За короткий срок у него отказали левые рука и нога. Он не сдавался и очень долго еще ухитрялся водить машину, ходил, переваливаясь, опираясь на палку, и работал, работал неутомимо, работал до последнего часа.
Надо было победить обиду на лихую свою судьбу, горечь от этой несправедливости, видеть вокруг себя столько веселых, здоровых, не знающих, куда деть энергию, — в кино много таких динамичных малых, молодых, честолюбивых и деятельных, — видеть и думать в бессонные ночи, отчего через столько десятилетий так странно отозвалась война, вывела из этого круга его, переполненного замыслами, его, с такой жадностью и вкусом к работе.
Он выдержал и этот экзамен. Никакого недоброжелательства к тем, кого избежал этот жребий. Кого бы с ним ни сводила жизнь, все: юноша из провинциальной массовки, безумная девушка-киноманка из украинского городка, измотанный бедами сценарист, старик коллега, глухо страдающий от невнимания новой поросли, и самые странные, смутные люди, от которых всякий другой заслонился бы, соблюдая приличествующую корректность, — встречали и привет, и приют.
Не счесть тех, кого он ободрил, кому дружески протянул руку, кого утешил, кому помог. В наш век, когда многие обзавелись устойчивой глухотой души, он изумлял своим умением резонировать и откликаться, чувствовать кожей чужую боль. Мало я видел людей, наделенных такой способностью сострадания.
О том, каким он умел быть другом, сказано достаточно много. Все, что происходило с Наумовым, происходило с ним самим. Столь непохожие друг на друга, они стали поистине одним целым, неотторжимым один от другого.
Сколько в них было общего: особое, необычное зрение, умение увидеть в привычном нечто нежданное, необъяснимое и, напротив, в невнятном, иррациональном — реалии современного мира. В трудные для искусства годы, когда нивелировка и сглаженность представлялись почти необходимыми качествами, они создали свой творческий почерк, нашли свои средства выразительности, заговорили на своем языке.
Алов умер ему предопределенной мужественной солдатской смертью — за час до конца последней съемки. Через день его привезли в Москву, еще через день мы с ним простились.
— Друзья мои, мы осиротели, — сказал один из его товарищей.
Да, именно так и произошло. И с каждым годом это чувство сиротства не глуше, как должно оно стать, — нет, все острее и ощутимее. Не заполняется пустота. Всего больней обжигает мысль, как неуклонно и беспощадно движется наш круговорот. Как нас захлестывают заботы, и подлинные, и сочиненные, как долго не оставляют надежды, как продолжают томить прожекты, требующие запасов сил и запасов времени, которого нет.
Александр Алов. 1977 год
Главное же, как в старину говорилось, кому повем печаль свою?
В темный вечер, когда не сидится дома, думаешь, как это было просто — выйти из притихшей квартиры, пересечь площадь, войти в знакомый подъезд и увидеть Алова. Но идти — некуда.
«Ты можешь лучше»(Николай Каретников)
…Если говорить серьезно, то писать музыку для кино я научился, работая с Аловым и Наумовым, пройдя огромную школу, особенно на первых двух картинах — «Ветер» и «Мир входящему». Это, безусловно, их заслуга, что я начал заниматься киномузыкой. Очень интересное впечатление производили они в молодости. Очень живые, быстрые, категоричные… Они страшно ссорились в процессе работы, очень при этом любя друг друга. Ссоры, вспышки происходили все время, при любом обсуждении любого эпизода, особенно учитывая взрывной характер Наумова. Но когда они уже приходили к какому-то общему решению, то все трения прекращались, и на съемочной площадке, независимо от того, кто из них на ней работал (бывали случаи, когда они не вместе находились в павильоне), результат был тот, о котором они договорились. У них был абсолютный союз на каждом последнем этапе какого-либо отрезка работы. Они абсолютно понимали друг друга.
Николай Каретников Середина 1960-х
Время для них всегда было сложным, и то, что произошло с картиной «Скверный анекдот», очень характерно. Трудно им было, как мне кажется, потому, что они были очень резко, непримиримо настроены, всегда рвались в бой, не признавая компромиссов.
Работать с ними было труднее, чем с другими режиссерами. Я работал и с Ильей Авербахом, и с Андреем Смирновым, с Константином Худяковым и с другими — со всеми ними у меня всегда было полное взаимопонимание. Мы обсуждали общую концепцию картины, быстро приходили к единому мнению, и дальше мне уже ничего не оставалось, как быстро написать музыку. К работе с этими режиссерами я даже не писал вариантов, сразу возникала та музыка, которая была им нужна.
В работе же с Аловым и Наумовым все складывалось очень странно: они почему-то всегда считали, что я могу написать лучше. И каждый раз происходила одна и та же история. Я приносил музыку, они слушали и говорили: «Да, это все хорошо, но ты можешь лучше. Давай еще варианты». Вариантов этих я давал им бесчисленное множество. Но на третьем или четвертом году работы в кинематографе я уже стал увереннее в себе, понял, что могу доверять собственным впечатлениям. Поэтому применял хитрость: когда, по моим расчетам, Алов с Наумовым подзабывали уже, что я сыграл им в первый раз, возвращался именно к этому, первому, варианту и слышал в ответ: «Вот. Это то самое нам и нужно! Мы же говорили, что ты можешь лучше…»
Сон генерала Пралинского о собственном величии и народной любви
В работе над «Скверным анекдотом» у меня были свои трудности. Дело в том, что повесть эту я знал почти наизусть и хотел сделать из нее оперу в свое время. Естественно, поэтому у меня был свой собственный взгляд на это произведение. У Алова и Наумова — свой, и им надо было переломить меня на свой лад. И они меня «довели» до музыки, какую я при других обстоятельствах ни за что не согласился бы писать вообще, музыки «крайней духовной нищеты», которая им требовалась по концепции. И если бы они не были настойчивы, может быть, эта работа и не получилась бы у нас, просто не вышла бы. Они, слава богу, проявили настойчивость, а я, слава богу, уступил.
Дым кинематографа
Совершенно неожиданный вызов на «Мосфильм». Срочно! Немедленно! Как только появится! Чтоб сразу!
«Скверный анекдот» — в перерыве между съемками
Ломая голову относительно того, что же еще там от меня могло понадобиться, бросаюсь. Несусь. Нарушаю правила. Вбегаю в павильон. Пыль. Дым. Много дыма… В дыму мечется плохо угадываемая толпа специально отобранных жутких личин. Из дыма выскакивает с обезумевшими глазами Владимир Наумыч Наумов и, не тратя времени на приветствия, выкрикивает:
— Слушай, тут нам привели девочку! Гениальную! У нее голос! Она лауреат черт его знает каких-то там премий! Она должна у нас что-нибудь спеть!
Этого еще мне не хватало, картина и без того была невероятно сложна и трудоемка.
— Но где, почему и что она будет петь?
— Николай Николаевич, вы большой художник, вы сами можете что-либо предложить!
— Но все же объясни: в какой момент в подобном аду возможно пение?
— Наверное, вот в какой… У нас ведь свадьба… В конце, когда все уже перепьются и лягут вповалку, наступит тишина… Горит лампадка. И чистый детский голос тихонько что-то выводит. — Лицо Владимир Наумыча приобрело серафическое выражение.
— Но что?!
— Ну-у-у… наверное, что-то взрослое, что она у взрослых подслушала…
— Что же все-таки?
— Ну вот… хоть гусарский романс. — Владимир Наумыч быстро-быстро запел: — «Собачка верная моя, щенок, залает у ворот».
— Но это уже было у Савченко!
— Тогда не знаю, не знаю… Вы думайте, думайте, Николай Николаевич!..
И он растворился в дыму.
Поразмыслив некоторое мгновение, я подсел к Алексан Алексанычу Алову, тихо сидевшему в том же дыму в уголке декорации, и вопросил:
— Саша, что, если она споет про крепостную долю — «Отдали во чужи люди» и т. п.
— Пожалуй… возможно, — медленно проговорил Алексан Алексаныч. — Вы подумайте, подумайте, Николай Николаич…
Я забрался в дальний угол павильона и начал думать. Сначала сочинил нехитрый текст про «отдали во чужи люди», а потом и мелодию крестьянско-колыбельного рода (на это ушло не менее часа), после чего вновь подсел к Алексан Алексанычу.
— У меня готово.
— Ну, исполни.
Я тихонько запел с деревенскими подвываниями. Кончил петь. Лицо Алексан Алексаныча также приобрело серафическое выражение:
— Да… Хорошо-о-о… Николай Николаич! Да вы у нас еще и поэт!.. Все вроде бы подходит. — Алексан Алексаныч задумался ненадолго, затем вдруг радостно оживился и продолжил: — Слушай, а ведь будет интереснее, если она споет какую-нибудь мужскую, а не женскую песню?
Я обалдело вытаращился на Алексан Алексаныча, но, к счастью, тут же нашел выход — вспомнил изумительную рекрутскую песню XVIII века из сборника «Русские народные песни» Прокунина и немедленно ее воспроизвел.
Павильон «Скверного анекдота» был местом притяжения для всех мосфильмовцев. В. Наумов (в центре, сидит), А. Алов помогает Е. Евстигнееву подняться
— Это точно, это то, что нужно! Иди спой Володе.
Наумову песня понравилась.
— Давайте девочку! — потребовал я.
— Где девочка? Девочку давайте! Ведите девочку! — понеслось по павильону. И все из того же дыма ко мне вывели очень белобрысенького совенка лет одиннадцати с совершенно круглыми глазами и вполне безмятежным выражением лица.
— Ну, пойдем поработаем, — сказал я тогда девочке, и нас повели в режиссерскую комнату, подальше от места съемки.
Два с половиной часа я разучивал с ней рекрутскую. Надо честно сказать, что песня была архаичной и вполне сложной. Ребенок трудился изо всех сил, и песня наконец выучилась. Голос у нее был сильный, чистый, но совершенно прямой, как линейка. Мы отправились в павильон и сообщили, что мы готовы.