– Ты только не вини меня, – говорит Вадик Ложкин.
– Да нет.
– И себя не вини.
Я не виню. Один по слабости не может отказаться, другая – отказать.
А сильные – не здесь. Так, пожалуй, и найдём мы своё счастье в разных плоскостях. Одни – не противясь природе и событиям, веря, что жизнь – это, скорее, «майский луг, где гуляют женщины и кони», радуясь без осмысления теплу и цветам этого луга и искренне считая, что именно здесь есть что-то «вечное, так похожее на смысл». Другие – в вечном противлении, в достижении цели, ради которой безжалостно преобразуют всех этих женщин, коней и луга.
Так зачем же я хочу нарушить грань плоскостей, исступлённо повторяя: «Ты же сильный, ты же умный, пойми меня и, о боже, сколько тепла и радости прорастёт. Хоть ненадолго. На маленькое пусть, но искреннее время».
28 мая 1990. Контрольная запись
– Наталья Санна, они же вам весь пол разобьют, ведь каблучки теперь тонкие, с железными набойками.
– Что ж, в сентябре приду и покрашу.
Здесь всё та же напряжённая жизнь. Мероприятия. Слова, при звуке которых мне становится тоскливо. У них – мероприятия, у меня – удивительный вечер с девочкой Викой, сейшн в её честь свердловских поэтов и самолёт в Фергану.
– Где ты работала эти четыре месяца? Как нигде? А на какие деньги жила?
– В общежитии это несложно.
– Как несложно?
– Ну, молодая она, Ольга Николаевна, ну ошиблась, а потом страшно было…
– Родители знают?
– А зачем?
Вика вчера сказала: «Дай сигаретку». Я не удивилась. Потом она сказала: «У Блока есть о трёх стадиях гармонии». Я не удивилась. Потом она читала свои стихи – это были мои мысли и моё восприятие. Я не удивилась.
– Они все получают документы, расходятся по домам, наводят марафет, потом собираются.
– А папашки и мамашки дежурят на входах и окнах.
Это в директорской рождается стратегический план выпускного вечера. Я в приёмной ожидаю Ольгу Николаевну, в сумке у меня приказ об увольнении, которое, собственно, уже давным-давно произошло, но не официально, а по моему собственному желанию. Последние спокойные минуты, дальше вечер играется на октаву выше, чем обычная жизнь. Солнце, то появляясь, то пропадая, делало чёрте что и не покидало меня. Закат, раздуваемый ветром, звучал той же лихорадочно высокой нотой, что и всё мое существо, и, если верить предчувствию, это была дорога к счастью, а может, и само счастье.
…
Вика читала свои стихи, сидя на полу, у круглого стола прошлого века, в комнате, которая представляла собой что-то среднее между авангардистской выставкой и рабочим кабинетом Зинаиды Гавриловой. С картины на стене смотрело удивительное животное с длинной шеей и огромными глазами, оно охраняло мужчину и женщину, которые лежали, обнявшись, в зелёной траве. Я время от времени выглядывала в окно, проверяя: там ли остаток жёлтого дня, там ли бездарные серые коробки домов – убогий мир спального района.
…
Потом закат в общаге архитектурного, в Вовкиной комнате. Грустно. Надпись на стене заклеена, и Жанка унесла с собой полудетское тепло, капризы и игрушки. А ветер раздувает, раздувает, раздувает закат. «У меня красивые закаты», – говорит Вовка. Раньше он говорил: «У нас красивые закаты», а Жанка: «Мне нравится Вовкино окно».
…
Потом восход прыгал за окном такси. Мы ехали в аэропорт. Мы – это Сергей Ефграфович, я, Лёнька, Маринка и измоденовская Татьяна. Странный какой-то состав. «Зелёная рыба медленного майского солнца» лихорадочно горела за чёрными прямоугольниками новостроек алым. Даже не восход, а предчувствие его. А под зелёным глазом табло, у черты, куда не пускают провожающих, мне было не холодно, не тепло, а слишком жарко. «И кусочек моей Европы у пропеллера в белом блюде».
– Мальчик в спортивном (это мне), пройдите ещё раз.
– Ленка, положи палки, – Татьянин смех.
Я плохо попрощалась. Но я не могла лучше… Самолёт поднимался прямо в восход. В воспалённой голове всё путалось: красные полосы, огонь выше горизонта, земля где-то сбоку и лёгкий дым над ней.
Азия
30 мая 1990
Фергана – город ускользающий, непонятный. По утрам нет звонкости в воздухе. Уже с восходом солнца город укачивают волны тёплых запахов и дымков. Вот инвалид в коляске, он жжёт в ковшике какую-то траву, странно и непонятно – зачем. Пахнет остро пряностями, и продавцы семечек, корешков, амулетов от сглаза расстелили свои цветные одежды по асфальту. Здешним женщинам идут крупные и яркие украшения.
Есть много мест, претендующих на звание «подола Вселенной», её провинциальные задворки. Фергана из их числа. Меня, жительницу индустриального центра Урала (тоже хорошей провинции), привыкшей к концентратам, автоматам и полуфабрикатам, подкупала домашняя простота чайханы, пар, струящийся из только что заваренного чайника с отбитым носом, достарханы под густой тенью.
Центр Ферганы наполнен запахами еды, которую готовят прямо на улице: вот дымок шашлычной, а вот из круглой глиняной печи на колёсах достают горячие булочки, там, вроде из такой же, – манты. Ближе к обеду в разноцветное царство фруктового базара врываются горластые мальчишки с плетёными корзинами на тачках и велосипедах. Корзины доверху полны тёплыми лепёшками.
31 мая 1990
Это лето лежит ещё неразделанное – как зелёный глянцевый арбуз на блюде. Завтра, 1 июня, я вырежу маленькое красное окошко. Фергана – удивительный город. Похож на нитку растрескавшихся от времени бирюзовых бус, которые утверждают, что здешняя яркость – не экзотика, а просто другая форма жизни: тоже вечная и тоже несовершенная.
Здесь особенные нищие и особенные старики со лбами, загоревшими до блеска медных статуэток, особенные реки.
И старики, и уличные попрошайки – красивее наших, уральских. То ли они естественнее, то ли до-бела прокалены солнцем? Но они не выглядят отвратительными отбросами. А реки здесь – жёлтые.
1 июня 1990
В этих днях я могу рисовать картины, называть их счастьем и долго любоваться. Слева, справа, сверху, в общем, как угодно. Горы. Никогда не искала для них эпитетов, а, видимо, придётся. Я спускалась вниз, по ущелью, с промежуточного лагеря в базовый, и рассвет спускался вслед за мной. Первыми загорались золотом снежные вершины: Каль-Куш, Замок, Хомза. Извивалась закрученная ветрами арча. Формы скал удивляли прихотливостью, и голубая река пенилась. Утро было свежее. Тьма ускользала вниз по ущелью. А день обещал быть безоблачным.
Кто-то будто щедрой рукой долил красок в мою жизнь, отчего она сделалась вроде и не совсем моей, какой-то игрушечно, по-бутафорски, яркой. Серебряный плащ Гришки. Сам он похож на гнома с коричневым лицом, то пропадает, то появляется среди зарослей ярко-зелёной арчи. Цветы жёлтые и ярко-синие. Барбарис, ещё что-то. Но есть и подснежник: тёплый, пушистый, такой домашний.
Потом синий вечер с высокой голубой луной и крошечный мотылёк свечи, неспокойный от ветра. Из темноты на звук гитары выходили люди, и было так приятно их уважать, почти любить. Наши собирались на «пятёрку». Странно, что ещё приедет Сергей Ефграфович.
5 июня 1990. День рождения Сергея Ефграфовича
У меня в окне – великолепная панорама дороги. Дорога белая, выцветшая от солнца. У края растёт одинокая круглая арча. Шум реки, и тучи, как всегда после обеда выползающие из-за белого Комсомольца. Вся вместе картина называется «Ожидание».
Ожидание надвинулось на меня как послеобеденная непогода. Что-то (что?) внутри пришло в движение. Бьётся тонкой жилкой и не даёт покоя. Требует разрешения. Кажется, оно будет похоже на взрыв. А ведь всё произойдёт тихо: так хорошо знакомая мне фигура на белой, выцветшей от солнца, дороге.
Ожидание – мой Праздник. Чёртов праздник фантазёров и слабых людей. В предвкушении мечты искрятся так ярко. Так греют душу, стремящуюся обмануться. Как хорошо я знаю его манеру стучаться, входить, пить чай, манеру говорить, и пить, и петь.
7 июня 1990. Из письма Жанке
«И знаешь, похоже, нет ни любви как таковой, ни творчества. Вернее, всё это можно назвать одним словом – воплощение. Поиски фабулы. У меня толком не получается ни то, ни другое…
Как всё гладко на бумаге. А ведь это – мой вчерашний ночной бред. Бред азиатской ночи – почти стихи. Хотелось уже не слёз, а, знаешь, чего – простыню в клочья зубами. Чуть не возненавидела всё человеческое устройство за его примитивизм. Ведь чего хотелось-то? По образному графскому выражению «припасть ухом» к небезызвестной тебе груди. Но между нами всё то же «истерзанное молчание», перенесённое из Свердловска на памиро-алтайские просторы. Смена декораций, естественно, внесла коррективы, но суть та же: я с Сергеем Ефграфовичем даже не могу толком поговорить.
Хотя прогресс есть (во мне, конечно): я перешла от стадии эмоций к стадии мысли, что всегда трудно, а потому радует. Итак, Сергей Ефграфович обладает удивительной способностью будить во мне энергию. Но излить её на объект нет никакой возможности. И вот тут начинается работа. Поиск действия, воплощения. И хорошо, что под рукой есть сигареты, «Переписка Пастернака», дневник. Всей этой кучей я и заменю одного-разъединственного Сергея Евграфовича».
9 июня 1990. Из письма Жанке
«Я специально ждала событий, чтобы продолжить. Моей теории не хватает для верных шагов. Даже самые примитивные выводы я делаю из практики. А практика моя в основном шишки на лбу. Мозгов хватает только на то, чтобы не замыкаться на боли и понимать, что это не боль, а большое добро. Какое спасибо Сергею Ефграфовичу. Мой чёртов мир нужно перевернуть с ног на голову, если я всё-таки хочу свободы.
Всё дело в том, что слишком долго я мыслила прилагательным, но ведь мыслила, пыталась, по крайней мере, а такой путь неизбежно вызовет к жизни глагол. Только странно у меня это получалось».