Логинова. 1947 год
Понятно, что в мою раннюю пору я не знала таких слов, как запуск фильма, подготовительный период, смена, режимная съемка (когда ждешь краткого мига перед сумерками), экспедиции, монтажи, худсоветы, поправки, цензура, общественная работа, премьера. Далеки от меня были дебаты вокруг «Корчагина» и попортившие крови прокатчики с их неприятием «Мира входящему». Даже победу этого замечательного фильма в Венеции я не оценила, как было должно. В это же время организовывался Союз кинематографистов, и папа, возглавлявший молодежную секцию режиссеров, усердно и самозабвенно помогал Михаилу Ильичу Ромму, который отвечал за художественное кино. Уже после папиной смерти Нея Марковна Зоркая мне рассказывала: «Помню Сашку на Первом съезде Союза кинематографистов. Подлетает в перерыве к нам (киноведкам, я так полагаю — Л. А.), глаза горят, счастливый, обнимает всех, скопом: „Видите, получилось. Теперь у нас наш Союз. Мы в президиуме, а наши девочки в правлении“». Это было время, когда мечты сбывались.
Пляж на Днепре. Киев, 1951 год
Мое детское недоверие потерпело полное фиаско в 1961-м году, когда мы переехали в кооперативный дом у метро «Аэропорт». Здесь уже все были кинорежиссеры, сценаристы, актеры — молодые, веселые, острые на язык. Поскольку привычка к коммуналкам была еще не изжита, часто, особенно поначалу, в теплое время года, молодые и знаменитые спускались во двор и устраивали там «веселый треп» с анекдотами, байками, сплетнями. Дом подпрыгивал от смеха.
На четной стороне нашей улицы жили писатели — слишком много, всех не перечислить. У них все было солиднее — Литфонд, своя поликлиника, в которую киношники мечтали попасть. Писателей мы, дети, не сразу научились узнавать в лицо, но количество красивых и задумчивых мужчин на улице Черняховского зашкаливало. Впрочем, думаю, что в 1961-м и у писателей царил мажор.
Дядя Володя
Я пошла в 1-й класс. Мама, я, папа, папин брат Жозя. 1 сентября 1957 года
На «Аэропорте» в моей жизни появился дядя Володя Наумов. Он и раньше, конечно, появлялся, но эпизодически. Первое мое воспоминание связано со съемками «Павла Корчагина». Помню, возвращались на машине со съемок ночью, в жуткую грозу, увязли. Чтобы я не скучала, дядя Володя рассказывал мне, пятилетней, сказку о Синей Бороде. Было очень страшно. Мертвенно-неоновые зигзаги молний сменялись непроглядной чернотой и громовыми раскатами. И автомобиль уже не автомобиль, а мрачная тайная комната, в которой… на стенах… висят… Саспенс дяде Володе удался. Слова такого в обиходе еще не было, но неодолимая «тяга к спонтанной имажинации» проступала. С тех пор я эту сказку не читала ни дочери, ни внукам. Спасибо, замуж вышла.
Теперь о «спонтанной имажинации» — этот смешной и интригующий термин всплывал у Алова и Наумова всякий раз, когда они придумывали что-то, что им самим казалось, «пожалуй, уж слишком». Авторство принадлежит известному советскому писателю, журналисту и кинодраматургу Александру Рекемчуку, который в середине 1960-х годов был главным редактором киностудии «Мосфильм». Когда в 1966 году в Союзе кинематографистов шло двухдневное обсуждение фильма «Скверный анекдот», Александр Евсеевич сказал дословно следующее: «…Мне кажется, что талант Алова и Наумова имеет свою ахиллесову пяту, которая состоит в тяге к спонтанной имажинации (оживление, смех в зале) — извините меня за такое выражение… — это когда они уже не могут сдержать самопроизвольного извержения образов (смех) и когда они оказываются в его власти… <…> Мне кажется, Алов и Наумов, которых вчера из молодых возвели в мастера, должны прежде всего стать строже к себе». Не знаю, стали отец и Владимир Наумович к себе строже, но время от времени из кабинета, где они работали, можно было услышать короткий диалог: «Старик, это — имажинация!» — «Абсолютно самопроизвольная. Я тут ни при чем!»
Все будет ОК! Куба, 1963 год
Дядя Володя у меня вызывал опасения своей непредсказуемостью и своими насмешками. Помню, приняли меня в пионеры. Иду в красном галстуке, горжусь. Во дворе стоят отец и Наумов, о чем-то разговаривают. Наумов: «Любашка, что это у тебя? Вчера вроде не было?» — и показывает на галстук. Папа торопится мне на помощь: «Видишь ли, старик, нашу Любашу приняли в пионеры». «В пионеры? — возвышает голос Наумов. — Значит, будешь папку сдавать? Алов, прощай!» С трудом выдавливаю: «Как сдавать?» — «Как Павлик Морозов». Смеется. От такого идеологического воспитания в голове происходил полный сумбур.
Тамара Логинова, актриса и моя мама. 1952 год
Владимир Наумович был членом нашей семьи. У нас они с отцом работали, писали, обсуждали, кричали, хохотали. У нас обедали и снова работали. Бабушка папу очень любила. Наумова она обожала до дрожи, он звал ее тещей.
Кубинская серия
Бабушка, мамина мама, Мария Федоровна, была домовитая, хлебосольная, она вела хозяйство экономно и любовно. Но если папа звонил со студии и вежливо осведомлялся (не без иронии): «Сможем ли мы, Мария Федоровна, без ущерба для семьи накормить сегодня Наумова?» — бабушка начинала буквально летать по квартире, ставила пирожки и сочиняла праздничные вкусности. Иногда дядя Володя приходил к нам смотреть футбол, это был день наивысшего счастья для бабушки. Уже с порога он кричал: «Теща, бросай борщи, футбол пропустишь!» И бабушка бежала к телевизору, хотя одна никогда футбол не смотрела.
В творчестве Алов и Наумов давно уже были одним целым, что в повседневной жизни нередко приводило к казусам: маму называли женой Алова и Наумова, меня — то дочерью Алова, то — Наумова. В конечном счете дошло до полного абсурда: теща режиссера Самсона Самсонова (мама его жены, актрисы Маргариты Володиной), с которым Наумов жил в одном доме, дружил и играл в шахматы, с недоумением спросила зятя: «Наумов такой приятный, интеллигентный молодой человек, но откуда у него это странное, женское имя — Алла?»
Куба. На Неделе советского кино, 1963 год
Однажды прочный союз чуть не разрушился по моей вине. Это было на первом курсе филфака, где учились двести девушек и всего пять юношей, преимущественно очкариков. По причине ли сего печального дисбаланса или по какой-то другой, но все девочки филфака курили. На зимние каникулы мы с моей подругой и однокурсницей Лялей Бобровой были отправлены в Дом творчества Болшево, где в это время Алов и Наумов писали сценарий. Мы взяли по пачке сигарет и как-то быстро с ними расправились. Обдумав ситуацию, решили, что Наумов как раз тот человек, у которого можно стрельнуть сигаретку. Мы подкараулили его в бильярдной, он, конечно, покричал «на публику», но желаемое мы получили и удалились. На следующий день папа взял меня и Ляльку к Галичам, где Александр Аркадьевич пел для узкого круга. Память о том вечере жива и сегодня: во-первых, Галич — великий бард, красивый и печальный, а во-вторых, дядя Володя, с которым только в разведку. Во время всеобщего перекура он вдруг взял и протянул нам с Лялькой пачку сигарет со словами: «Чего уж там темнить, курите, девчонки!» В этот момент папа, который уже ходил с палочкой, изловчился и вышиб пачку из его рук.
Куба. На Неделе советского кино, 1963 год
Сколько отец не разговаривал с Наумовым, не знаю, но со мной — до конца каникул. Ни выговоров, ни разговоров на эту тему не было, но при нем я никогда не курила. Впрочем, все участники этой истории довольно быстро с привычкой к курению покончили.
Знаю с папиных слов, что у начальства Наумов вызывал схожее с моим чувство опасения. Он легко входил в кабинеты, никого не боялся и мог себе «позволить»… «неуместные» выходки и шуточки. Типичный «ужасный ребенок», на которого сердиться нельзя, но и не сердиться тоже нельзя. Воспитан, интеллигентен, умеет «держать дистанцию». Но может оказаться слишком напористым, обидно остроумным, может перейти на личности — короче, «переступить» невидимую черту, отделяющую хозяина кабинета от просителя. Папа так не умел и очень гордился Наумовым. А Наумову многое сходило с рук, потому что рядом была «страховка» — положительный, основательный Алов. Вот как-то так они и дополняли друг друга.
В качестве иллюстрации «сюжет» с Владимиром Евтихиановичем Баскаковым, который в пору закрытия «Скверного анекдота» был первым заместителем председателя Госкино. Человек он был умный, образованный, кандидат искусствоведения, писатель, фронтовик, но очень вспыльчивый. И вот во время «решительного разговора» по поводу «Скверного анекдота», который проходил в его кабинете, он, распаляясь, дошел до эпизода с мухой, которую в конце фильма ловит Пселдонимов, а изловив, прихлопывает. Все вокруг думают, что это не муха, а сам Пселдонимов, «чиновник без чина».
— Это что еще за метафора? — грозно вопрошал Владимир Евтихианович. — Это на кого вы намекаете? Ведь вы кого-то имели в виду?
Наумов, проявив вышеупомянутую невоздержанность в острословии, тут же ему и ответил:
— Вас, Владимир Евтихианович. Вас.
Мол, чиновников, без чина, с чинами — неважно. Картину, как известно, закрыли. Прошло десять лет, я работала в НИИ теории и истории кино. Баскаков был директором, защитил докторскую. В разговоре с отцом я обмолвилась об этом, и он меня спросил, как называется диссертация. Говорю: «Леворадикальные тенденции в современном буржуазном кинематографе» или что-то в этом роде. Папа удовлетворенно хмыкнул и не без гордости за свою проницательность сказал: «Я всегда чувствовал, что в душе он левак». В тот раз и в других похожих ситуациях я убеждалась, что отец не таил зла на людей, которые «держали и не пущали», закрывали и уродовали их (и не только их!) фильмы. Он понимал, что это были люди-функции. Другое дело, что сам он никогда бы не оказался на их месте.
С отцом. Киев. 1954 год
Ирония как воспитательный прием
Наумов был и есть великий пересмешник, мистификатор. Ирония отца была иной: мягкой и конструктивной. В детстве я ее не всегда могла оценить, но никогда не обижалась. Ирония была не обидной. Встречая меня после летней разлуки, папа, оглядывая тощего подростка с ног до головы, произносил, нарочито окая: «А ну-ка, сынку, поворотись-ка! Экой ты смешной!» Почему сынку? Почему смешной? Выдали мне «Тараса Бульбу», прочитала, все встало на место. Вообще, не читать в то время было невозможно. Надо было знать, откуда все эти с иронией произнесенные цитаты: «Гвозди бы делать из этих людей…», «Я князь-Григорию и вам фельдфебеля в Вольтеры дам», «Барон рассвирепел и впал в ничтожество», «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно…» — здесь обычно ставилось многоточие. Или: «Валя, Валентина, что с тобой теперь?..» — это, понятно, когда я заболевала.