Алов, Наумов и съемочная группа на борту корабля во время съемок «Бега».
Нам в категорической форме было предложено изменить финал картины. В нашем варианте генерал Хлудов возвращался в РСФСР. Цензоры же потребовали оставить генерала в Константинополе. Здесь нужна маленькая историческая справка. Дело в том, что прообразом Хлудова был выдающийся военачальник, генерал-лейтенант Яков Александрович Слащёв, бравший Крым и по приказу барона Врангеля получивший право именоваться Слащёв-Крымский. Когда в 1921 году большевики объявили амнистию, генерал Слащёв, находившийся в эмиграции в Константинополе, попросил позволения вернуться в РСФСР. Ему разрешили, Дзержинский даже прислал за ним в Севастополь личный вагон. Так вот, Булгаков, многократно перерабатывавший пьесу в надежде увидеть ее на сцене МХАТа, написал два финала — возвращение Хлудова и его самоубийство в Константинополе. Сам Михаил Афанасьевич отдавал предпочтение второму. Елене Сергеевне больше нравился первый. Она вспоминала, как убеждала Михаила Афанасьевича отказаться от самоубийства Хлудова, что не соответствовало исторической правде. Слащёв был убит в Москве в 1929 году родственником одной из многочисленных его жертв. В определенном смысле тень Крапилина его погубила. Зная от Елены Сергеевны эту предысторию и твердую позицию Булгакова, мы с Аловым после долгих колебаний и споров решили уступить цензорам и принять финал, которому отдавал предпочтение и сам писатель, только, конечно, без самоубийства Хлудова.
Людмила Савельева, Владимир Наумов, Александр Алов на премьере «Бега», МКФ в Каннах, 1971 год
Были и другие замечания, некоторые на первый взгляд вроде бы пустячные, но по сути нелепые и даже дикие. Например, из последней горькой тирады Чарноты, бывшего генерал-майора, бывшего степного помещика, «славного рубаки», а ныне люмпена: «Кто я теперь? Я — Вечный жид отныне! Я — Агасфер. Летучий я голландец! Я — черт собачий!» — потребовали вымарать слова «Вечный жид», непонятно, а впрочем, понятно чем не угодившие.
Наконец, что-то отстояв, чем-то пожертвовав, мы стали готовиться к премьере. На кинотеатре «Россия» уже повесили огромный плакат к фильму, и вдруг в одну секунду его убрали. В это время мы с Ульяновым были в Чехословакии. Должны были вернуться к премьере. И тут узнаю, что премьеры не будет. Мы в аэропорт! На Москву нет билетов! Нас сажают на какой-то спецрейс, в самолете часть салона отгорожена. Вдруг (любимое словечко Достоевского!) оттуда выходит человек и говорит: «Можно вас? — Ульянову и мне. — Вас просят зайти». Мы заходим и видим «ожившие портреты» — два человека, люди, с чьими лицами на плакатах ходят на демонстрации. Они говорят: «Давайте в домино сыграем? Забьём „козла“?» У меня как-то сразу в голове сработало: нужно играть! Я поставил условие, что мы играем на «американку» и пояснил им, что при нашем выигрыше они выполняют любое наше желание.
Александр Алов и Владимир Наумов с педагогами И. В. Склянским, И. Н. Ясуловичем, В. В. Васильевой и студентами своей мастерской после показа спектакля «Мастер и Маргарита». ВГИК, 1982 год
Надо сказать, что игра в домино — это была правительственная игра. Перед нами сидели два аса, два крепких профессионала, мы же с Михаилом Александровичем имели поверхностные знания даже о правилах. И вот, непонятно каким образом, мы выигрываем две партии подряд! Третью проигрываем, начинаем четвертую, но самолет уже садится, мы сворачиваем игру. Они собираются выходить, на улице для них расстилают красную дорожку, встречают. Нас же отправляют на выход в хвост самолета. Я дергаю одного из «портретов» за рукав, говорю: «Позвольте, как быть с вашим проигрышем? Теперь вы должны желание». Мне дают номер телефона. На следующий день я звоню и объясняю ситуацию с фильмом, на что получаю ответ: «Хорошо, я разберусь!» И, представляете, через пару дней афиши фильма висели на прежнем месте. Вот и получается, что «Бег» мы выиграли в «козла».
Несмотря на то что картина пошла в прокат с вырванными цензурой «клоками живой плоти», она имела счастливую зрительскую судьбу. Очереди за билетами выстраивались километровые, были введены дополнительные сеансы. По опросу зрителей «Бег» был признан лучшей картиной 1970 года.
И последнее, что-то вроде post scriptum'а: тогдашние цензоры были не так уж и неправы, ставя нам в вину сочувствие к соотечественникам, которые полвека назад не по своей воле покинули Отечество. Когда в 1971 году на МКФ в Каннах состоялась мировая премьера «Бега», зал наряду с выдающимися кинематографистами был заполнен русскими эмигрантами и их взрослыми, выросшими уже в Париже детьми. Все они стоя, со слезами на глазах, рукоплескали фильму и, само собой разумеется, Булгакову: впервые из-за «железного занавеса», с утраченной ими родины, до них донеслись слова обыкновенного человеческого сочувствия.
«Луна ушла из пятого дома…»
Успех окрылил нас с Аловым, и мы замахнулись на большее, мечтали о «Мастере и Маргарите». Полное парижское издание романа нам дала прочитать Елена Сергеевна. Думая о будущем фильме, я сделал к нему огромное количество рисунков-набросков, больше тысячи. Но время безвозвратно ушло, закручивались гайки в литературе, искусстве, и Булгаков снова стал персоной нон-грата. В 1981 году мы с Аловым набрали курс во ВГИКе и поставили со своими студентами на маленькой площадке «Мастера». Работать было очень интересно. Будущий режиссер Пендраковский играл Коровьева, Лена Цыплакова — Маргариту. Получился замечательный камерный спектакль.
Мы уже сняли «Легенду о Тиле», «Тегеран-43», а «Мастер» все не отпускал. Жил я в доме номер пять, и вот однажды ночью мне приснился сон. В квартире стоит Елена Сергеевна Булгакова и говорит мне: «Михаил Афанасьевич просил передать, чтобы вы „Мастера и Маргариту“ не трогали». И пошла к выходу, я вскочил вслед, по дороге за что-то зацепился и ударился коленом о тумбочку. Выскакиваю в коридор, Елена Сергеевна уже в лифте. Нажимая кнопку, добавляет: «И вообще пусть никто не трогает».
Утром просыпаюсь, думаю, что за странный сон? Смотрю на колено, а там огромный синяк. В общем, мы с Сашей эту идею отложили, и, как потом оказалось, все режиссеры, которые подступались к этому произведению, по разным причинам не сняли фильм. А мечтали о «Мастере и Маргарите» многие: и Климов, и Рязанов, и Гайдай, и Таланкин, и Полока… Наверняка еще кто-нибудь. Я сейчас говорю о художественном кино. Формат сериала вообще не годится для этого романа по той простой причине, что пластические образы «Мастера и Маргариты» невозможно втиснуть в телевизионный экран. Представьте себе Джоконду на конфетном фантике. «Мастер и Маргарита» — это для кино. У телевидения совершенно другой масштаб, другая соразмерность человека и экрана. Например, бал у Сатаны должен быть вселенским зрелищем. Самый смысл и суть романа не только в характерах персонажей, в драматургическом нерве, но и в потрясающих пластических образах, в живой и поразительно кинематографической ткани произведения. Впрочем, это мое мнение. Возможно, я ошибаюсь. Несмотря на массу легенд, в том числе мистически окрашенных, вокруг «Мастера и Маргариты», я не считаю, что роман неприкасаем. Мне до сих пор жаль, что не получилось его экранизировать. Не судьба…
«Мастер» никогда не давал забыть о себе, нет-нет, да и напомнит. Уже после смерти Алова, в годы перестройки, случилась еще одна мистическая история, совсем из другой оперы. В Союзе кинематографистов проводили выставку-аукцион картин художников кино, рисующих режиссеров, актеров. Мне предложили дать несколько рисунков, в том числе мой самый любимый набросок тушью Пилата. Я его сделал в течение двадцати секунд, не отрывая пера от бумаги. Я сказал, что не дам: рисунок могли купить, а мне не хотелось с ним расставаться. Устроители настаивали, и я согласился, назначив баснословную цену. Выставка открылась, прошел аукцион. Я там не был, вдруг звонок из Союза: «Продали „Пилата“!» Я потрясен: деньги огромные. Выясняю, как это произошло. На сцену Белого зала выносили картины прекрасных художников и режиссеров, большие, писанные маслом, в шикарных рамах. Рядом с ними мой листочек выглядел смехотворно. И зал в самом деле рассмеялся, когда его вынесли и огласили цену.
Владимир Наумович Наумов
И вдруг встает человек, высокий, худой, с впалыми щеками, в сером свитере, идет по проходу, поднимается на сцену, платит деньги, забирает из рук аукциониста «Пилата» и… уходит. Я сразу понял, что это кто-то из компании Воланда. Конечно, не сам Воланд, он бы не унизился до такого шага, скорее посыльный, какой-нибудь неизвестный заместитель Коровьева.
После этого случая я нарисовал не меньше ста «Пилатов». Но так и не смог повторить тот рисунок: ничего не получалось. Он мне очень нравился, тот проданный «Пилат». Он был как бы мой приятель… Я уверен, что теперь он в коллекции Воланда.
В. Наумов «Групповой портрет Объединения писателей и киноработников». 1981 год. Подарок А. Алову на день рождения
В. Наумов. Сергей Параджанов. 1991 год
В. Наумов. Эскиз к «Легенде о Тиле». Акварель. 1977 год
В. Наумов. Эскизы к «Легенде о Тиле». Акварель, 1977 год
В. Наумов. Птицы. 1995 год
В. Наумов. Рисунок 1979 год
3. В. Наумов. Повешенный за волосы. Эскиз к «Легенде о Тиле». 1975 год
В. Наумов. Пилат. 1996 год
В. Наумов. Фрагмент картины «Увенчание». 1995 год
В. Наумов. Мастер в сумасшедшем доме. Эскиз к «Мастеру и Маргарите»
В. Наумов. Полдень. Пластический мотив к «Легенде о Тиле»
Легендарные и достославные
«Легенда о Тиле» — это, пожалуй, одна из самых трудных наших картин. В какой момент, у кого из нас оказался в руках увесистый том Шарля де Костера «Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях, отважных, забавных и достославных во Фландрии и иных странах», не помню, но это было поистине счастливое мгновение. В главной книге бельгийского народа для нас с Аловым сошлось все. Во-первых, это большая мировая литература, написанная человеком огромного таланта. Во-вторых, это сплав большой истории и человеческих характеров, что для нас всегда было ценно. В-третьих, это легенда, открывавшая автору и, соответственно, нам, людям другого времени и вида искусства, простор для фантазии. Наконец, в-четвертых, это сам Тиль, «живописец и крестьянин, дворянин и ваятель, странствующий по белу свету, славящий все доброе и прекрасное, а над глупостью хохочущий до упаду». Проказничая, высмеивая подлость, жадность и глупость, Тиль постепенно мужает, превращаясь в героя, в великого геза, защищающего слабых и униженных.