1
— Вы вообще там соображаете?! — орал начальник, расхаживая по своему кабинету. — А вдруг бы у него тромб оторвался?
Он остановился перед виновником этого экстренного совещания, и замахал пальцем у него перед самым носом, который и носом-то назвать было нельзя.
— Категорически! Ферштейн?
Алёшенька виновато улыбнулся и закивал головой:
— Ферштейн.
Он сидел на столе, и мотал одной ногой. Слово «мотать» тут, наверное, даже и не подходило, потому что нога его странно сгибалась и вперед и назад, как будто у Алёшеньки выломали её в колене. Тарас Тарасович глядел, разглаживая усы, на его «махание», как завороженный, так до сих пор и не привыкший к этим фокусам. Алёшенька был единственный в управлении, да и вообще, может быть даже, во всей украинской полиции, кто имел право сидеть перед начальством на столе.
— Я, конечно, понимаю, что ты у нас самый лучший сыщик в Одессе, но такие вещи категорически нельзя.
— Зато – он во всем сознался. Как это – «вуаля»?
— Вуаля, вуаля.
Смекнув, что начальство перестало совсем злиться, все разом загалдели, выгораживая Алёшеньку.
— Тарас Тарасович, если бы не он…
Начальник собрал их реплики одним мановением кулака, как дирижер – заставляет умолкнуть оркестр.
— Ша! А если бы у нас министр из Киева приехал? И в коридоре бы его увидел, и в обморок грохнулся?
— Ну, так что, ему уволиться, что ли?
— Министр Алёшеньку нашего знает…
— Зачем уволиться? Нет. Мы такого ценного кадра никому не отдадим, даже в столицу, — Тарас Тарасович поднял перст указующий в потолок. — Но мы сразу оговаривали в первый же день. Никто его, вот такого, видеть не должен, когда он в угрозыске сидит. Никто! На улице – Бога ради. Не сымать шапку и очки. Тогда все нормально будет.
Алёшенька надел меховую ушанку и очки от солнца.
— Вот, это – совсем другое дело. Еще бы шарф. И сразу похож на человека. Маленького, но человека. Только зеленого. Все свободны. Ты – останься.
Совещание закончилось. Наказанных не было. Все высыпали из кабинета и загалдели по коридору. Те, которые были очевидцами, рассказывали тем, которых не были:
— Привезли на допрос, пятый раз уже. Но не колется. Чего только не пробовали. Тут Алёшенька позвонил и говорит: «Вор-то залетный, Одессу совсем не знает». Ну, снял шапку, очки, входит, сделал страшные глаза, этот поплыл. Раскололся, как на духу. Потом пена изо рта пошла, еле откачали.
Все кругом заржали:
— Ай, да Алёшенька, ай, да сукин сын!
Герой дня всего этого уже не слышал, а иначе бы уточнил: «Почему сукин? Сын собаки, что ли?» Он любил задавать бессмысленные вопросы.
— Ну, молодец, удружил.
ТТ совсем уже успокоился, сел за стол и отворил ящик в поисках чего-то.
— Ладно, проехали.
— На чем проехали?
— Не на чем, это говорят так. Вообще, поздравляю, Алексей. Какое это у тебя? Тринадцатое?
— Двенадцатое, гражданин начальник.
Тарас Тарасович вышел из-за стола с тощей пока папкой, и пожал Алёшеньке четырехпалую ладошку.
— «Гражданин начальник» сейчас не говорят. Это только в кино так.
— Извините.
— Слушай, ну, коли ты такой уникум, и все, как орешки, раскалываешь, то вот, тебе – жмурик.
Начальство кинуло перед Алёшенькой «Дело».
— То есть, труп?
— Труп. Убоинка. Третьего числа нашли. Уже успел испортиться. Забирай.
— Спасибо.
Алёшенька слез со стола, и всякий, кто был бы сейчас в кабинете, подивился, потому что росту в нем было метр тридцать, не более. Взял папку подмышку и пошел прочь.
— До свидания, Тарас Тарасович.
— Да отчего «До свидания», Алексей? Рабочий день еще не кончился!
— Так, мы больше не увидимся, чай.
Все, кто слышал его, решили бы, что Алёшенька иностранец. Так заковыристо он говорил. Переставлял слова справа налево и спереди назад. И первое время он, и вправду, чтобы никто не догадался, изображал из себя мексиканца, и даже купил как-то сомбреро. Но в сомбреро было неудобно в троллейбусе ездить – поля его вечно упирались кому-нибудь в живот. А уж в машине на задание – тем паче: либо водителя спереди в затылок бьет, либо второго опера – в висок, приходилось шляпу в багажник класть.
А как одел Алёшенька ушанку, так и больше уже не снимал. В самую пору пришлась. Всем меховая шапка хороша, даже лучше полковничьей каракулевой. И тепло в ней всегда, особенно, если голова без волос. Только звезду с неё свинтили. «Это, — говорят, — некомильфо, вражеские символы вешать. А, вот, лучше мы тебе трезуб прикрутим».
Проходя мимо открытой на улицу двери, где курильщики горячо обсуждали сегодняшнее, услыхал обрывки:
— А ведь не хотели его брать.
— И ТТ не хотел.
— Зато потом первый перехотел. Сколько он у нас? Год, два?
— Три года уже.
— Господи, время-то как бежит…
Но Алёшенька уже дальше ничего не слышал. Запах табака он на дух не переносил и потому спешил поскорее ретироваться.
На веранде шикарного кафе «Гусь и противень» три гламурные девицы курили тонкие сигаретки. Официант принес еще бокалы, безуспешно попытался забрать грязную посуду и был с позором изгнан.
— А он может во что-нибудь превращаться?
— Нет, конечно. Кажется.
— Диан, а у него там жена есть?
— Где?
— В космосе?
— Говорит «нет».
— Обратно не собирается?
— А фиг его знает? Да и на чем? Он свою тарелку распилил на сувениры, жить-то на что?
— А он по ночам храпит?
— Он спит, как кошка. Залезет под одеяло с головой, я все боюсь, как бы там не задохнулся.
— А зачем он в полицию пошел?
— И я вот, тоже не пойму, девочки.
Диана пила коктейли с двумя давними подружками. Они только приехали из Львова, и не знали еще пока всех нюансов её нового романа.
— Не жалеешь?
— С ума сошли? Да я теперь самая известная бикса в мире!
— Зато у тебя какой Instagram!
— Да уж, покруче, чем у Брежневой!
— Нет, пока не покруче.
— А что твои?
— Маман в шоке!
Подружки пускают пузыри в свои бокалы, наконец, спрашивают самое важное, что крутится на языке, и что пока не решаются:
— А это-то у него есть?
— Да не переживайте. Все у него есть, еще подлиннее будет, чем у некоторых.
Подружки захохотали в свои мартини, боясь спросить показать фотки.
На подоконнике стояла трехлитровая банка с карасем. Карась смотрел чрез толщу воды на Алёшеньку, который сидел за самым дальним в кабинете столом, боком к окну на специальном стуле с двумя подушками, и печатал восьмипальцевым методом отчет. Кроме него в отделе никого не было. Паша был на задании, а Оля – в вечном декретном отпуске. Все кругом было завалено горами бумаг, папками, лежащими прямо на столах, или во всюду разбросанных коробках.
Хоть и было у Алёшеньки на два пальца меньше, чем у секретарши управления Оксаны, мастера машинописи, а печатал он быстрее ее в три раза. Специально соревнование устраивали, после чего Оксана Алёшеньку страшно невзлюбила, хоть и не показывала совсем виду. Карась уткнулся носом в стекло, глядел мутным своим карасьим взглядом на Алёшеньку и думал: «Черти что тут такое сидит, на человека даже не похожее. Зелёное. Тонкая, будто гусиная шея. По четыре пальца на каждой руке. Огромная голова с этой дурацкой шапкой самого большого в мире размера, и очки от солнца, несмотря на пасмурную погоду».
Алёшенька повернул к банке голову и снял очки. Рыба дернулась в сторону от этих огромных глаз: лицом Алёшенька был вылитый кот породы сфинксов, только без ушей. Карась забился в ужасе по всей банке, существо за столом, кажется, читало все его карасьи мысли: «О, мой Рыбий Бог! Спаси меня от этого чудовища!» Напрасные мольбы, рыбий Бог не внемлет его молитвам, старший оперуполномоченный съест его сегодня на ужин. А теперь Алёшенька вздохнул и продолжил печатать.
Это было двенадцатое его дело, которое он раскрыл. Двенадцатое из двенадцати. Таких сыщиков в Одессе, пожалуй, было поискать. Да и поискать, не нашли бы. Да и нигде, пожалуй, в мире не нашли бы. Потому, что Алёшенька был не простым человеком. Да и не человеком даже вовсе…
2
— Угораздило же тебя в это чудище влюбиться?
— Да не влюбилась я, ма. Нахрен он мне сдался, урод?
— А тогда зачем?
— Инстаграм, мама, одноклассники, вконтактике. Селфи! Ты не представляешь, сколько у меня теперь подписчиков! Я – звезда ютуба!
— Да что с того-то? Вон, Аркадий Борисович шубы с барского плеча дарил. Держалась бы его. А так пересела, тьфу, с мерседеса на троллейбус.
— Мама, ты ничего не понимаешь. Мысли масштабно. Это селебрити. Я такая – единственная на Земле! Ни у кого такого мужика больше нет.
— Все я понимаю. Глупости это. Увез бы тебя в Киев, а оттуда уже – в Америку. Вон, Даша…
— Мама! Перестань!
— Еще дети пойдут, не приведи Господи, от этой жабы! Точно, надо сходить, в Свято-Ильинской церкви свечку поставить. И молитву заказать. Есть ли, впрочем, молитвы против беременности? Надо у Саввина уточнить.
— Какие дети, мама!? Ты с ума сошла?! Я с таблеток не слезаю. Ты хочешь, чтобы я хищника родила, или чужого?
— Ужас какой, доча!
— Хватит уже!
— Ничего, пешком дойдете.
— Виктор Фёдорович, так ведь через весь город…
— Не сахарные.
Гонюкович, заместитель Тараса Тарасовича, видом своим показал, что аудиенция окончена.
Опера вышли на крыльцо.
— Это он назло.
— Да, я знаю, — вздохнул Алёшенька.
Пришлось тащиться в прозекторскую пешком. А все дело в том, что Виктор Фёдорович люто, бешено ненавидел Алёшеньку. По причине совершенно идиотской. Алёшенька тогда был стажер и едва собирался устраиваться в уголовный розыск. Плохо изъяснявшийся ещё на земном языке, он пару раз назвал Гонюковича в его присутствии «Гавнюковичем». После того Виктор Фёдорович пошел на принцип.
«Я» — кричал Гонюкович, — «костьми лягу, а эту чебурашку со свету сживу». Отказывался ни в какую оформлять Алёшеньку на общих основаниях. «В нём, Тарас Тарасович, – сто тридцать один сантиметр. У нас такой рост уставом не предусмотрен». «Витя, мы же не за галочку работаем!» «Не могу, — в грудь себя бил, — увольте, но инструкции не нарушу. Закон есть закон!» Пришлось согласовывать назло зануде кандидатуру в Киеве. И всюду, где только мог, палки ему в колеса ставил. С утра ТТ умотал в Киев и Гонюкович остался за главного, вот, и лютовал, как водится: лишил оперов м