхность. Потом его найдут в Индии, огранят в Англии, и он отыщет путь к французской короне. В этом камушке мне откроется падение королей и империй. Подозреваю, что история этого бриллианта — это история всех нас, мамелюков, привезенных из Египта, оставшихся корсиканцев, наших английских тюремщиков, неуместных генералов. Это история двух Уильямов Питтов, возвысившихся благодаря этому камню, чтобы противостоять нам, победить нас и выслать сюда, на край пустоты.
Вот почему я начинаю эту часть своего повествования с Елизаветы Шарлотты ван дер Пфальц, той, что стала герцогиней Орлеанской и была известна как Мадам при дворе Людовика Четырнадцатого. Лизелотта жила и умерла почти в те же годы, что и губернатор Томас Питт, но их пути и место в жизни были совсем несхожи. Она, скованная условностями своего высокого положения, в принципе не могла быть уязвлена таким человеком, как губернатор Питт, — и все же такое случилось однажды, и виной тому стал уникальный прославленный бриллиант.
2ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ БРИЛЛИАНТА «РЕГЕНТ», РАССКАЗАННАЯ ЭММАНУЭЛЕМ ДЕ ЛАС-КАЗОМ, С ИСПРАВЛЕНИЯМИ, УЛУЧШЕНИЯМИ И ЗАМЕЧАНИЯМИ ИМПЕРАТОРА НАПОЛЕОНА
В конце октября 1672 года Лизелотта, молодая немецкая принцесса, вовсе не красавица, покидала свой замок в Гейдельберге, отправляясь во Францию, чтобы выйти замуж за Месье, брата Людовика Четырнадцатого. Ее отец, курфюрст Карл Людвиг, глядя на багряные листья, кружащиеся над каретой, вспомнил, как дочь играла в опавшей листве. Он называл ее Rauschenblatt-Knechtchen — Маленький мастер шуршащих листьев, прозвищем, привезенным из Ганновера, куда он отослал дочку, когда разводился с ее матерью. И вот он простился с нею на постоялом дворе «Бык» в Страсбурге, и больше они никогда не виделись.
Сначала принцесса должна была остановиться в Реймсе, чтобы отречься от своей лютеранской веры и стать католичкой, — этот поступок впоследствии не позволит ей стать королевой Англии. С ней ехали Анна Гонзага, принцесса Пфальцская, которая и устроила этот брак, а также Линор фон Ратценхаузен, подруга Лизелотты с той еще поры, когда она была восьмилетней дикаркой. Теперь ей исполнилось девятнадцать, и дикаркой она осталась только в душе.
Принцесса знала, что ее жених уже был женат и что его жена Генриетта, дочь английского короля, умерла. Ночью в постели Линор нашептала ей в обычной своей слегка взвинченной манере нечто такое, что проливало свет на вещи поистине ужасные.
— Говорят, что Мадам отравили фавориты Месье. У него противоестественные вкусы.
Принцесса, невинная настолько, насколько могут быть невинны только немецкие принцессы (ведь во Франции принцессы развращены уже в тринадцать лет), не поняла, о чем речь. Она жила с теткой, потом среди домочадцев отца и с рауграфиней, прислуживавшей ее матери и спавшей в одной комнате с ее родителями, а после их развода занявшей место матери. Она жила вне дома, играя с мечами и мушкетами и с новыми детьми, которые народились у рауграфини от ее отца. Потом она уходила в дом учиться. Она танцевала, играла на музыкальных инструментах, обучалась рукоделию и языкам. Она знала, кто она, но мира она не знала.
— Ни единой женщине в мире не ведом чудесный способ, каким можно было бы воспламенить сердце этого принца, — сказала Линор, после чего последовали разъяснения.
— Mein Gott![8] — воскликнула Лизелотта. — Но почему же в таком случае они ее отравили?
На это Линор не смогла ответить, и настало утро, и епископы ждали принцессу внизу. Лизелотта боялась, что они потребуют отречения и от ее семьи как от еретиков. На это она не пойдет. Она проплакала два часа, потом спустилась к епископам, которые ничего подобного от нее не потребовали.
Позже она спросила у принцессы Пфальцской о Генриетте, умершей в двадцать шесть лет, после девяти лет супружеской жизни с Месье.
— Это было летом, и она ходила купаться каждый день, уезжала в карете, поскольку стояла жара, и возвращалась верхом. Ее сопровождали придворные дамы, и король, и придворная молодежь — тысяча перьев развевались над головами. После обеда начинали играть скрипки, и они садились в коляски или прогуливались до полуночи вокруг канала. — Лизелотта позже писала, что голос принцессы Пфальцской, когда та рассказывала об этом, звучал почти мечтательно, словно ее преследовала сладость этого видения.
— Она была очень красива, — продолжала принцесса. — Наверное, ее погубила привычка купаться. Незадолго до того король послал ее в Англию налаживать союз Франции с ее братом, который позже стал королем Англии. Через восемь часов после ее возвращения они с Месье поехали в Сен-Клу. Был конец июня, и она, хотя и чувствовала боль в боку, пожелала искупаться в реке. Потом она гуляла при лунном свете и выпила свою цикорную воду.
— Вода была отравлена? — спросила Лизелотта.
— Французские сплетни, — ответила принцесса. — On dit, on dit — то есть «говорят, говорят». Весь двор полон этим «on dit». Она выпила, поставила чашку обратно на блюдечко, схватилась за бок и сказала: «Ах, как колет!» Потом действительно закричала, что ее отравили, но только когда она стала корчиться, умоляя дать ей противоядие, ей принесли порошок из гадюки…
— Кто это сделал? — допытывалась Лизелотта у Линор, и та рассказала ей об интригах клики любовников, которые завладели Месье (она даже назвала их имена — шевалье де Лоррен и маркиз д’Эффиа), и о слугах, которые натерли ядом край маленькой чашки Генриетты.
— Я очень напугана, — сказала Лизелотта, почувствовав себя пленницей и рабой.
В Метце Лизелотта была обвенчана по доверенности, с маршалом дю Плесси, зам