Старик охал, сопел, прикидывал вслух, сколько бы он заработал сейчас денег, если бы истратил свое состояние на покупку овса.
— Я бы мог положить в карман пятьдесят тысяч, — прошамкал господин, оставшийся на бобах.
Мы окинули взором беснующийся зал в последний раз и покинули смотровую площадку.
Гигантский хлебный рынок и скромная хлебная корзинка... Заботы спекулянтов, ворочающих миллионами тонн зерна, и ежедневный хлеб насущный для семьи... В какой зависимости, в каком отношении друг к другу находятся эти две проблемы? Этот вопрос нам предстояло выяснить на митинге организации «Хлебная корзинка».
Мы отправились на этот митинг из центра города пешком и, пройдя всего лишь четыре квартала, неожиданно очутились совсем в другом мире.
Посетив Чикаго, треть века тому назад, Илья Ильф и Евгений Петров писали:
«Мы знали, что в Чикаго есть трущобы, что там не может не быть трущоб. Но что они находятся в самом центре города — это была полнейшая неожиданность. Походило на то, что Мичиган-авеню лишь декорация города и достаточно ее поднять, чтобы увидеть настоящий город... Едва ли где-нибудь на свете рай и ад переплелись так тесно, как в Чикаго. Рядом с мраморной и гранитной облицовкой небоскребов на Мичиган-авеню — омерзительные переулочки, грязные и вонючие... Некоторые бедные улицы выглядят как после землетрясения, сломанные заборы, покосившиеся крыши дощатых лачуг, криво подвешенные провода, какие-то свалки ржавой металлической дряни, расколоченных унитазов и полуистлевших подметок, замурзанные детишки в лохмотьях».
Мы шли по Холмстэд-стрит, одной из главных улиц негритянского района, и поражались нищете, запущенности, какой-то мрачной безысходности, которая давила на эти бедные кварталы. Рай остался за нашей спиной, у подножия небоскребов. Впереди на сотню кварталов раскинулся ад.
Порывы ветра, долетавшие сюда с озера Мичиган, прижимали к земле густой, черный дым, который извергался из трубы какой-то фабрики. Дым расстилался по крышам невысоких домов, стекал по их стенам на тротуар, прилипал к окнам. Дым царапал горло, слезил глаза. К кислому запаху дыма примешивался аромат автомобильного бензина и тошнотворная вонь гниющих свалок.
В одном из окон вровень с тротуаром мы увидели негритянского мальчика лет пяти. Наверное, он подставил стул, чтобы взглянуть на улицу. Ручонки его вцепились в решетку, вставленную в проем окна. Он казался больным. Его огромные глаза с перламутровыми белками глядели на мир, расстилающийся перед ним. А мир был невелик. Его мир ограничивался справа и слева рамками окна, задней стеной комнаты и стеной дома на другой стороне улицы. В этом мире взад и вперед мелькали автомашины и прохожие; пьяный старик спал на ступеньках крыльца; кошка обнюхивала груду пустых консервных банок у кромки тротуара; неопрятная толстая женщина копалась в мусорном чане.
Не было в этом мире ни «индейского лета», ни полыхающих осенним пламенем лесов, ни таинственного крика журавлей, летящих на зимовку. В этом мире не было самого главного, о чем мальчик еще не знал, о чем он еще не догадывался в свои пять лет, — в этом мире не было надежды.
Ему еще предстоит узнать эту боль, это страшное чувство — отсутствие надежды, вместо которой в его душе взойдут зерна гнева и ненависти. Жестокий старик — Чикаго! Не придется ли тебе со временем познать месть этого негритянского мальчика с перламутровыми белками, мир которого ты ограничил сегодня рамками окна с решеткой!
Скоро в самом Чикаго негров будет больше, чем белых. Они переселяются сюда с глубокого негритянского юга, где механизация сельского хозяйства лишает их работы и куска хлеба. Они надеются найти работу в промышленном городе. Но кому нужны здесь они, умеющие выращивать хлопок и ухаживать за мулами? Без образования, без профессии, они лишь увеличивают и без того перенаселенные негритянские кварталы города, пополняют армию обездоленных, армию «лишних людей», как с беспощадной откровенностью их называют в Америке.
Они взрывчатый материал огромной силы. На улицах уже ста восьмидесяти трех американских городов стучали пулеметы национальных гвардейцев, полыхали пожары, грохотали бронетранспортеры, лилась кровь. И белая, богатая, могучая Америка содрогается и покрывается холодным потом при мысли о том, что «черный динамит» может взорваться во всех районах страны одновременно.
Состоятельные белые, так называемый «средний класс», не говоря уже о богачах, бегут из центральных городских районов в пригороды. Создается парадоксальная картина. Всегда и всюду окраины города были прибежищем бедноты. В Америке сегодня все наоборот.
Если представить себе крупный американский город в виде круга, то легко заметить его внутренние социальные кольца. Деловой и одновременно торговый центр остается пока что центром города, хотя и сильно сузившимся. Затем идет тонкое колечко кварталов белых жителей, по разным причинам, чаще всего материальным, не имеющих возможности удрать в пригороды. На это кольцо неумолимо давит широченное кольцо негритянских кварталов. Затем снова белое кольцо «среднего класса» и, наконец, утопающие в зелени, роскоши и неге пригороды, куда негров допускают лишь на несколько часов в сутки в качестве посыльных, садовников, привратников и горничных.
Мы уже упомянули о том, что деловое и торговое кольцо города с каждым годом становится все тоньше и тоньше. Белые переводят за город магазины и банки, культурные учреждения и конторы. Туда ведут прекрасные шоссейные дороги. Но вы не попадете в загородный магазин или в загородный оффис какой-нибудь корпорации ни в автобусе, ни в трамвае. Просто потому, что они туда не ходят. В белые пригороды можно попасть только в автомобиле. Так называемые «торговые центры» за городом часто под одной крышей объединяют несколько десятков магазинов разного профиля, кафе, закусочные, банки, аптеки. Рядом строятся газолиновые заправочные станции, автомастерские, разбивается стоянка на две-три тысячи автомашин.
Но как все это далеко сейчас от Холмстэд-стрит, по которой мы идем пешком, встречая то вопросительные, то презрительные, то полные ненависти взгляды негров! Двое странных белых в этом районе обреченности и нищеты. Двое посторонних в этом царстве скорби и отчаяния.
Но вот и кинотеатр «Кэпитол», где сегодня состоится митинг. Полицейский помахивает своей дубинкой, косясь на негритянку, раздающую листовки. В другой руке у нее кружка для сбора пожертвований. «Помогите голодным детям!» — написано на кружке.
«Хлебная корзинка» — кампания сбора денег, продовольствия и одежды для бедняков была начата здесь по инициативе Мартина Лютера Кинга в 1966 году. Попросту говоря, одни бедняки делятся куском хлеба с другими бедняками. Вот и сейчас в тесно набитом зале кинотеатра падают медяки в картонные кружки, которые обносят по рядам негритянские юноши и девушки. На груди у них символические изображения мешков сборщиков хлопка. Из рук в руки передают кружки негры, белые, пуэрториканцы, мексиканцы.
А на сцене под аккомпанемент органа звучит гортанная негритянская песня, полная боли и призыва:
Я иду по камням босыми ногами,
И ноги мои кровоточат...
О, как тяжек наш путь
К свободе и свету!..
На сцене появляются хористы и несколько музыкантов. Гремит негритянский «спиричуэл» — духовный гимн. Гремит так взволнованно, страстно и эмоционально, что человека, впервые его слышащего, может мороз продрать по коже. Все слилось в этом гимне — негритянский темперамент, тоска раба по свободе, боль униженных и оскорбленных, призыв, мольба и, главное, надежда.
— О-о-о, верю! Наступит день...
— О-о-о, верю! Наступит час...
К богу здесь взывают без елейности и подобострастия. Его устали просить смиренно. К нему вопиют:
— Ты слышишь, бог!
— Слышишь ли ты?
Кажется, стены рухнут от этого вопля-стона. Прихлопывая в ладони, покачиваются в такт мелодии хористы. Гремит орган, грохочет барабан, рыдает труба. Прихлопывая в ладони, раскачиваются из стороны в сторону сидящие в зале. В зале царят экстаз, экзальтация. Искаженные лица обращены вверх, закрыты глаза. По щекам текут слезы.
— О-о-о, верю! — обрывается гимн.
К микрофону подходит молодой негритянский пастор Джесси Джэксон. Это он стоял рядом с Мартином Лютером Кингом на террасе мотеля в Мемфисе, и это к нему были обращены последние слова Кинга за секунду до рокового выстрела. Теперь Джесси возглавляет кампанию «Хлебная корзинка».
— Повторяйте за мной, — призывает молодой пастор. — Я беден, но я — Человек!
— Я — Человек! — стоя отвечают собравшиеся.
— Я голоден, но я — Человек!
— Я — Человек! — гремит в зале.
— Я — Человек! — восклицает Джэксон. — И не хочу, чтобы во Вьетнаме убивали подобных мне. Я — Человек, и я хочу знать, почему девяносто пять процентов богатства моей страны принадлежат лишь пяти процентам населения...
И снова грохочет «спиричуэл», полный мольбы и надежды. И надежда уже мелькает на нескольких заплаканных лицах: может быть, белый человек, наконец, поймет? Ведь все люди — братья.
В этот же день мы встретились с представителями тех пяти процентов населения, которые владеют всеми богатствами страны и которые заставили «Хлебную корзинку» обходить нищие кварталы, стучаться в лачуги бедняков, собирать крохи для голодных негритянских ребятишек. Мы познакомились с семейством Маккормиков, только не с людьми, а со зданиями. Особняк Маккормика стоял на тихой улице близ набережной Мичигана. Он был старомодным барином-аристократом, да к тому же еще иностранцем: все строительные материалы, вплоть до последнего кирпичика, согласно капризу владельцев, были привезены из Франции.
Маккормик-оффис, где помещалась контора корпорации, оказался элегантным небоскребом-молодцом. Он кичился безукоризненностью своих линий, нарядной мраморной рубашкой, искрившейся на солнце.
Третий Маккормик, которого мы увидели на юго-западной рабочей окраине, кормил и первого и второго. Корпуса машиностроительного завода Маккормика были возведены еще в прошлом веке и выглядели усталыми, изможденными стариками.