Василий Лановой в роли Павки Корчагина и Петр Усовниченко в роли коммуниста Жухрая
Этим и была вызвана замена исполнителя главной роли. Алов и Наумов многократно повторяли мне фразу Андре Жида, французского писателя-модерниста, увлекавшегося социалистическими идеями, который после встречи с Островским в 1934 году произнес: «Это ваш коммунистический Иисус Христос». Режиссеры так и говорили: «Вася, вот и играй Христа». А это означало предельную сосредоточенность на мессианской идее служения революции. Все, что к этому не имело отношения или тем более этому мешало, ими отбрасывалось, резалось по живому. Фанатично преданный идее, Корчагин отвергал любовь, личное счастье, не давал себе поблажек ни в чем. Режиссеры сознательно создавали образ, балансирующий между романтизмом и трагедией. Мой герой шел к счастью и вел за собой других через трудности, через лишения, жертвы, через кровь, через грязь. Его подвиг — в постоянном преодолении всех ударов судьбы. В этом его внутренняя, духовная сила.
Корчагин — революционер, романтик
То, что я уже сыграл Павку в театральной студии, а затем в учебном спектакле института, в какой-то степени облегчало задачу, но одновременно и усложняло работу на съемочной площадке. У меня уже сложилось свое представление о Корчагине как о многогранном образе, романтическом, утепленном шутками, любовью, а предстояло сыграть аскета, даже мученика, сознательно приносящего себя в жертву идее, которую он исповедует. Революционная романтика в фильме оборачивалась натурализмом — грязью, вшами. Несгибаемая вера была направлена на преодоление трудностей и лишений. Стальная воля отвергла любовь, которой не время. Все это делало образ Павла однобоким: Корчагин — сподвижник, но и только.
Даже внешне сыгранный мной Павка казался высеченным из каменной глыбы: он был несгибаем, тверд, целеустремлен, упорен. Таким он мне тоже стал близок, хотя и не сразу, не без внутреннего сопротивления. А иначе как играть героя? Ведь я должен был на какое-то время стать им, Павкой Корчагиным.
Создавая кинематографический образ героя Островского, я все время помнил слова из стихотворения Семена Гудзенко: «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели…» Написанные в «сороковые, роковые», эти строки могли бы стать эпиграфом к создаваемому нами фильму.
Сразу же после выхода фильма «Павел Корчагин» вокруг него разгорелись острейшие дискуссии, фильм никого не оставил равнодушным. Никогда не забуду самого первого обсуждения — нет, пожалуй, здесь это слово не подходит — драки вокруг Павки Корчагина в Киевском политехническом институте. Фильм еще не вышел на экран, только что был снят и смонтирован, режиссерам, актерам, всей съемочной группе не терпелось опробовать его на зрителе. Коробки с пленкой перенесли через улицу, отделявшую киностудию от института. Зал был набит до отказа. Впервые я видел, какую ответную волну зрителей может вызвать фильм! Около семи часов после просмотра киноленты шла дискуссия, да еще какая, доходившая чуть ли не до физического воздействия, когда за полу пиджака стаскивали с трибуны одного оратора и вступали в спор другие.
Корчагин: герой или жертва? В роли матери — Лидия Пикторская
Многие фильм не приняли, считая, что Павка получился жертвой, что он излишне мрачен, лишен романтики, оптимизма. «Павел в книге — личность многогранная, а в фильме он одноцветен, в нем больше трагизма, чем романтики», — говорили одни. Им отвечали: «Это героический образ, созданный людьми, которые посмотрели в прошлое, потрясенные подвигом наших отцов». — «Он был наш — простецкий, улыбчивый парень, и все мы были улыбчивые и простецкие, — кричали следующие, — и мы любили друг друга, потому что были молоды, а этот ходит какой-то зашоренный, словно святой!»
То, что Павку называли «святым», меня, как и Алова с Наумовым, даже радовало, — значит, зрители почувствовали сверхзадачу фильма, значит, то, что мы хотели донести до них, получилось, мы и создавали образ максималиста, беззаветно преданного своему делу, идее.
Дискуссия развернулась и на страницах центральной печати. Интересны уже сами по себе заголовки статей в печати: «А так ли закалялась сталь?» — спрашивали трое студентов в «Комсомольской правде». «Сталь закалялась не так» — вторили им другие. И далее поясняли почему: «Нет приподнятости, бодрости, раскованности… Где Павел-заводила? Где веселый гармонист, где вихрастый жизнелюб? Ведь комсомольцы двадцатых годов и любили, и женились, и умели жить семьей…» — «А вы что думаете об этом фильме?» — спрашивали третьи. «Нам нравится именно такой Павка, — вступались за фильм те, кто его принял, — что он заставляет задуматься сегодняшнее поколение: а не слишком ли все легко нам дается, по-настоящему ли мы ценим то, что добыли для нас отцы и деды, не слишком ли мы легкомысленны в жизни?»
Затем включались в дискуссию режиссеры, писатели, критики, и так же страстно, взволнованно, категорически. «Грязь, вши, тиф. Ничего светлого. Мы умели радоваться жизни, а не ходили обреченными на страдания», — говорил Иван Пырьев. «Да, картина „вшивая“, — вступал в полемику Фридрих Эрмлер. — Но такова была правда. Пусть молодые посмотрят, какой кровью их отцы платили за то, чтобы сегодня они могли учиться в университетах!» — «Да, жертвенность, да, напряжение духа, да, да, да! — вступала в защиту авторов фильма критик Людмила Погожева. — Традиционный кинематографический паренек из народа, вояка с гитарой и песенкой здесь отсутствует. Но авторы имели право на такую трактовку…» «В картине есть жертвенность, — писал о фильме драматург Николай Погодин. — Но не надо бояться слов… Ибо если люди чем-то жертвуют и есть жертвы, то как же не быть жертвенности? Из страшного, из выходящего за пределы обычного рождается высокое содержание подвига… Я смотрю на экран, вижу лицо, глаза, весь облик этого человека, и мне в мои годы становится стыдно за себя, стыдно за какие-то свои сетования, неудовольствия, за свое поведение».
Собственно говоря, Алов и Наумов добились своего, разбередили сердца и умы молодежи середины 1950-х. Не зря же в финале фильма Корчагин спрашивает: «Вспомнят люди про это или не вспомнят? Может, найдутся, которые скажут: не было этого? Не спали вповалку, не мерзли, не кормили вшей?.. Пусть помнят, пусть все помнят: как мерзли, голодали, холодали — все, все, все!»
Актер по-разному относится к своему герою. Одного он должен высмеять, к другому вызвать жалость или сочувствие, третьего должен заставить зрителя полюбить. К Павке я отношусь благоговейно. Для меня он стал в известном смысле иконой. Хотели Алов и Наумов Иисуса Христа — они его получили. Не то чтобы я молился на Павку, но именно от него я получил и продолжаю получать закалку на всю жизнь, именно он стал моим учителем, с ним я прошел мои жизненные университеты. Считаю работу над Корчагиным важнейшей в моей актерской биографии. Личность, подобная герою Н. Островского, не может не влиять на человека, не стать чем-то определяющим в шкале его нравственных ценностей.
Полная слепота и неподвижность
P. S. После смерти Саши Алова Володя Наумов задумал снять о нем документальный фильм и пригласил меня поделиться своими воспоминаниями. Готовясь к съемке, я много думал о них и, как мне кажется, вывел правильную формулу, объясняющую если не все, то многое в своеобразии этого удивительного альянса, украшавшего наш кинематограф более тридцати лет. Думаю, секрет в их взаимодополняющей непохожести. Если Саша Алов — это, так сказать, МХАТ, то Володя Наумов — это вахтанговская школа. Но вместе они создали в нашем отечественном кинематографе свою «аловско-наумовскую школу».
Мои друзья Алов и Наумов(Леонид Зорин)
Впервые я их увидел в начале 1957-го, когда они привезли в Ленинград «Павла Корчагина». Я был в этом прекрасном городе в связи с одним моим сценарием и, узнав об их приезде, пошел вечером посмотреть фильм, о котором много тогда говорили; тут-то мы и познакомились. Выяснилось к тому же, что живем мы в одной гостинице, и с просмотра (прошедшего, кстати, с большим успехом) домой пошли все вместе.
Леонид Зорин. Середина 1960-х
Смотреть на них было одно удовольствие: оба молодые, веселые, удачливые, оба полные замыслов и в той поре жизни, когда нет никаких сомнений, что все будет реализовано, хватило бы только времени, а, впрочем, времени предостаточно, и, кроме того, кто сказал, что люди смертны все до единого. В конце концов, есть исключение из каждого правила.
Помню, что легли мы в ту ночь поздно, говорили много и обо всем, особенно красноречив был Наумов. Алов предпочитал высказываться редко, да метко, и вообще их манера держать себя была контрастна: порывистый, фонтанирующий Наумов и безукоризненно корректный, основательный в каждом движении Алов, который как бы уравновешивал бурный, неистовый темперамент друга.
Такое впечатление они производили и во все последующие годы, но, когда мы сошлись поближе, я понял, что под сдержанностью Алова таятся страсти, а веселое буйство Наумова очень искусно скрывает переменчивость его настроений, — видел я его и сосредоточенно нахохлившимся, и уставшим, и ушедшим в себя.
Все это открылось позже, примерно спустя два года, когда они пришли ко мне и предложили работать вместе.
Я не очень понимал, зачем им нужен сценарист; только что на экраны вышел их «Ветер» — сценарий они написали без чьей-либо помощи, поэтому предложение поначалу вызывало у меня настороженность. Работать я привык в одиночку, хорошо знал, что два медведя в одной берлоге не уживутся, а уж целых три! Алов ответил на мои сомнения коротко:
— Я уверен, что это даст хорошие результаты.
А Наумов заговорил горячо и с необычайной убедительностью:
— Ты даже не представляешь, какое тебя ждет наслаждение. Дни и ночи ты будешь наслаждаться!
Владимир Наумов, Александр Алов, Леонид Зорин — друзья, соавторы, азартные футбольные болельщики и превосходные шахматисты. Бо