– Ну что, Галина-на, как самочувствие?
Совсем недавно проснувшаяся пациентка, изумлённо распахнув глаза, пристально осматривала доктора. Хотя изначально планировалось, что осматривать будут её. Она разглядывала его мягкую аккуратную бороду, пушистые брови, ажурно нависающие над линзами очков, белые зубы и щёки – все в лучиках от непрестанно улыбающихся глаз. И никак не могла вспомнить, почему раньше он казался ей злым кровожадным чудовищем. Галя-ля не была уверена наверняка, но, кажется, она даже пару раз в лицо назвала его страшилищем. Девочке стало ужасно неловко за своё поведение… А когда она поняла, что добрый доктор с недоумением смотрит на поварёшку, торчащую из-под подушки, она и вовсе залилась свекольным румянцем – в тон ненавистной марганцовке, которую она здесь тоже повидала… Девочка попыталась незаметно прикрыть орудие своего ночного бунта одеялом, но вдруг обнаружила… что никакое это было не одеяло! По крайней мере, точно не то, под которым ей было так холодно и колко прошлым вечером.
– Как тебе спалось под новым пледом? – продолжал улыбаться Антон Петрович, кивнув подбородком на девочкину кровать.
Галя-ля не сразу заметила, но за ночь её куцее одеяло превратилось в тёплый пушистый плед, связанный из какой-то волшебно-мягкой пряжи.
– Мягчайшая альпака, лично выбирал! Чтобы такие замечательные девочки, как ты, не мёрзли и поскорее выздоравливали! И посмотри, какой у него цвет, – гордо продолжал доктор, – светло-лимонно-жёлтый. Он весь как будто бы светится!
Галя-ля запротестовала на правах очевидца:
– Нет-нет, это никакая не альпака, это светопряд Бармалё!
– Алё! – поднес к уху доктор неожиданно зазвонивший смартфон. – Отлично, ну если анализы хорошие, не вижу смысла больше держать пациентку в четырёх стенах! Тем более Новый год на носу, а во дворе 37‐й школы залили замечательный каток!
– С выздоровлением, Галя-ля, – оторвал Антон Петрович трубку от уха, – собирайся, родители приехали!
Галя-ля заведённой юлой в одну секунду пронеслась по палате и, по-декабрьски одетая, встала в дверях. Распахнула дверь, которая ночью так страшно скрипела (к слову, сейчас она не издала ни звука), и лихо закинула ногу через порог. Но вдруг той же юлой крутанулась на месте и помчалась в противоположном направлении – к своей уже вроде и не такой ржавой металлической кровати, на которой сидел Антон Петрович. Галя-ля подбежала к доктору и обняла его изо всех сил… а их в растущем и заметно поздоровевшем организме девочки оказалось о-го-го сколько!
– Ох-хо-хо, – рассмеялся добрый доктор, – прекрасно мы вас, конечно, тут кормим и лечим! Даже в девочках появляется силушка богатырская!
Галя-ля чувствовала, как на душе у неё одновременно висит тяжеленный камень из-за того, что она так несправедливо относилась к доктору раньше, и при этом медленным воздушным танцем кружатся пёрышки благодарности и любви. Странным образом в тот момент, когда пёрышек стало так много, что они смогли уравновесить тяжкий душевный груз, на девочкиных глазах проступили слёзы. Она всхлипнула, но совсем иначе – не как ночью. Галя-ля прослезилась от счастья.
– Ну ладно тебе, – погладил её по голове доктор. – Держи, это тебе на память, – смеясь, достал он из-под одеяла поварёшку. – Ох и устроила ты нам дискотеку вчера, конечно!
Галя-ля раскраснелась ещё больше и, уместив под мышку свой больничный сувенир, побежала по коридору. И уже оттуда, громко смеясь сквозь слёзы, «прозвенела»:
– Спасибо вам большое-пребольшое доктор! Вы – любовь!
Антон Петрович просидел ещё минут 5 на кровати бывшей пациентки, задумчиво с улыбкой поглаживая плед из шерсти альпака. Потом встал, осмотрелся и уже собрался было уходить, как заметил повсюду на полу словно какие-то светящиеся блики. Он наклонился и увидел, что это валялись тонкие светлые ниточки, очень похожие на те, из которых был соткан плед. Золотые паутинки.
– Ох и достанется сегодня нашей уборщице тёте Ире, – поморщился доктор. – Пылища-то какая повсюду! Хоть и светится, как будто волшебная.
– Как будто! КАК БУДТО!!! Нет, Свет, ты слышал, он сказал «КАК БУДТО»! – возмущённо дёргал телефонный провод Бармалё, сидя на своём облачке, с которого наблюдал за больничной палатой, где ещё несколько часов назад плакала несчастная Галя-ля.
– Алё, ну Бармалё! Ты же не первый световой год живёшь на свете и лучше меня знаешь этих людей.
– Знаю, Свет, но никак не привыкну! – продолжал негодовать гусениц. – Полночи вчера нашу облачную альпака Лёлё стриг. Потом ещё полночи целительное одеяло прял. А им всё одно… Мало того что «пылища», так ещё и, видите ли, «КАК БУДТО» волшебная…
– Не переживай, Бармалё. Это только для больших людей твоё волшебство не настоящее, не всамделишное. А для маленьких – обыкновенное, само собой разумеющееся, нор-маль-но-е чудо. Как компот.
Новогодняя Медитация. Автор: Федор Орлов
Глава третьяВ которой Бармалё и Лёлё штопают дырки в одежде, озаряя жизнь надеждой
Митя-тя стоял возле двухэтажного домика цвета переспелой дыни и неловко переминался с ноги на ногу. Ему казалось, что так он сможет замаскировать одно довольно несуразное обстоятельство. Это обстоятельство доводило его щёки до ярко-помидорного состояния вот уже минут сорок… С того самого момента, как он прибыл в летний лагерь, шумно бурлящий его сверстниками.
К слову, с ним такое случилось впервые.
Да, впервые за свои 12 лет Митя-тя отправлялся в летний лагерь. По правде говоря, он впервые за свои 12 лет отправлялся вообще куда-либо – за пределы поселка, в котором родился и кое-как вырос (хотя временами казалось, что у него на это не так уж много шансов).
Короче бармаля, к путешествиям мальчик был приспособлен слабо. Когда стало ясно, что в полиэтиленовой пакет из районного продуктового магазина всё необходимое для его первого в жизни странствия не помещается, Митя-тя даже было передумал куда-либо ехать. Но мама Мити-ти спасла ситуацию… И достала с верхней полки громоздкого пузатого шкафа, занимавшего половину их единственной комнаты, кое-что… Как она сама выражалась – «сокровище». Такое громкое название холщовый, бледно-болотного цвета, походный рюкзак носил неспроста. Это была одна из немногих вещей, оставшаяся в их доме от отца. Мама бережным мягким жестом стряхнула с него антресольную пыль. И хотя та и не думала покидать место своего привычного обитания, мама подытожила, что вещь замечательная, и протянула обветшалый мешок сыну.
– Береги его, пожалуйста, твой отец с ним служил.
Митя-тя почти не помнил папу. Тот погиб во время военных учений, когда мальчик был ещё совсем маленьким и легко ходил пешком не только под стол, но и под обе табуретки, компактно помещавшиеся под ним.
А теперь изрядно подросший Митя-тя растерянно принимал свой единственно возможный багаж из рук матери. Он знал – с такими рюкзаками давно никто не ходит, но боялся обидеть маму. Да и альтернатива в виде целлофанового пакета не казалась ему привлекательнее выцветшего мешка.
Митя-тя очень волновался перед отъездом. Он начал этот важный и неизбежный для любой поездки процесс волнения заблаговременно – дней за десять. Упаковал в новообретённый саквояж весь свой летний гардероб – трое трусов, шорты, две футболки и носки. Собрал предметы первой необходимости: нераспечатанное мыло с запахом душистой земляники, мятную пасту и взъерошенную зубную щётку. Уложил чехол от очков, без которых он был как без рук, без ног, ну и – в прямом смысле слова – без глаз. Взял пятнистый от времени и собственных постоянно чумазых рук томик Джека Лондона: Митя-тя знал его наизусть, но папин рюкзак был не мал и требовал дозагрузки. На этом вещи юного путешественника закончились. Остался лишь спортивный костюм, который Митя-тя решил перевезти на себе, так как больше перевезти на себе было-то и нечего. Тёмно-синяя олимпийка с тремя белыми полосками на рукавах совершенно случайным и удачным образом совпадала по цвету со школьными брюками и образовывала вполне себе элегантный спортивно-костюмный ансамбль. Серые кроссовки, предательски лопнувшие по центру мысков, жали мизинцы и всем своим видом восклицали о том, что они у Мити-ти единственные и последние… Именно это несуразное обстоятельство и пытался скрыть мальчик, переминаясь с одной лопнувшей кроссовки на другую возле лагерного домика цвета переспелой дыни.
Находясь чуть в стороне от весёлых сверстников, он то и дело протирал запотевающие от волнения очки, пытаясь высмотреть хотя бы кого-то, кто находился бы в таких же стеснённых багажных условиях, как он сам. Но не мог. По центральной аллее лагеря растекалась толпа, пестревшая разноцветными чемоданами и модными дорожными сумками. Митя-тя ёжился, переминался и стыдливо прятал свой поблекший рюкзак за спиной.
Когда трое самых шумных представителей почти-что-взрослых-детей клином двинулись в его сторону, Митя-тя так распереживался, что его щёки запомидорились ещё сильнее. И когда он забармалял себе под нос сбивчивым полушёпотом: «Господи-Господи-Господи», где-то высоко в вечереющем небе, где солнечные кроли-ли перепрыгивали с одного облака на другое, незамедлительно раздался звонок: «Тру-лё-лё. Тру-лё-лё. Тру-лё-лё».
– Алё, Бармалё!
– Привет, Свет!
– Только что мне поступил экстренный вызов.
– Какой, Свет? От кого?
– Очень грустный и растерянный мальчик Митя-тя пробормалял три раза «Господи-Господи-Господи».
– Ох-ох, Свет, – засуетился вокруг своей оси Бармалё, который уже второй день сначала стриг своего дорогого друга альпака Лёлё, а потом прял из Лёлёшиной шерсти обновки детям – к осени. – Видимо, и правда дело труба.
– Отставить! В нашем случае дело всегда – тромбон! Возможно, флейта. Но труба отменяется! Давай, Бармалё, срочно бармаляй на задание. И прихвати с собой Лёлё – лишним не будет.
– Договорились, Свет. Я буду держать тебя в курсе. А курс буду держать в летний лагерь!