Вот они оба, довольные, лопают морковку из Ду-душиной двойной миски. Толя-ля то и дело покушается на аппетитные кусочки сухого корма мохнатого братишки. Но тот благоразумно и с напускной строгостью рычит, завидев пухлые пальчики воришки в своей плошке.
Вот они вместе носятся по дачной футбольной площадке. Подушик отдувается одновременно и за вратаря, и за защитника, и за нападающего, пока Толя-ля оттачивает свой коронный пас левой. А потом они валяются в клубничной грядке, неспешно пережевывают нектарную мякоть ягод и разглядывают облака. «Смотри, это слон, – щурится от пронзительной голубизны небосвода мальчик. – А это альпака… А это как будто бы бегемот в шляпе». Душка деловито кивает, словно подтверждая свое согласие с мнением товарища. «А это – ну чисто жирный кот Матвей, как у тёти Наташи!» – смеётся Толя-ля. Недовольное «гаф» сотрясает эхом посёлок в знак категорического Подушкинского протеста против кота.
Душка был ходячим обаянием сам по себе. Но невероятную степень милоты ему придавала его врождённая лопоухость – причём только на одно, на правое ухо. Левое висело мягким велюровым треугольником, почти наползая Подушику на бровь. А правое топорщилось вечно бодрым торчком. И почему-то пёс всегда чесал только его. На левое вообще не обращал внимания, а правым занимался каждые полчаса. Сядет, бывает, неуклюже подмяв под себя задние лапы, а передней правой наяривает любимое ухо – будто хочет пригладить, чтобы было как левое.
Но самым частым и любимым ритуалом этих двух неразлейвода друзей был момент пузочёса. «Душка, умри!» – звонко командовал Толя-ля, и тот моментально со всех своих четырёх плюшевых лап валился на землю, подставлял мягкое пузо и замирал так, что не шевелился ни один ус из пышной окантовки его морды. Пузочёс мог длиться бесконечно. Но в какой-то момент счастливый, вдоволь зачёсанный и залюбленный Душка соскакивал как ни в чём не бывало и в качестве взаимной любезности зализывал своим тёплым шершавым языком Толи-личкины щёчки.
А сейчас Толя-ля стоял на коленках, склонившись над своим любимым псом, гладил его рыжеватое с залысинками пузо, разглядывал ворсинки вокруг мордочки… и едва слышно шептал: «Ду́ша, Душечка, живи… пожалуйста, только живи». Гигантские пухлые слёзы мальчика стекали на едва тёплый Ду́шкин живот, так что пузо любимого друга было уже полностью мокрым. Толя-ля всхлипывал, теребил вечно торчащее ухо пса, бесконечно повторял свою единственную команду «Душка, живи»… Но где-то в глубине сердца ощущал непереносимую мглу, разливающуюся болью по всей грудной клетке. В глубине души он знал, что Ду́ша не оживёт.
– Привет, Свет, – едва-едва, да и как будто бы вовсе неслышно, донеслось откуда-то с подоконника.
– Алё, Бармалё… тут, думаю, ты и сам знаешь, что делать.
– Вроде бы знаю, – растерянно-расстроено прошептал добропряд. – Но всегда делаю это как будто бы в первый раз.
– Понимаю тебя, Бармалё. Я всё организую для Ду́шиной души́ и его дальнейшего пути. А ты, пожалуйста, позаботься о мальчике.
Бармалё согласно качнулся всем тельцем и, ловко спустившись по своей золотой ниточке, приземлился у левой коленки Толи-ли.
– Мы все сюда приходим только на время, – обратился он к Толе-ле, взгромоздившись к нему на колено.
– Но это было самое счастливое время в моей жизни, – всхлипнул владелец колена. – Я не знаю, как мне жить без Душки.
Мальчик растерянно смотрел на маленького зелёного гусенца сквозь толстенные слёзные линзы собственных глаз. И, звучно втянув вытекшую из правой ноздрюхи соплю, уточнил:
– Ты что, говорящая гусеница?
– Я гусениц, – осторожно поправил его Бармалё. – Я добропряд. Я прихожу к детям, в сердце которых начинают тускнеть и рваться ниточки любви.
– Ясно, – не выказав никакого удивления, ни тем более восторга, подытожил Толя-ля. И перевёл свой потускневший взгляд с собственной коленки на пузико Подушика. – Мне кажется, у меня этих ниточек там больше нет. Они исчезли вместе с моим лучшим другом.
– Это неправда, – возразил Бармалё. – Ты, как никто другой, знаешь, как много было любви и добра в сердце Душика. Его глаза всегда светились именно этим светом – он шёл из его сердца. Только подумай о том, каким печальным сделался бы твой лучший друг, если бы увидел, как сейчас темнеет у тебя внутри.
– Я думаю, Подушик оставил меня потому, что я очень плохой человек, – сердечно всхлипнул мальчик.
– Даже не думай так думать! – активно запротестовал Бармалё.
– Да, это так! Я ужасный, просто ужасный человек, – залился слезами мальчик. – Я подговорил всех друзей, чтобы мы не брали в футбольную команду мальчика из соседнего двора – Даню-ню. И очень жалел потом, потому что он оказался классным нападающим. Я ради шутки запер на школьном балконе Галю-лю, – продолжал с горьким сожалением всхлипывать новый подопечный Бармалё, – и её положили в больницу. Я зачем-то вместе со всеми обзывал бедного мальчика в лагере халявщиком и дохликом… А ещё однажды… – Толя-ля сконфужено замялся, но всё же набрался духу, чтобы договорить, – однажды я специально прихлопнул гусеницу, которая завалилась за шиворот сестре моего друга.
Бармалё вздрогнул и на всякий случай, качнувшись на своём светящемся проводе, переместился на труднодосягаемый для удара затылок Толи-ли.
– Ну с кем не бывает, – уже из безопасных зарослей мальчишеской макушки продолжил Бармалё. – Не надумывай, это тут совершенно ни при чём. Да, ты вёл себя не самым лучшим образом, но Душик ушёл не поэтому. Просто пришло его время вернуться к Свету.
– К Свету? Куда это?
– Мы все приходим из Света и возвращаемся в него же. Так была задумана жизнь. Когда мы приходим из Света, мы приносим с собой в этот мир частичку этого самого Света в своём сердце. И знаешь, наверное, это самое важное – пронести его через всю жизнь, не потеряв и не растратив. И потом отдать обратно – туда откуда взяли, – улыбнулся Бармалё своей светлой улыбкой. И хотя по причине его местоположения мальчик эту улыбку видеть не мог, он почувствовал, как на душе у него становится чу-чуточку легче.
Бармалё продолжал:
– Один из немногих живых существ, кому удалось это сделать, был твой славный пес Подушкинсон. И я уверен, он был бы очень горд своим хозяином, если бы тот последовал его примеру.
Мальчик кивнул и крепко зажмурился от внутренней боли.
– Но как же мне теперь жить без него? – сдавленным от слёз голосом прошептал Толя-ля.
– А тебе не надо без него жить. Ты можешь жить с Ду́шей в своей душе́, бережно храня воспоминания о ваших общих счастливых днях. Если ты согласишься мне помочь, я могу сделать так, что всякий раз при мыслях о Подушкинсоне твоё сердце будет наполняться любовью и светом. Ты бы хотел этого?
– Очень, – всхлипнул Толя-ля, но, казалось, не до конца поверил в то, что это возможно.
– Братишка, – ободрительно похлопал мальчика Бармалё всей своей правой двадцаткой лапок, – мир – это то, что у тебя внутри. И ты сам выбираешь, что и кто будет наполнять его. До тех пор, пока в этом мире светло, в нём может находиться всё, что пожелаешь: и твой любимый пёс, и первая твоя игрушка – погремушка-звёздочка. И любимый, затёртый до дыр футбольный мяч. И Даня-ня, и Галя-ля, у которых, кстати, неплохо было бы попросить прощения… Твой мир будет наполнен тем, что для тебя важно, это всё будет с тобой, но только до тех пор, пока там будет светло. Не останется света – не останется ничего вообще.
Толя-ля поёжился, но как будто бы немного приободрился и выпрямился.
– А ведь ты прав, червячок, – вытер он слёзы. – Если Подушик будет жить в моём сердце, он всегда будет жить там – не выпрыгнет же! – озарилось едва заметной улыбкой заплаканное мальчишеское лицо.
– Так и есть, умняш! – зааплодировал всей свой сороковкой лапок Бармалё. – Я очень горжусь тобою!
На секунду просиявший мальчик снова опустил взгляд и в последний раз коснулся рыжеватого с розовыми залысинками песьего пузика.
– Давай проводим его, – кивнул Бармалё, который перебрался на плечо Толи-ли, почувствовав себя в безопасности.
– Давай, – тихо и покорно кивнул мальчик.
Добропряд, качнувшись на своём светящемся кучерявом тросе, вмиг оказался неподалеку от левой подмышки Подушика. Через мгновение Толя-ля увидел, как от области сердца его любимой собаки куда-то высоко-высоко протянулась тоненькая золотистая нить, по которой нечто ярко светящееся и озаряющее всю комнату начало стремительно подниматься вверх. «Ду́шина душа», – подумал мальчик. Он знал это наверняка.
Толи-лин папа, всё это время стоявший за его спиной и не решавшийся прервать прощание сына с лучшим другом, казалось, не видел всего, что происходило в комнате. Ни говорящего гусенца, ни светящейся ниточки. Но вот наконец он тронул мальчика за плечо. Толя-ля поднялся и крепко обнял отца, отпустив из своей груди на волю глубокий-глубокий выдох. Удивительным волшебным образом всем в этой комнате стало легче.
Потом папа взял тёмно-синее одеяло, аккуратно завернул в него тельце Подушкинсона и вышел из дома. Толя-ля снова уселся на корточки, свернулся калачиком и мгновенно заснул, кажется, даже прямо на коврике в прихожей. Всю ночь ему снилось, как он гоняет с Душиком мяч по облакам, чешет его правое вечно торчащее ухо и пытается укрыться за ладошками от шершавого тёплого пёсьего языка.
Когда Толя-ля открыл глаза, был уже полдень следующего дня, а он сам лежал в своей мягкой уютной постели. Из дверного проёма на него с мягкой улыбкой смотрела мама, держа в руках нечто, завёрнутое в светло-голубое одеяло. Папа взволнованно и аккуратно взял это нечто, назвал его Коля-ля и поднёс к кровати.
Толя-ля буквально замер от удивления! Он знал, давно знал, что совсем скоро у него должен появиться брат, но внезапный уход Ду́ши в Свет заставил его забыть обо всём, даже об этом волнительном и таком долгожданном событии. Толя-ля не верил своим глазам…
– Здравствуй, братишка, – заглянул он в глубь голубого одеяла. Обитатель одеяла посмотрел на Толю-лю огромными, полными света глазами. И, сладко зевнув, протянул свою малюсенькую ручку к правому уху, словно бы пытался его почесать… Оно – в отличии от левого – заметно топорщилось и забавно лопоушилось.