И вот мы вступаем в праздничные чертоги американского парти, к нам подводят знакомиться первого американца, и мы, приняв позу легкого интеллектуального утомления, заводим пустой, но остроумный светский разговор: «Вот э найс везер! Везер найс из?»[6]
Американец, подавленный нашим умственным превосходством, отвечает, что «из», и возвращается к своим недалеким товарищам. А мы с мрачной решимостью приступаем к ритуалу парти. То есть жуем картонные сандвичи и следим, чтобы водку не разбавляли.
Все американские парти похожи друг на друга. Мужчины садятся в кружок и говорят о машинах. Моргедж всегда растет, машины всегда ломаются, кроме той, что была у дедушки и не знала ремонта со времени президента Вильсона.
Женщины тоже садятся в кружок и говорят о диете. Самая толстая отколупывает от торта кусочек с ноготь, чтобы показать, как мало она ест, а пухнет под воздействием стресса. Дамы похудее злорадно сочувствуют.
Иногда женские и мужские кружки соединяются. Это значит, что пришла пора показывать фотографии — детей, собак, страховых агентов. Мы в этих забавах принимаем участие спорадически: отпустим время от времени тонкую реплику и опять уткнемся в водку «стрейт ноу айс плиз»[7].
Незлобные по натуре американцы пытаются рассеять наш сплин. Подходят, спрашивают — откуда, зачем, не проездом ли? А убедившись, что из России, за свободой, навсегда, — широко разводят руки и говорят: «Уэлкам»[8].
Другие русские (те же жены) иногда пытаются перевести американские парти на отечественные рельсы. Скажем, рассказать анекдот.
Зрелище это тягостное. «Один чукча…» — начинает рассказчик. «Простите, чукча — это съедобное?» — перебивает вежливый, но любознательный слушатель. «Нет, чукчи — это маленькая отсталая народность, населяющая Крайний север Советского Союза». — «Очень фанни[9], очень. Надо жене рассказать», — говорит американец и отходит, видимо, навсегда.
Нет уж, пусть по-английски шутят люди со стальными нервами. Мы предпочитаем кутаться в плащ Чайльд-Гарольда — мрачное молчание можно принять за признак глубокого, несуетного ума.
Чем хороши американские парти, так тем, что быстро кончаются. Еще про машины недоговорено, а уже собираются в обратный путь. Все довольны. Пьяных, естественно, нет.
Да и нам неплохо — едем домой, освобождаясь от галстуков и напряжения. До следующего парти достаточно времени, чтобы наконец выяснить, зачем Комар влияет на Меламида.
О ВРЕМЕНИ НЬЮ-ЙОРКСКОГО МЕРИДИАНА
Еще до приезда в Америку мы знали, что все тут непомерно большое. Небоскребы — это банальность, про это знал каждый. Но нам было, например, достоверно известно: в Калифорнии такие крупные апельсины, что девять штук составляют дюжину.
Насчет апельсинов все оказалось святой правдой. Плюс к этому выяснилось, что и арбузы здесь — собака не перепрыгнет. Черника — величиной с черешню, черешня — со сливу, слива — с яблоко, яблоко — с надувной шарик. И все примерно одинакового вкуса.
Когда мы приехали, Америка соответствовала собственному образу и на улице. То есть автомобили были приблизительно такими, как на знаменитой Американской выставке в Москве. Какие это были машины! Крылья спереди, крылья сзади, в салоне можно на велосипеде кататься, цвет — «брызги бургундского». Про бургундское никто не знал, а брызги — обожали. Эту роскошь мы успели застать тринадцать лет назад и были горестными свидетелями упадка и измельчания. Японские «тойоты» и «хонды» смутили практичных американцев, забывших свои имперские амбиции. Редко-редко, напоминая о былом величии, проплывает «бьюик» 1968 года.
Зато, чтобы сохранить Нью-Йорку репутацию непомерного города, свое взяли пешеходы. За эти же годы сильно изменилась толпа, став еще ярче, наряднее, экстравагантнее. Правда, рейгановская бизнесменская поросль увеличила общий процент галстуков и жилетов в городском пейзаже. Но неистребимая тяга к крайностям все равно побеждает конформистские тенденции. В целом, несмотря на растущий американский стаж, мы чаще прежнего вздрагиваем и озираемся на улицах Нью-Йорка.
Более всего, конечно, разукрасили город панки. Гордые волосяные гребни на бритых черепах напоминают о книге Джованьоли, а сходство с римскими гладиаторами усиливает обилие металла на панковских телах.
Самое привлекательное в панках — готовность превратить себя в объект эксперимента. Заметим — себя, а не других, что встречается куда чаще. Человек, рисующий себе на лбу оранжевого зайчика или вешающий в ухо амбарный замок, почти наверняка не станет командовать дивизией.
Панки лидируют в украшении города, но они далеко не единственные из тех, кто, не желая останавливаться на полпути, хочет дойти до пределов человеческого воображения. Недавно мы встретили на Восьмой авеню одетую в рыбацкую сеть женщину. Это не аллегория: мы до поэзии не опускаемся. На даме была действительно сеть, причем с довольно крупной ячеей. Под сетью была только сама дама.
В двух кварталах от нас всегда прогуливается с пустой коляской другая жительница Нью-Йорка — полная противоположность той дочери рыбака. Она закутана, как ябеда на катке. На ней шаровары (фланелевые, с начесом), шерстяная юбка, пять-шесть свитеров, толстые носки, купленная у русских эмигрантов пыжиковая шапка. Все это в июле — и ни капли пота на смышленом, живом лице: наша соседка поет, подмигивает, что-то умножает про себя. К октябрю, когда станет прохладнее, она принарядится: поверх всего наденет черную плюшевую кофту и глубокие департаментские калоши. К зиме появится шарф того отвратительного сорта, который в детстве назывался «кашне», а в руках — крохотная бутылочка «смирновской». Когда к нам в Вашингтон-Хайте приезжают гости, мы показываем им замок, вывезенный Рокфеллером из средневековой Европы, и эту славную женщину.
Лучшее время года в Нью-Йорке — осень, но смотреть его, если позволяет климат, надо летом. Когда проходит этот безумный сезон, все мы выглядим примерно одинаково. А уж зимой и вовсе вводится всеобщая униформа: боты и норковые шубы. Зато лето — разгул страстей. Мозги плавятся, делаясь гибче и податливей неожиданным извивам моды. И если сейчас большинство женщин похожи на китайских старшеклассниц, переросших свои прошлогодние штаны, то все-таки обязательно взгляд отдохнет на чем-то свежем и оригинальном.
На Пятой авеню встречаем огромную соломенную шляпу с гроздью винограда и попугаем. Ближе к Сохо из-под пожарных лестниц выходят люди в прозодежде пошива Богородского текстильного комбината. Как-то мы стояли у Публичной библиотеки (совершенно случайно), как вдруг оттуда вышел стройный брюнет в ефрейторской шинели — все честь по чести: с погонами связиста Советской Армии с одной лычкой. Он быстро сел в такси, а мы как тогда оцепенели, так до сих пор никому не рассказывали, боясь обвинений в недонесении. Ефрейтор, правда, был в джинсах под шинелью, но это мы, опираясь на свой американский опыт, отнесли на счет перебоев в вещевом довольствии шпионской сети. А может, у них каптенармуса убили.
Вообще приметы советского быта довольно популярны среди нью-йоркской молодежи: то и дело встречаешь девушку в буденовке, как из песни Окуджавы. Негритянские кепки с пуговкой расхватали бы в воронежском сельпо. Лыжные ботинки — изыск наших 50-х — все чаще мелькают на тротуарах Гринич-Вилледж. Россия становится ближе. Когда в «Карнеги Синема» выступал Евгений Евтушенко и возле кинотеатра толпились любители автографов, проходящие мимо четыре молодых негра поинтересовались, зачем толпа. «Ждем знаменитого русского поэта», — ответили любители. Молодежь среагировала моментально: «Пушкина?»
Мы ленивы и нелюбопытны. Попросите любого из своих знакомых назвать негритянского поэта XIX века, и увидите, как он покраснеет от стыда. Можно, конечно, сказать, что негритянские юноши считают Пушкина своим — по арапу Ганнибалу. (Были же времена! У Пушкина прадед был Абрам, у Баратынского — даже отец, и ничего.) Но вот на совместном вечере Евтушенко, Вознесенского и музыканта Винтера позади нас сидел чернокожий атлет лет 25, в шортах, меховом берете и с бейсбольной битой в руках. На шее у него было ожерелье из зубов человека. Атлет очень живо реагировал на происходящее, а когда Андрей Вознесенский читал «Гетто в озере» — оглушительно захохотал. Если учесть, что билеты на эти места стоили по 15 долларов, приходится признать, что сатирически настроенный негр не мог попасть на вечер случайно. Спросить мы постеснялись и решили, что просто теперь на нас мода. Легко вообразить обмен мнениями в вечернем Гарлеме: «На «Янкис» я не пошел. Они — шит[10]. И «Никс» я тоже фак[11]. Я был на концерте русских комиков. Много черного юмора. Фан».
Такое внимание следует рассматривать как положительное явление. Как и тот факт, что гомосексуалисты Америки борются за свободу угнетенных собратьев в России. Мы своими глазами на нью-йоркском параде «гэев»[12] видели, как желтолицый дальневосточный человек громко выкрикивал: «Рашен гэй — ту Ю Эс Эй!» Солидарность западных гомосексуалистов с советскими имеет давнюю традицию. Известно, что в ЗО-е годы будущий нобелевский лауреат Андре Жид решительно поставил перед Сталиным вопрос о правовом положении педерастов. Сталин, который не каждый день был кровавым тираном, осадил зарвавшегося Жида, сказав, что ему не до этого: грядет ежовщина и скопилось много более важных дел. Так что педерастов замели вместе с эсперантистами исключительно из-за темноты чекистов, которые путали одних с другими. Неудивительно, что американские гэи страшатся повторения прошлого, призывая русских коллег на волю.
Эта прослойка населения вообще является достопримечательностью американских больших городов, удивляя и пугая провинциалов и иностранцев.