…но теперь в бюро не было никакого толку. И времени дождаться, пока солидное приобретение доставят, не оставалось тоже. Поэтому отсутствие денег для уплаты немцу не имело никакого значения.
На маленькой конторке, кроме стопки листов бумаги, едва умещались чернильница и трёхсвечник. Один за другим граф снял с шеи образа и пристроил на полке рядом с канделябром.
С одного образка строго глядел святой Спиридон. Старец был изображён в пастушеской шапке вроде корзины, сплетённой из ивовых прутьев: странный убор носил он, по преданию, всю свою жизнь, даже когда из пастухов стал епископом Тримифунтским.
Над вторым образком — портретом, заключённым в овальный медальон, — явно трудился талантливый художник. Он изобразил невероятной красоты девушку, совсем молоденькую. Волна густых смоляных волос выбивалась из-под цветастой накидки и рассыпалась по плечам. Во взгляде огромных, на пол-лица, тёмных глаз таилась едва сдерживаемая страсть. А от улыбки, легко тронувшей пухлые губы красавицы, веяло печалью.
Какое-то время граф смотрел на девушку, не отрываясь. Потом тряхнул головой, словно отгоняя наваждение; пятернёй взъерошил кудри, взял перо и принялся писать.
Одни письма выходили у него в несколько строк, другие расползались на целый лист. Закончив очередное послание, Фёдор Иванович наскоро пробегал глазами написанное, кивал и ловко складывал бумагу конвертом. Над пламенем свечи расплавлял кончик сургучной палочки и капал небольшую лужицу, скрепляя конверт. Печатью служил именной перстень.
Для разноцветного сургуча и массивного перстня с печаткой в бюро тоже предполагалось отвести ящички. Знать, не судьба… На запечатанном письме граф стремительным почерком надписывал адрес; бросал письмо себе под ноги, на пол — места на конторке не оставалось, — и принимался за следующее.
Посланец Фёдора Ивановича вернулся под утро, когда у ног топтавшегося за конторкой графа белело уже больше десятка посланий. Поручение было выполнено, и помятый Стёпка впустил к хозяину щуплого господина с лицом, которое забывается, едва отведёшь от него взгляд.
— Желаю здравствовать вашему сиятельству, — сказал вошедший с поклоном. — Что за срочность такая? У меня ведь ещё почти неделя…
— Всё переменилось, любезный, — ответил Фёдор Иванович. — Нет у тебя недели, и у меня нет даже одного дня. Как, порадуешь? Или напрасно я надеялся?
Веком раньше, при Петре Первом, предок графов Толстых — государев любимец Пётр Андреевич — возглавил Тайную канцелярию при Сенате. Создали её для расследования измены царского сына Алексея, а после стали другие дела поручать. Случилось так, что многие Толстые в пору гонений как раз от канцелярии-то и пострадали.
По прошествии времени Тайная канцелярия стала называться Тайной экспедицией, но суть свою сохраняла. Наконец, воцарившийся Александр Первый создал Министерство внутренних дел, а Тайную экспедицию запретил. Но люди-то остались! Сыскари и проныры, которые куда угодно доберутся и кому угодно до печёнок достанут; которые работали теперь на общую полицию… Из них был и ночной гость Фёдора Ивановича.
— Не порадую, ваше сиятельство, — развёл он руками. — Виноват. Нет её нигде, как сквозь землю…
Вслед за графом он взглянул на портрет девушки, который словно ожил под колеблющимся пламенем свечей.
— Старались мы, — добавил сыскарь, — истинный крест, старались, все ноги посбивали. Пропала без следа. А времени, ой, мало…
— Что ж, любезный, дело наше с тобою кончено, — вздохнул граф. — Получи, что причитается, и ступай с богом.
Он кивнул в сторону стола, на котором лежали загодя приготовленные деньги, и снова встал за конторку. Было ещё несколько человек, которым Фёдор Иванович собирался написать. Однако, взяв в руки перо, он так и не вывел больше ни одной буквы.
Сыскаря граф нанял и пустил по следу сразу же, как только появился в Петербурге. Сроку дал месяц, но три недели позади, а результата нет.
Пашенька, Пашенька, цыганская певунья и плясунья, которую занозой носил он в сердце все годы скитаний; память о которой не дала ему сгинуть в далёких краях… Не нашли Пашеньку. И времени на поиски больше не осталось.
Граф поглядел на письма, лежащие у ног. Недолго подумав, сгрёб все до единого и швырнул в камин. Вышколенный Стёпка с вечера заготовил растопку — мало ли что удумает барин? — дрова мигом занялись, и скоро исписанные бумаги уже корчились в огне.
Прощальные письма — чушь это всё. С кузеном Фёдор Иванович, можно считать, попрощался. А больше, на самом-то деле, никому ничего говорить не надо и не хочется: кому надо, тем Фёдор Петрович безо всяких писем скажет, что надо. Был в целом свете лишь один человек, действительно близкий… Пашенька, Пашенька… Вот с кем увидеться бы хоть на минуточку и хоть бы словечко успеть сказать перед смертью! Но раз не найти её, не поговорить с ней — к чему все остальные слова? Пусть горят синим пламенем!
Экий фортель выкинула судьба… Всего два дня назад в этой же комнате он дразнил двоюродного брата, который собирался пустить себе пулю в лоб, чтобы избежать позора!
Дразнил и потешался, потому что спас от дуэли — и от бесчестья. Его спас, а вот себя не уберёг. И всё же иначе быть не может. Ни тихоня Фёдор Петрович, ни тем более удалой Фёдор Иванович никогда не запятнает честь фамилии.
Чертовски обидно вот так уходить из жизни в неполных двадцать пять лет! Глупо, бесславно… Но никогда про графа Толстого не посмеют написать на позорной чёрной доске. Никогда! Карточный долг, какой бы подлостью чужой ни появился, — это долг чести. Тот, кто не может заплатить, обязан умереть.
За окнами светало. Граф выложил на стол тяжёлый плоский ящик, щёлкнул замками и откинул крышку. Внутри на бархатных ложах, изогнувшись серебристыми рыбами, удобно устроилась пара дуэльных пистолетов. Фёдор Иванович вытащил один, привычно вскинул и прицелился. Вот ведь игра фортуны! Спасая кузена, из этого «лепажа» он позапрошлой ночью свалил индюка-британца. А теперь из него же придётся прострелить себе голову, в которой крутятся обрывки воспоминаний последних лет…
…или сердце, в котором занозой по-прежнему сидит — Пашенька.
Часть втораяСанкт-Петербург, май — июль 1803 года
Глава I
Май в Петербурге и его окрестностях — пора чудесная…
…когда бы не распутица. Уж казалось бы, самая наезженная дорога Российской империи, что соединяет столицу с Москвой, должна быть идеальной в любое время. Но нет! Поэтому в один из первых майских дней тысяча восемьсот третьего года тяжёлый экипаж князя Львова тащился еле-еле, перемешивая колёсами весеннюю грязь.
Солнышко пригревало, и в закрытом экипаже было душно. Однако стоило опустить стекло, как ворвавшийся студёный ветерок быстро напоминал о том, что ещё весна, а не лето, что Петербург на полтыщи вёрст севернее Москвы и что совсем рядом хмурится Балтийское море.
Князю перевалило за шестьдесят, неблизкие переезды давались ему всё труднее. Прошло то время, когда Сергей Лаврентьевич вместе с великим Суворовым крушил неприятеля на полях Европы, водил своих молодцов в атаку на Очаков и штурмовал неприступный Измаил. О былых подвигах генералу от инфантерии напоминали теперь только раны да болезни. Как ни устраивался он на подушках сиденья, как ни кутался в пледы — всё было неудобно. Сергей Лаврентьевич старался дремать, обманом успокоив усталое тело, и тешил себя мыслями о скором прибытии в Петербург.
С князем ехали спутники — мсье Андре-Жак Гарнерен и его супруга Женевьева. Эту пару хорошо знали в Европе: мсье Гарнерен был знаменитым воздухоплавателем, он первый в мире прыгнул с парашютом. А зарабатывал храбрый француз тем, что колесил по европейским столицам и большим городам, где при стечении публики поднимался в небо на воздушном шаре. Иногда в полёте, ко всеобщему восторгу, его сопровождала жена.
Лет десять назад аэронавт уже пытался выступить в Петербурге, подавал прошение. Но дряхлеющая императрица Екатерина воспротивилась.
— Передайте, что у нас подобной аэроманией не занимаются, яко бесплодной и ненужной, — велела она, и в гастролях было отказано.
Теперь на престол взошёл её внук, молодой и любопытный Александр Павлович. Князь Львов несколько времени убеждал государя допустить полёт Гарнерена.
— Если воздушные путешествия в самом деле достигли подобного совершенства, — поразмыслив, сказал император Александр, — то многое в мире может принять новый оборот, особенно в делах политических и коммерческих.
Француз получил высочайшее дозволение выступить в российской столице, и теперь Сергей Лаврентьевич сопровождал своего протеже из Москвы в столицу. Следом за княжеским экипажем ползли телеги, на которых лежало драгоценное имущество Гарнерена: части воздушного шара, упакованные в огромные тюки; плетёная гондола и прочий необходимый скарб в кофрах, способных выдержать дорогу через пол-Европы.
Супруги сидели напротив князя, укрыв ноги общим меховым пологом. Андре-Жак читал что-то легкомысленное, Женевьева вязала толстый шарф — готовилась к полёту в холодном петербургском небе.
Экипаж качнуло. Князь очнулся от дрёмы, глянул в окно на проплывший верстовой столб, выудил из кармана часы и щёлкнул крышкой. С последней почтовой станции выехали ни свет ни заря, благо майское солнце встаёт раненько — очень уж хотелось поскорее добраться до столицы и окончить путешествие. Сергей Лаврентьевич пощурился, разглядывая стрелки: в самом деле, осталось немного, скоро первая рогатка, а там и Петербург. По приезде надо велеть затопить баню. Или сперва хорошенько выспаться, а уж потом старые кости погреть?
Экипаж качнулся ещё раз и встал.
— Где мы? — спросил Гарнерен, отрываясь от книги.
— Здесь, — пошутил князь.
Повозившись, он опустил стекло, выглянул наружу и крикнул вознице:
— Почему стоим?
— Так не пущают, барин, — ответил тот.
Возле облучка обнаружился бородатый детина, который с ухмылкой без страха глядел на Сергея Лаврентьевича. Видно, он и остановил экипаж. Одной рукой детина крепко держал вожжи, перехваченные у возницы, другой опирался на здоровенную оглоблю, как на копьё.