ид. Точно ей стыдно, что она так за-поздала… Вы знаете? Я уверена, что на луне нет людей. Ведь она совершенно замерзшая. Я учила… Правда?
— Правда.
— Ух! И поскачу же я завтра по плоскогорью! Дер-жи! держи! не поймаешь!.. Тут ни у кого нет борзых со-бак?
Иван Павлович не ответил. «Ну что с нею подела-ешь», — думал он.
VII
Запевалов, Царанка и дюжий казак Стогниев, нарочно позванный с поста как знаток этого дела и силач, посед-лали казачьими седлами Мурзика и Аксая. Фанни в лег-ком кафтане, подтянутом тонким ремешком в серебряном наборе, и кабардинской шапке, с нагайкой на темляке, по-донскому перекинутой через плечо, наблюдала за про-цессом седлания этих диких лошадей и подавала советы.
— Закрутки не надо! — кричала она. — За уши возьмитесь, вот и все. Ишь ты какой!.. За уши его!..
Глаза ее стали темными и горели восторгом. Локоны развевались под мягкими завитками бараньей шапки.
— Готов, Царанка?
Казаки поста толпились на дворе, обмениваясь впе-чатлениями. Не каждый из них рискнул бы сесть на такую лошадь.
— Феодосия Николаевна, неужели вы сами сядете на эту лошадь? Это безумие! — говорил Иван Павлович и чувствовал, что волнение охватило его.
Он никогда еще так не волновался. На всякий случай он поседлал свою лошадь.
Фанни даже не посмотрела на него. Ей было не до разговоров.
— Царанка, — обратился Иван Павлович к калмы-ку, — барышне нельзя ехать на Мурзике. Он совсем ди-кий.
— Барышне все можно, ваше благородие, — покор-но проговорил Царанка. — Готово, барышня, садись!
Он со Стогниевым едва сдерживали всего мокрого от пота Мурзика. Мурзик бил передними ногами, стараясь ударить державших его, и взвивался на дыбы. Глаза его метались во все стороны, открывая белки то вправо, то влево. Ноздри были раздуты. Он пыхтел и временами визжал. Страшно было подойти к нему.
Фанни быстро перекрестилась, легко подошла к лошади, схватилась левой рукой за поводья и за гри-ву, а правой, по-калмыцки, за переднюю луку, люди расступились… «Пускай»! — крикнул Царанка, и Фан-ни помчалась по каменистому широкому спуску. Мур-зик прыгал, горбил спину, бил задом, и на каждый его протест Фанни сыпала ему нагайкой по обоим бокам. За ней на Аксае летел и Царанка. Когда и как он сел, никто не успел заметить. Этот выделывал курбеты еще злее, но калмык впился в него ногами и все посылал его вперед.
— Ух! Хорошо, барышня! — крикнул калмык, обго-няя Фанни и сейчас равняя свою лошадь с ее.
Иван Павлович не мог их догнать на своем сытень-ком и круглом сером киргизе Красавчике…
Скачка продолжалась минут пять. Лошади сдали, пе-ребились на рысь, а через час все трое — Фанни, Царан-ка и Иван Павлович — ехали шагом на взмыленных ло-шадях к дому. Лицо Фанни горело восторгом победы, волосы развевались, грудь порывисто вздымалась, из полуоткрытого рта блестели зубы. Маленькой ручкой без перчатки она то и дело похлопывала по мокрой шее ло-шадь, и та ежилась от ее прикосновения и подбирала голову, не зная, сердиться ей на своего победителя или при-знать его власть, покориться и быть счастливой этой лас-кой.
— Посмотрите, дядя Ваня, — сказала Фанни, пока-зывая свою руку с кровавыми пятнами, мокрую от конс-кого пота с налипшими на нее темными волосами, — всю руку в кровь разорвала поводом. Даром что поводок у меня лучшей работы, совсем мягкий.
— Вы сумасшедшая, — сказал Иван Павлович. Фанни засмеялась.
— А ваш Красавчик-то и близко не мог подойти к Мурзику и особенно Аксаю, — хвастливым тоном маль-чишки сказала она. — И что за глупое имя Красавчик! Неужели вы лучше не нашли?
— Ну и Мурзик, по-моему, не лучше, — парировал Иван Павлович.
— Вы правы… Я согласна. Это Царанка его так на-звал. У нас на зимовнике была собака Мурзик, и Царан-ка ее очень любил. Но я буду ездить на Аксае. Он сильнее и наряднее. Вы посмотрите, какой узор у него на крупе. Точно леопард, а не лошадь. И пятна, как от тени листьев. Отчего это так? Но очень красиво. Вы знаете, когда он наестся овса и вычистится, у него рубашка будет замеча-тельно красива.
— Да, добрая лошадь, — сказал Иван Павлович, не-сколько обиженный замечанием насчет Красавчика.
— А вы все-таки бука, — кокетливо сказала Фан-ни. — Ну, попробуемте пойти рысью. Смотрите, идет. Ах, какая рысь. Вот никогда бы не поверила, что у такой ма-ленькой лошадки могут быть такие движения.
— Торгаутские лошади считаются в китайском Туркестане лучшими лошадьми, — сказал наставительно Иван Павлович.
— Ах, дядя Ваня, я хотела бы достать отличного турк-мена. Говорят, они рослы и резвы, как чистокровная ан-глийская, а нарядны, как араб. Ах, если я разбогатею, я заведу себе завод, где будут самые лучшие в мире лоша-ди. И сама буду скакать на них. Я слыхала, что в Ташкен-те скачет одна барышня и берет призы. Правда?
— Да. Это Елена Петровна Петракова, дочь генерала. — Завидую ей. — Ну, вам-то нечему завидовать.
— Почему?
— Да делаете все, что хотите.
— И отравляю вам жизнь, наслаждаясь своей волей. — Нет. Но я ужасно за вас волновался.
— Милый дядя Ваня. Помните о равноправии.
— Но я мог бояться и за товарища.
Они перевели лошадей на шаг и въезжали на пост, где казаки с нетерпением ожидали возвращения лихой девушки.
Фанни, перед тем как слезать, повернулась к Ивану Павловичу и сказала, мило улыбаясь: «Спасибо, дядя Ваня, на добром слове…»
И это ласковое слово точно солнечным теплом согре-ло одинокую душу Ивана Павловича.
VIII
Фанни каждое утро уезжала вдвоем с Царанкой. Она ездила на Аксае, на котором красиво сидела в полной гар-монии с лошадью. Куда она ездила, она не говорила. Но пропадала надолго, до самого обеда.
На вопрос Ивана Павловича, куда она ездит, она ответила: «На Кудыкину гору», — а потом, точно стыд-но ей стало грубого ответа, добавила: «Тренирую ло-шадь».
Ее лошади от работы, корма и заботливого ухода, которым их окружил Царанка, стали блестящими, стат-ными и красивыми. Им завидовали казаки поста.
Но она не тренировкой лошадей была занята. Она ез-дила с какой-то определенной целью, она что-то делала, потому что ездила с сумами на седле, и эти сумы Царан-ка таинственно приносил в ее комнату. Сумы были тяже-лые.
По ее подвижному живому лицу Иван Павлович все-гда знал, что у нее — была удача или нет. Но она ревни-во берегла свои секреты. А он не допытывался. Да и какое ему дело!? Он так был рад, что установились до некото-рой степени товарищеские отношения, и ему казалось, что им обоим удалось взять верный тон во время обедов, ужинов и бесед. Мучило только одно. Что «говорят» те-перь и в Джаркенте, и на Тышкане, и в Хоргосе, и в Суй-дуне, словом, везде. Ничего не было. Жил в одном доме с ним сорванец-мальчишка, но говорили, должно быть, черт знает что. И Ивану Павловичу жаль становилось милую Фанни…
Так прошло две недели. Создалась привычка, и, ког-да Фанни опаздывала к обеду, Ивану Павловичу было беспокойно и скучно и он ходил взад и вперед по веран-де, мурлыкал какую-то песню и все посматривал на горы, ожидая увидеть ее серый кафтан и папаху…
В комнату ее он никогда не входил. Она прибирала ее сама.
— Я еду на четыре дня, — сказала ему однажды Фанни.
— Ваше дело, — сухо сказал Иван Павлович.
— Да. Но говорю, чтобы вы не беспокоились.
— Я не беспокоюсь. У меня на это права нет. — Будто?
Он не допытывал, куда она едет. Почему-то решил, что в Джаркент за покупками.
Ему было скучно эти четыре дня. Недоставало тем-ных от загара маленьких ручек, наливавших ему его боль-шую чашку чаем и подававших ром, недоставало ее маль-чишеской усмешки, ее легких движений и аромата ее во-лос. Вечера казались скучными, и не тянуло смотреть с веранды на темное небо и яркие звезды. Даже по ее ка-бардинской шапке и винтовке, исчезнувшим на эти дни с гвоздя в его кабинете, он скучал.
Да, — стыдно было Ивану Павловичу в этом со-знаться, — но он хандрил в отсутствие Фанни…
Она приехала еще более загоревшая. Ее волосы ста-ли светлее и больше отдавали в золото, чем в каштан. Солнце пустыни не шутит. Она была пыльная, усталая, но по сверкающим глазам Иван Павлович заметил, что сча-стливая.
Она пошла купаться в Кольджатку, захвативши с со-бою тонкий шелковый халат и туфельки, и через час воз-вратилась, сверкающая свежестью, неся в руках кафтан, шаровары и сапоги.
— Ну и прожарилась я в этом костюме, — восклик-нула она, поднимаясь на балкон. — Что же, вы недоволь-ны, что я вернулась?
— Нет, Фанни… — он ее первый раз так назвал.
— Будто? — с сомнением покачивая головой с мок-рыми волосами, небрежно скрученными большим узлом, сказала Фанни.
Они пообедали молча. После обеда она сказала:
— Дядя Ваня, я хочу с вами посоветоваться. Пойдем-те ко мне.
Он не узнал теперь убогую комнату для приезжаю-щих.
Ковры и вышивки, кисейные занавески, бриз-бизы на окнах, роскошное покрывало на одеяле и на подуш-ках — это все было женское. Но стол и ящики подле сто-ла и полки в углу, заваленные книгами и кусками камен-ных пород, — это уже было от того самоуверенного «мальчишки», который непрошеным гостем явился к не-му на пост.
Большой букет альпийских горных цветов, на-бранный на плоскогорьях, стоял в глиняном дунганс-ком кувшине, а рядом лежали молотки, маленькие кирки и ломики заправского минералога или золото-искателя.
Стоя у окна, освещенная яркими лучами, она брала куски камней со стола и подавала их один за другим Ива-ну Павловичу.
— Что вы скажете насчет этого? — протягивая боль-шой полупрозрачный кусок нежного розового цвета, ска-зала она.
— Это розовый кварц.
— А это? — и она протянула ему кусок почти черно-го минерала, похожего на стекло.
— Это базальт.
— А это?
— Если не ошибаюсь — Лабрадор.
— Да, милый дядя Ваня, — и не только Лабрадор, но нефрит, ляпис-лазурь, орлец лежат здесь у самого вашего носа.
— Я, да и все это знают. Скажу вам больше. Где-то на Среднеазиатской ветке, но только в стороне от нее, на-шли серу…