лшево, 1964 год
Понятно, что устоять против такого соблазна было трудно. Но самое интересное было в том, что Наумов не обманул: работа над сценарием «Мир входящему» была сплошным наслаждением. Это не значит, что мы не спорили и не мучились, — споров и мук было вдоволь, но было в этом общении нечто упоительное, его точно пронизывал дух веселого соперничества, он подстегивал изобретательность и питал фантазию, каждый старался обратить другого в свою веру, и каждый в итоге становился богаче, чем был.
Я очень многому у них учился: взгляду на любой эпизод как на самостоятельную драму, пониманию роли изобразительной, пластической стороны в решении любой (пусть самой важной по смысловой нагрузке) сцены и неожиданного, поначалу ошарашивавшего своей странностью поворота, решительной неприязни ко всякого рода связкам, как правило, дежурным и приблизительным, необходимости высокой температуры происходящего события. А меня сильно грело, что они ясно понимали то, от чего многие режиссеры, сознательно или бессознательно, отмахивались: без настоящей литературы нет настоящего кино, роль диалога переоценить невозможно, синонимов не существует, и слово лишь тогда звучит в полную мощь, когда оно единственно, вот и не нужно жалеть усилий, чтобы отыскать это единственное слово.
«Мир входящему». Лидия Шапоренко (немка)
Алова и Наумова никогда не смущало обилие описательных кусков, вообще приближение сценария к повести. Я ни разу не слышал от них столь частого и привычного для меня вопроса:
— Зачем это? Ведь этого снять нельзя.
Наоборот, они радовались таким кускам прозы, она будила их воображение и помогала впоследствии еще точней, еще тоньше создать атмосферу.
Изрытая снарядами дорога в фильме «Мир входящему» реальна и символична
Первый наш блин не вышел комом — «Мир входящему» вырвался на экран, хотя отечественные военачальники нашли его вполне пацифистским и значит — вредным, а Вальтер Ульбрихт заверил нас, что немецкие зрители вверенного ему государства (ГДР) не станут смотреть подобный фильм. В особенности старого лидера раздосадовал один эпизод: русский солдат поймал мальчишку, стрелявшего по его машине, и отодрал его ремнем. Ульбрихт заметил, что этот подросток уже не подросток — нацистский враг, он заслуживает не порки, а пули и должен понести наказание по всем законам военного времени. Лишь помощь профессора Кирино, который случайно увидел фильм, просматривая советские ленты, дала «Миру входящему» возможность пробиться на Венецианский фестиваль. И там он получил несколько наград, в том числе Большую золотую медаль и Кубок Пазинетти — премию Национального союза журналистов Италии, как «абсолютно лучший иностранный фильм, показанный в конкурсе и вне конкурса». Сей неожиданный поворот в его судьбе ненадолго смягчил идеологов — фильм был допущен на экран ограниченным тиражом.
«Мир входящему». Виктор Авдюшко (рядовой Ямщиков)
После «Мира входящему» мы встречались еще дважды — экранизировали «Скверный анекдот» Достоевского, писали громадных размеров кинороман, который назвали «Закон»; он был посвящен реабилитации безвинно потерпевших людей, и мы с ним связывали большие надежды. Тема неволи и искупления, всегда присутствовавшая в бытии любого советского человека, пусть часто и не вполне осознанно, выплеснулась на страницы нашего киноромана. Его тогда усердно читали в многочисленных московских квартирах и в строгих начальственных кабинетах. Шансы на его воплощение были исходно невелики и повысились, лишь когда на Старой площади у «Закона» появился убежденный защитник — могучий исполин, сибиряк Георгий Иванович Куницын, занявший свой пост вопреки всякой логике, по странной прихоти обстоятельств. Должность его называлась — заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС, ответственный за кинематограф. Жил он на этой Старой площади, как Егор Булычев, «не на той улице». И, разумеется, был скоро исторгнут враждебной ему безликой средой. Возможно, что увлеченность Куницына вдохновила и Екатерину Фурцеву, давно относившуюся с симпатией к моим режиссерам, и в январе она пригласила нас в министерство. В тот день она была откровенна. То был трехчасовой монолог изрядно намолчавшейся женщины. Она выразительно нарисовала картину нравов кремлевской верхушки в веселые сталинские дни. Фурцева договорилась при нас с генеральным прокурором Руденко, и через два дня он принял нас в прокуратуре на Пушкинской улице. В своей юридической среде он был когда-то популярен — герой Нюрнбергского процесса, потребовавший казни для Геринга, для Риббентропа и Розенберга, для всей уголовной нацистской клики. Теперь обрюзгший, с залысинами, с двумя подбородками, он разглядывал нас с интересом и с удовольствием вспоминал кремлевскую игру в кошки-мышки уже после смерти Сталина.
Высший чиновник, генерал Иван Ильич Пралинский и чиновник без чина Пселдонимов
Пока решалась судьба «Закона», я стал соблазнять моих режиссеров сатанинской идеей: как можно скорее экранизировать «Скверный анекдот» Достоевского. Этот полемический выстрел, болезненно ранивший век назад многие либеральные души, завораживал сегодняшней меткостью. Какой безжалостный прорицатель! Все видел, все знал и предугадал. И жалкие песенки популизма, и смехотворность эгалитарности (равенства) в этой юдоли рабских сердец. Алов с Наумовым в полной мере разделили мое воодушевление.
Сценарий по повести Достоевского явился давно желанной отдушиной для нашей сработавшейся троицы. И Алов с Наумовым, и я нашли классический полигон, чтобы выплеснуть из растравленных душ сгусток их сегодняшней боли.
Бесспорно, у Алова и Наумова не было достижения выше. Зато и досталось им выше всех мер. Прежде всего надрывались защитники бедного маленького человека, которому отказали в величии. Однако люди нашего времени, пусть медленно и пусть осторожно, освобождаются от старых мифов. Еще не зная «Собачьего сердца», мы все же кое-что уже поняли. И мудрено было не понять тем, кто пережил Шикльгрубера (фамилия отца Гитлера) и познавал Сосо Джугашвили. Было уже достаточно ясно, как взрывчата и ядовита сила, таящаяся в неполноценности. Мысленно обозревая столетие, можно было отчетливо видеть плоды социального реванша. Впрочем, я вовсе не склонен думать, что Достоевский был приспособлен и использован для чужих ему целей. Между создателем «Бедных людей» и создателем «Скверного анекдота» лежали окаянные годы. Было ожидание смерти на эшафоте, был Мертвый дом, было жесткое постижение тайных человеческих бездн.
«Скверный анекдот» Виктор Сергачев в роли Пселдонимова
Судьба «Анекдота» была нелегкой. На сей раз бдительное начальство не допустило промашки и рассудительно воспрепятствовало международной апробации. Награды, полученные за «Мир входящему» на Венецианском фестивале, стали хорошим уроком сановникам. «Скверный анекдот» не был послан принять участие в состязании, просьбы его организаторов были величественно отвергнуты. Фильм лег на полку на 22 года.
Сценарий «Закона» тоже отправился в стол, Наумов снимет его после смерти Саши, в перестроечном 1989-м, ровно через четверть века после написания. Судьба обоих произведений оказалась драматична и принесла немало огорчений, но процесс их создания был пронизан такой радостью и полнотой жизни, что с лихвой окупил все потери.
Прошли годы. Мое обращение к кинематографу стало эпизодическим. Театр поглощал почти целиком. Алов и Наумов работали уже только вдвоем. Зато литературная основа была у них высочайшая — Булгаков, Шарль де Костер.
«Бег» уже получил экранное воплощение. У картины есть горячие почитатели, есть и оппоненты. Как всегда, Алова и Наумова упрекали в излишней щедрости, расточительстве, недостаточно жестком отборе и экономии средств. Я готов согласиться, что эти упреки имеют известное основание, но, проработав с ними не один год, я знаю, что дело не так просто. И не устаю твердить, что не только недостатки — продолжение достоинств. В искусстве достоинства часто продолжение недостатков. Чрезмерность, как мне кажется, доминанта эстетики этих художников, и я еще не знаю, какой бы результат дала благословенная сдержанность в сочетании с природой их таланта.
Александр Алов. 1965 год
Была не только работа — и в личной их жизни произошли перемены. Впрочем, не сплошь приятные. Здоровье Алова порядком ухудшилось, дали знать себя в конце концов солдатские раны, но Алов продолжал работать с той же самоотдачей, как в молодые, безоблачные дни.
Много союзов распалось за эти годы, а их дуэт выдержал все испытания — и временем, и несходством характеров, и привычкой. Более того, я бы сказал, что это и есть образец истинно мужских отношений — немногословных и надежных, трогательных и высокочеловечных.
Иногда вечером, собравшись, мы вновь и вновь подумывали: надо бы тряхнуть стариной, снова поработать вместе.
Но судьба распорядилась иначе…
В унылые темные вечера, когда особенно давят стены и одиночество непереносимо, я выходил из притихшей квартиры, пересекал небольшую площадь, протискивался меж тесно стоявших киосков, чтоб срезать и сократить расстояние, добирался до дома на другой стороне, до самого крайнего подъезда, поднимался там на шестой этаж и звонком возвещал о своем приходе. Спустя несколько коротких мгновений раздавались медленные шаги, дверь распахивалась, Алов стоял на пороге, произнося уже ритуальное:
— Честь, честь… Высокая честь…
И я отвечал похожей фразой, в изысканно церемонном стиле, мы точно растягивали эти минуты, зная, что впереди у нас вечер, согретый предстоящим общением, уже не грозящий тоской и скукой.
Между тем я старался себя заставить не замечать, что с каждым разом ему все труднее передвигаться. Все нарастало так стремительно — я отлично помнил тот скверный день, когда он пожаловался, что все тяжелее становится сжимать свои пальцы. Он озабоченно оглядывал кисть, вдруг ставшую чужой, непослушной, еще не зная, что это первый сигнал, что продолжение последует быстро.