— Чего смешного?
— Вы, как фокусник, Виктор Фёдорович, — Алёшенька хотел сказать «как клоун», но потом сообразил, что Гонюкович, пожалуй, еще обидится на такое сравнение.
— В каком смысле?
— Ловко вы все это порвали. Как в цирке.
Вий, собиравшийся только что прочитать им целую лекцию, был сбит с толку и совершенно не знал, как реагировать на слова Алёшеньки.
— Пан подполковник, — начал Паша, — Курицын это специально сделал, у них с Инопланетяниновым неприязненные отношения. Ему нельзя находиться в подвале. Категорически.
Мироненко был уверен, что Вий сейчас разорется, но Гонюкович вел себя сегодня подозрительно миролюбиво.
— Перевод Алексея под руководство Курицына был вызван объективными причинами.
— Если он еще раз принесет сало – я его заколдую, — сказал вдруг Алёшенька.
Внезапно сторону Инопланетянинова занял майор Загоруйко:
— Виктор Фёдорович, может, ну его, от греха-то подальше? Если у нас ЧП случится, так они потом скажут – и месяца, ведь, не проработал.
Гонюкович косо посмотрел на зама: «Дескать, и ты – туда же?» Но опять ничего не сказал. Вообще, и Алёшенька и Паша были уверены, что получат сейчас страшный нагоняй от Вия, что он объявит взыскание, или что-то в этом роде, что будет кричать, топать ногами, читать монотонные свои нотации, но ничего подобного не происходило.
Вий подошел к своим розам на подоконнике, и надолго задумался, хоть он и недолюбливал Алёшеньку, а неприятности в первые дни работы, ему и вправду, кажется, были не нужны.
— Короче, вот тебе – новое дело, — молвил он, развернувшись, — Владимиру Владимировичу пока больше не подчиняешься.
Паша и Алёшенька оба глубоко выдохнули. Загоруйко подмигнул им, так, чтобы начальство не видело. Вий взял со стола тоненькую пока папку с надписью «Дело» и передал её старшему оперуполномоченному: — Второй месяц с мертвой точки сдвинуть не могут. Очень на тебя надеюсь, Алексей.
У Мироненко звякнул телефон: — Разрешите идти?
— Оба свободны.
Выходя с Алёшенькой из кабинета, Паша глянул в телефон: «Привет. Чего хотел? Ответить пока не могу».
— Серёга проявился.
— Напиши ему. А ты вообще заметил, как он странно сегодня себя вел?
— Ага.
— Неспроста это, Паша.
Мироненко застрочил в телефон. Пока шли к себе, он вел переписку с осведомителем из военной прокуратуры. Едва отворили двери в кабинет, Павел встал, как вкопанный, так, что Алёшенька даже врезался в него:
— Ну?
— Опа! Фонило и в доме тоже. Правда, несильно, в комнате. Где молодожены жили. Под шифоньером лежал осколок статуэтки. Скульптура кота.
— Вот так поворот!
Алёшенька сидел в квартире у Гали, и ел самый вкусный в Одессе борщ. Сидели не на кухне, а в комнате, и Галя накрыла стол кружевной скатертью и расставила самые лучшие в доме приборы. В огромной белой супнице, которую хозяйка вынимала, наверное, один раз в сто лет, плавала поварешка. Алёшенька, обыкновенно евший в три раза меньше всяких прочих людей, дважды уже просил добавки.
— Я не знаю, как в меня теперь вареники влезут?
— Кушай, кушай, отъедайся.
Себе Галя налила в рюмочку перцовки, вино, которое принес Алёшенька, с борщом пить было некомильфо. Гостю налили двухпроцентного молока, что равнялось по его алкогольной классификации, примерно, портвейну.
— Ну, что там у тебя с радиацией этой?
— А ничего. Дело забрали.
— Да ты что? — всплеснула она руками.
— Угу, военная прокуратура. Он курсант оказался.
— Вот так дела!
— Да они не раскроют, — махнул рукой Алёшенька.
Он отставил тарелку, вздохнул так, словно опять первым преодолел полосу препятствий на всеукраинской спартакиаде сотрудников внутренних дел, куда его больше не заявляли после очередной победы и разразившегося из-за того скандала:
— Вкусно-то как, Галя!
— На здоровье, Алёшенька. Давай, теперь я тебе вареников положу?
— Погоди, дай, я передохну.
— Пойду-ка я на балкон, покурю.
— Я с тобой, чур.
— Но ты же табачный запах на дух не переносишь?
— С тобой – я его совсем не чувствую, — проговорил Алёшенька и сладко улыбнулся.
— А тебя твоя не хватится?
— Кто? Диана? Нет.
— Как у тебя с ней?
— Да так, ругается все время.
— Из-за работы?
— Знаешь, Галя, да я сам не знаю, чего я в полицию пошел? Я людям люблю помогать, понимаешь? Я бы даже забесплатно работал, если бы у меня деньги были.
— А как же ты до этого жил?
— Как, как? Мыкался. Летающую тарелку свою продавал.
Галя засмеялась.
— Продавал, а потом обратно забирал?
— Нет, я ее на куски разрезал, на сувениры распиливал.
— А ученые наши? Чего же они не купили?
— Да им как-то наплевать было. И денег, наверное, не было.
— Ну, она, Алёшенька, такая девушка у тебя видная, фотомодель. Конечно, она хочет ездить на иномарках, носить дорогие наряды, ходить в самые лучшие в городе рестораны…
— А я не хочу в рестораны, мне там тягостно.
— Все девушки этого хотят.
— И ты тоже?
— Я? Нет, я обычная девушка, не особо даже красивая.
— Нет, Галя, ты очень красивая. Ты даже лучше Дианы.
— Да ты что? — Она рассмеялась.
— Да, я не вру!
Они сидели на балконе, на приступке, на старой куртке, которую Галя им постелила. Было еще тепло, хоть солнце и давно уже село в море. Алёшенька вдруг взял Галину руку, поднес к губам, будто разглядывая голубенькие прожилки на пухлой, молочной ладони её, и внезапно поцеловал.
7
Сергей, училищный товарищ Паши, дал Алёшеньке на пару дней дневник погибшего курсанта.
— Да чего там смотреть? Не сегодня-завтра Гёдзь расколется.
— Не расколется.
— Почем знаешь? А кто?
— А это я и иду выяснять.
— Ну, бывай.
Они пожали друг другу руки, Серёга пошел к себе, а Алёшенька – в парк Тараса Шевченко. Он неторопливо шлялся по узким аллеям его, читая блокнот насквозь, через обложку и пластиковый пакет. О таком своем умении он никому никогда не говорил, потому что из этого легко можно было заключить, что он может и людей видеть тоже насквозь, без одежды. Солнце стояло на 10:43. До встречи было еще минут пятнадцать. Часами Алёшенька потому и не пользовался, что мог определять время по небу, что дневному, что ночному, что по солнцу, что по звездам, что даже по тучам, или совсем уж невероятное – по дождю.
Около самого старого дуба в парке на скамейке сидела девушка в ярко-кровавом платье, в черной шляпке, в черных чулках и в атласных туфельках, и бросала взгляды в черных очках по сторонам, выглядывая из-за журнала, как будто была вражеским шпионом. Увидав вдалеке бредущего Алёшеньку, она встала, снова села, отложила журнал и принялась смотреть в противоположную сторону, как будто была с ним совсем незнакома.
— Привет, Маша.
— Здравствуйте.
— Ты так специально оделась, чтобы тебя никто не узнал?
— Ну да.
— Наоборот, еще больше внимания привлекаешь.
Он пожал ей ладошку и сел рядом.
— Спасибо, что пришла. Я теперь не могу тебя официально допрашивать. Но думаю, ты и сама понимаешь, что нам надо поговорить. Я не верю, что твой папа виноват.
— И я не верю, Алексей Петрович. Он невиноват!
— Я знаю. Можешь называть меня «Алёшенькой».
— Хорошо.
— Я думаю, что я найду убийцу, Маша.
— Найдите, пожалуйста, Алёшенька.
— А ты мне должна в этом помочь.
— Обязательно помогу. Спрашивайте.
— В этом деле у нас совсем не случайно оказался японский кот. А потому: откуда он у вас?
Маша повернулась к старшему оперуполномоченному, и приготовилась самым подробнейшим образом отвечать на все его вопросы.
— Паша, я только на секундочку, мне надо идти на Академика Воробьева. А ты пока «пробей» мне одну персону.
— Записываю.
— А записывать пока и нечего. Знаю только, что зовут её Лизанька. Елизавета, то есть. И работает она преподавателем в институте. А вот – где, черт его знает? Лет, примерно, где-то тридцать пять. Этакая дама с камелиями. Детей нет. Бывшая подруга трупа нашего. И родители у неё педагоги тоже, то есть, уже зацепка: профессия семейная. И фотографии нужны, Маше потом покажем.
— А предмет какой она преподает?
— Неясно пока, вроде, математику. Это из дневника, между прочим, тоже, как будто, вытекает, видишь – Серёга дал почитать. — Алёшенька показал Мироненко сверток, в котором ничего невозможно было разобрать. — Ну, я побег. Следи за карасем.
— Будет сделано.
Алёшенька шел в морг в каком-то странном предвкушении. В душе его тоненько звенели струны всех во вселенной инструментов, и пели разноцветные космические птицы, щекоча белоснежными перышками вытянутые теперь в паутину чувства, которые были настолько обострены, что он видел даже сквозь стены домов, стараясь не задерживать взгляды на моющихся в ваннах голых девушках. Алёшенька смотрел в землю, и видел, будто в первый раз, как в пятиметровой глубине её раскрываются ростками разнообразные семена, чтобы пробить себе путь через асфальт через сотни, ещё, быть может, лет. В такие минуты он любил весь Земной шар, странным, необычным для людской души, чувством. Ему будто даже хотелось петь, хотя он и совершенно не умел этого делать.
«Я скоро увижу её», — думал он в сладком предчувствии. И глупо улыбался редким встречным теперь прохожим. В руке Алёшенька держал коробку с двумя французскими пирожными, купленными по сему случаю.
Дверь одна. Вторая. Он предъявил удостоверение на входе, прошел налево. Направо. Дверь. Странное ощущение все сильнее и сильнее вело его вперед, ровно, как в тот самый день, когда он нашел Галю с кровавым платком у носа. Он медленно прокрался к прозекторской, стараясь не потревожить обитателей её своими совсем негромкими шагами. Еще не видя, что там, он уже знал, свидетелем чего станет. Он остановился, не дойдя до входной, слегка распахнутой теперь двери, и глянул в щелку. Галя сидела на стуле, против нее сидел Виктор Фёдорович Гонюкович. Два стакана чая, нарез