Американская империя. Прогноз 2020–2030 гг. — страница 4 из 6

Кризис и затишье

Глава 8. Первые признаки грядущей бури

В тот момент, когда стало ясно, что новым президентом США станет Дональд Трамп, я находился в Австралии. Новость пришла около полудня, и весь день – и в течение всей поездки – на различных конференциях озадаченные журналисты спрашивали меня, как Трамп смог победить и что все это значит. В Брисбене и Сиднее к выборам относились столь же серьезно, как в Цинциннати или Нью-Йорке. Поскольку уже тогда я работал над этой книгой, я попытался объяснить, что основное внимание надо обращать не на личность нового президента, а на его место в структуре цикла. Моя мысль не была услышана, потому что все слишком увлеклись его харизматичностью. Похожая ситуация сохраняется и сейчас, но я покажу, что подобный подход ошибочен.

Фактически избрание Д. Трампа говорит о начале подготовки к четвертому институциональному циклу и шестому социально-экономическому. Существующая институциональная модель все больше теряет способность успешно функционировать, и ключ к решению проблемы лежит в обязанности федеральной власти переопределить отношение к самой себе. Экономический и социальный кризисы привели к ощутимому ухудшению положения тех, кто ранее представлял собой основополагающий элемент американского общества: рабочих, занятых на промышленном производстве. Так как ранее кризисы обоих циклов никогда не разворачивались практически одновременно, можно предполагать, что 2020-е годы будут крайне нестабильными. Наступившему десятилетию предшествовали крайне сложные выборы 2016 года, в которых каждый кандидат олицетворял социальный сегмент, конфликтующий с другим сегментом. Выборы завершились тем, что узел завязался еще туже: Хиллари Клинтон победила в общенародном голосовании, Трамп – в голосовании Коллегии выборщиков. Именно этот факт как ничто другое продемонстрировал, насколько напряженные грядут времена.

Итоги выборов-2016 свидетельствуют о том, что политическая система испытывает серьезную внутреннюю перегрузку, точно так же, как это было на выборах 1968 года. Политический конфликт 1968 года длился вплоть до 1980-х. Аналогично политическая напряженность 2016 года утихнет только к 2028 году. Первый сигнал: появляется политик, который представляет слабеющий класс и становится последним президентом, причем президентом-неудачником цикла. Скорее всего, им станет демократ, держащийся за технократию, – демократ в классическом смысле, в каком Джимми Картер был демократом, а Герберт Гувер – республиканцем, и так далее. Такие заканчивающие цикл президенты, за исключением Улисса Гранта, обычно являются правителями на один срок. Поэтому я предполагаю, что последний президент этого цикла будет избран в 2024-м (или в 2020 году, если он будет все же переизбран на второй срок).

Первый признак завершения цикла – рост политической напряженности, которая может начаться лет за десять до сдвига к новому циклу. К примеру, сдвиг к циклу Рейгана начался с политической нестабильности в конце 1960-х. Однако данная нестабильность никоим образом не помогает понять, каким будет новый цикл. Антивоенное движение или отставка Ричарда Никсона совершенно не проливали свет на природу нового цикла, начало которого совпало с приходом к власти Рональда Рейгана. Политическая система чувствительна и оперативно отражает первые признаки даже небольших экономических и социальных сдвигов. Сильные экономические и социальные потрясения 1970-х начинали проявляться незаметно для многих экспертов, но при этом они активно раскачивали политическую систему. Таким образом, политическая нестабильность – это пролог к социальному и экономическому кризису, который, возможно, десятилетие спустя станет крайне острым. Прежний цикл рушится под собственной тяжестью, на смену ему придет новый цикл с новым президентом. Рейган не создал новый цикл. Но он сел в президентское кресло благодаря умелой игре на напряженностях уходящего цикла, а затем присутствовал при рождении нового. Если бы не Рейган, был бы кто-нибудь другой, но прежний цикл исчерпал собственные возможности, а очертания нового были набросаны возникшей напряженной ситуацией.

Победа Трампа стала первым признаком того, что цикл Рейгана подходит к концу. Выборы проходили крайне напряженно, каждый кандидат старался очернить другого и настаивал на нечестности его уловок. Высокий уровень конфликтности объяснялся значительными сдвигами в американском обществе. Сторона, страдавшая от изменений, считала виновником своих неудач другую сторону – которая, в свою очередь, не имея подобного опыта, характеризовала первую как «жалкую», если использовать выражение Хиллари Клинтон. Они и в самом деле были жалкими, потому что цеплялись за культуру, которая уже выглядела устаревшей и порочной. Дальше это усложнилось тем, что победитель выборов не набрал большинства голосов при общенародном голосовании, а выиграл только в результате голосования Коллегии выборщиков. Поэтому противники Трампа начали считать его приход к власти нелегитимным, а сторонники заявили, что результаты всеобщего голосования оказались такими благодаря нелегальным иммигрантам.

После выборов политическая напряженность не рассеялась – наоборот, невероятно усилилась. Политические оппоненты осыпали друг друга гнусными оскорблениями, каждый был уверен, что его оппонент представляет опасность и являет собой пример безответственности. Все внимание было приковано к их личностям; Трамп, его оппоненты и проблемы утонули в атмосфере удушающего недоверия, поглотившего страну. Возможно, наиболее важным фактором явилась поляризованность фракций до такой степени, что во многих случаях спорящие представители сторон даже не были знакомы друг с другом, и дружеских отношений между политическими оппонентами практически не было. Подобная разделенность родилась не из ненависти к Трампу или Клинтон; ненависть была всего лишь симптомом. Настоящая проблема заключалась во внутреннем расколе страны, активно боровшейся с настоящим социальным, экономическим и институциональным кризисом, который и являлся источником напряженности.

Именно такого рода выборов мы и должны были ожидать в начале переходного периода. Можно вспомнить хаос, начавшийся в 1968 году, или почитать в соответствующей литературе о том, какие обвинения предъявляли друг другу Хейс и Тилден на выборах 1876 года или Адамс и Джексон в 1824 году. Поскольку экономика начинает переходить на новые рельсы, то же самое происходит и с социальной структурой. Поэтому страдает как минимум часть системы. В результате начинаются пугающие, кажущиеся неразрешимыми политические баталии. Многие считают это знаком развала страны, но на самом деле это всего лишь очевидное свидетельство быстрых изменений при прохождении через очередную смену цикла.

Каждая смена циклов подразумевает мощные столкновения между противоборствующими социальными силами. В любом случае подобная ситуация не является чем-то доселе не известным. В 1960-х имело место противостояние антивоенных/антиправительственных настроений и умеренно консервативных взглядов среднего класса. В каком-то смысле обе эти фракции были фиктивными, потому что их изнутри раздирали бесконечные распри. Однако у них было нечто общее: ненависть. Одна сторона обвиняла другую в грубой лживости, ненастоящести. Другая же осуждала вероломные и безнравственные принципы противников. Точные обвинения уже не имеют значения, и ни одно из них не дожило до 1980 года. Дело не в формулировках взаимного отвращения, но в силе раскола страны на две взаимоисключающие части.

Любопытно отметить, что во времена политической нестабильности зачастую виновным в распространении негатива или оскорблений считают новое средство коммуникации. В 1960-е годы этим средством оказалось телевидение, сделавшее всю страну пассивными жертвами новых медиа. В 1920-е годы во всем был виноват кинематограф, пропагандировавший коллективную чувственность и разгул, а также радио, благодаря которому в жизнь вошло понятие оперативных новостей. Виновата всегда новая форма СМИ, однако же все эти средства информации – не более чем способы, с помощью которых неожиданная ненависть получает выражение. В настоящее время в Интернете миллионы людей знакомятся с чужими взглядами, которые до них доносят социальные сети, – так, как невозможно было сделать раньше; при этом интернет-пользователи и приверженцы соцсетей объединяются в своего рода группировки. Они подписываются на тех, кто распространяет идеи, с которыми они уже согласны: от этого ощущение собственной правоты усиливается. Подобная «племенная» обособленность, присущая Интернету, в действительности ограничивает зону охвата, точно так же, как у телеканала FOX своя аудитория, а у MSNBC – своя.

Подобная разделенность и враждебность обществу не в новинку. Они всегда возникают в период смены социально-экономического цикла. До Рейгана страна делилась на сторонников умеренно консервативных взглядов и их оппонентов, провозгласивших себя носителями контркультуры. До Рузвельта общество сотрясали антикоммунистическое движение «Красная угроза» (Red Scare), популизм Хьюи Лонга, а еще – конфронтация между городскими этническими иммигрантами и жителями провинциальных городков, а также представителями обеспеченных слоев. До Хейса людей разделила Гражданская война, и так далее. Ненависть – весьма распространенное чувство, сваливание вины на новый способ коммуникации тоже не является уникальным приемом. Во время переходного периода, особенно в самом начале, людская злость резко возрастает, обычно пропорционально возникающим экономическим или социальным лишениям.

Сейчас мы наблюдаем нечто немного иное. Переход от цикла к циклу уникален не из-за Интернета или небывалой напряженности, а, как я уже сказал, из-за того, что и социально-экономический, и институциональный циклы достигнут кризисных точек примерно в одно и то же время. В истории был момент, когда оба переходных периода проходили рядом друг с другом (с разбросом примерно в 15 лет): социально-экономический кризис разразился в 1929 году в форме Великой депрессии, а институциональный переход произошел в 1945-м, в конце Второй мировой войны. Однако циклы всегда заканчиваются провалами, а теперь впервые оба цикла провалятся одновременно. Крах любого из циклов приводит к усилению политического напряжения. Сейчас же это напряжение будет беспрецедентным, и мы уже ощущаем первые признаки надвигающейся бури.

Оба цикла переплелись. Социально-экономический создал социальную и политическую реальность, которая глубоко разделяет страну с точки зрения благосостояния и культуры. Ржавый пояс[33] все еще ощущает недостаток рабочих мест, американская промышленность сдвинулась с мертвой точки. Сам термин «Ржавый пояс» объясняет, что произошло. Автопром, когда-то являвшийся движущей силой американской экономики, сейчас лишь бледная тень собственного прошлого. Новая движущая сила – микросхема – способствует обогащению Бостона или Сан-Франциско, а линии сборки автомобилей покрываются ржавчиной. Очень многие извлекли из этой ситуации выгоду, другие разорились. Глубокое и неизбежное напряжение не только затрагивает экономику, но и проявляется в виде серьезных культурных разногласий между классом, укорененным в традиционных институтах, и классом, рвущим с традициями. В этом развитии событий нет ничего нового. Когда-то шли дебаты о праве женщин голосовать. На этот раз обсуждается образ жизни – к примеру, гомосексуальные браки. Один цикл заканчивается, а другой начинается, и между ними возникают взаимное презрение и ярость.

Институциональный кризис наблюдается на уровне федеральной власти, внимание которой распылено, а структура – расколота. Федеральные власти столь активны и разделены на такое множество частей, что выработка согласованной военной стратегии или приемлемого законопроекта о реформе здравоохранения просто невозможна. Это структура, которая больше не может сосредоточиться на проблеме или придумать решение. Избранные представители, президент и Конгресс тоже не способны контролировать настолько рассеянную и фрагментированную систему. Поскольку этот старый институциональный цикл, подобно другим, подходит к концу, замысел и реальность расходятся.

Проблема первого институционального цикла заключалась в том, что было неясно, является ли федеральная власть суверенной в плане управления государством. Ответ дала Гражданская война. Проблемой второго институционального цикла стала ограниченная власть, которую суверенное федеральное правительство имело над экономикой и обществом. Как я показал, это разрешилось во время Второй мировой войны. Проблема третьего институционального цикла состояла в том, что государство получило возможность масштабного контроля частной жизни, без определения границ и создания институциональной структуры, способной эти границы отстаивать.

Недовольство федеральной властью всегда являлось частью американской жизни. Шутка о том, что самой лживой фразой является выражение «Я из правительства, и я здесь, чтобы помочь», превратилась в анекдот с бородой. Но, в отличие от реалий XX века, в 2019 году ситуация резко изменилась. В период Второй мировой войны президент как главнокомандующий взял под контроль большую часть американской экономической и общественной жизни. Затем последовала холодная война, и хотя волна власти отступила, появился принцип, согласно которому президент представлял собой уже не просто одну из трех равных ее ветвей. Он стал основной силой во внешней политике. В плане управления обществом он имел не такие масштабные полномочия, но исполнительная ветвь обладала огромной властью в толковании законов и превращении их в нормативные акты. Сильному правительству был нужен сильный руководитель, а мощь исполнительной власти создала институциональный дисбаланс.

Появившееся всесилие федеральной власти над обществом требовало не только сильного президента. Оно нуждалось в мощной административной структуре. Закон о доступном здравоохранении, подписанный президентом Обамой, содержал около 897 документов и более 20 тыс. страниц нормативных актов, объясняющих правовые нормы закона. Сравните это с первоначальным Законом о социальном обеспечении, уместившимся в 29 страниц. Сейчас этот закон разросся до 2600 страниц с обширными нормативными актами. Эффективная власть (в отличие от выборной, или предполагаемой, власти) была передана огромной армии руководителей и госслужащих, которые прописали нормативные акты и, следовательно, имели возможность переопределить намерения Конгресса – но не специально, а просто потому, что никто не в силах объять все это. Привести правила в соответствие с законом и даже с самими собой стало невозможно.

Большинство людей, особенно необеспеченных или с ограниченными возможностями, которые сильнее всего зависят от федеральных властей, не могут понять, что делает власть, а прописанное в Конституции право обратиться к правительству с петицией на практике не имеет никакого значения. На жизнь других граждан – например, IT-специалистов – федеральная власть оказывает минимальное влияние. Обеспеченным людям для того, чтобы ориентироваться в определяющих их функционирование федеральных нормативных актах, требуется множество юристов и бухгалтеров, специалистов по федеральному регулированию – а это расходы, сравнимые с доходами бизнеса. В демократическом обществе неспособность подать петицию или понять действия федеральных властей – если только нет возможности держать штат профессионалов – создает внутреннее недоверие к правительству. Класс американцев, который поддержал усиление федерального правительства после Второй мировой войны, оказался не способен понять сложность системы и не смог позволить себе юриста-консультанта. Все эти люди ощутили себя объектами управления, а не гражданами.

В некотором смысле это нашло отражение в военных действиях, которые велись после 11 сентября. Президент всеподавляюще контролировал подобные действия – и все же он не смог обозначить цель, которая могла быть достигнута, или определить способ ее достижения. Несмотря на это наши войска не оставались без дела. Подобная ситуация возникла еще во времена войны во Вьетнаме и в настоящее время проявляется все ярче. Президент окружает себя экспертами, поскольку его Кабинет больше не играет роль главного советника, а Конгресс действует в основном как наблюдатель. Эксперты работают над конкретным вопросом, не принимая во внимание более широкий круг государственных интересов. Точнее, они путают область, в которой являются экспертами, с областью, на которой должны сосредоточиться США. Как и в случае с внутренними делами, общественность теряет не только контроль, но и понимание того, что происходит, и гриф «совершенно секретно», который теперь легко может наложить президент, только закрепляет путаницу.

В результате рождается огромное недоверие к федеральной власти со стороны тех, кто в ней больше всего нуждается, но меньше всех понимает, – и не потому, что они недостаточно умны, а потому, что федеральное правительство стало институционально непрозрачным, рассогласованным в своих действиях. Огромные властные полномочия подавляют способность системы координировать свою работу и фокусироваться на конкретных областях, смещая полномочия от конституционного разделения властей к формально исполнительной власти.

Дональд Трамп победил на выборах, осознав, насколько федеральная власть и ее представители стали далеки от широких слоев общества. Произошло столкновение между федеральной технократией и теми, кто испытал силу ее действия на себе – и потерял доверие к ней. А оппонировала Трампу группа, поддерживавшая Х. Клинтон, которая была наиболее характерным сторонником федеральной власти и технократии. Выборы показали, что начался кризис доверия.

Начали проявляться экономические и социальные трудности. Эпоха Рейгана дала старт инновациям, появился влиятельный класс предпринимателей, IT-специалистов. Масса людей, занятых в традиционных промышленных отраслях, оказалась на обочине. В них финансовые круги уже больше не могли инвестировать, учитывая иностранную конкуренцию. Возникли два основных класса с резко различными интересами и образом жизни. Это обратная сторона медали. Разумеется, состав классов был гораздо более сложным и разнообразным, чем просто IT-специалисты против рабочих. Однако в основе лежало именно это различие.

Социальное и экономическое разделение подчеркнуло и усилило институциональную дилемму. Технократия решила взять под контроль и институциональный, и социально-экономический циклы. Технократы, по сути своей, мыслят предельно просто. Они считают, что проблемы должны быть решены с помощью знаний и что решение проблем любого рода – дело техники. Для них технологии – не просто оборудование, а способ рассмотрения проблемы. Вашингтонский чиновник, занимающийся здравоохранением, подходит к проблеме рациональным, методическим и, следовательно, технологическим путем – точно так же, как специалист, разрабатывающий электронное устройство.

Как я уже отмечал, технократия строилась на принципе внеидеологических решений в сфере власти. Тем не менее сейчас технократия является своего рода идеологией, в рамках которой окружающий мир – это нечто поддающееся постижению и улучшению теми, кто обладает запасом знаний для понимания и управления миром. Следовательно, такие люди и должны руководить системой. Технократ может служить общественным интересам, и он не только помогает определить эти самые интересы, но также должен контролировать аппарат общественных организаций, таких как правительство, бизнес, университеты, тюрьмы, – задействуя свою компетентность в данных областях. Это класс, любящий дипломы и достижения, класс обладателей степени MBA, компьютерщиков, знатоков общественно-государственной политики плюс небольшая, но могущественная группа предпринимателей, чьи университеты – это их успехи в бизнесе. По мнению технократов, единственным мерилом человека должен служить его уровень компетентности. Поэтому расовые, гендерные, сексуальные, национальные различия не имеют значения. Политическая программа этих деятелей частично была направлена на то, чтобы подобные личные характеристики никому не мешали стать специалистом.

Представим размах технократии. Чиновник, продюсер из Голливуда, книгоиздатель, финансист или преподаватель колледжа – все они верят в способность разума преобразовать мир. Идейно технократия связана с Просвещением, поэтому верит, что разум способен усовершенствовать мир или, по крайней мере, существенно его улучшить. Прежде всего необходимо улучшить положение угнетаемых как в США, так и во всем остальном мире. Когда же технократы выходят за пределы собственных познаний, они разделяют ту точку зрения, согласно которой мир, освобожденный от угнетения, не становится таким уж равным (а финансовое неравенство в недрах самой технократии широко распространено). Однако технократы на самом деле верят в то, что судить о человеке следует прежде всего по его компетентности, а не по случайным характеристикам. Суждение по случайным чертам и есть угнетение.

Однако что они подразумевают под угнетением? Для них важна защита не экономически, а культурно угнетенных. Афроамериканцы, независимо от их экономического положения, сталкиваются с проявлениями расизма. Латиноамериканцы, равно как и мусульмане, страдают от ксенофобии. Люди, не вписывающиеся в сексуальную норму, являются жертвами гомофобии, а женщины – жертвами женоненавистничества. Расизм, ксенофобия, гомофобия и женоненавистничество – это дефекты мировосприятия самого угнетателя. Поэтому, считают технократы, нужно изменить сознание угнетателя, перестроить его способ мышления, а того, кто не может преодолеть логику угнетения, наказать.

Жизнь технократа предельно абстрактна, даже когда он находится внутри собственной сферы компетенции. Для них все проблемы – одного, интеллектуального толка. Нужно непрестанно размышлять, и благодаря этому становится возможным действие. После размышления действие происходит само собой. Разум связан с языком, и поле битвы технократов – это язык. За изменением языка последует действие. Политкорректность, как ее называют, – это способ, с помощью которого технократы, будучи набирающим силу классом, перестроили мир. Слабое место технократии – пропасть между их сферой компетенции и универсальными принципами, которые они практикуют.

Более отчетливо этот принцип виден на примере их отношений с теряющим силу классом, состоящим из белых рабочих. В технократическом сознании фундаментальный источник угнетения – белокожий мужчина, исторически притеснявший других посредством своей расовой, национальной и гендерной принадлежности. Но технократы проводят четкое различие между самими собой (преимущественно белыми мужчинами), вовлеченными в борьбу с угнетением, по меньшей мере, и мыслью, и словом, – и теми белыми, которые продолжают придерживаться идеологии угнетения. Стагнирующий класс бедствует еще и в экономическом смысле, но на взгляд технократии, внутри которой широк диапазон доходов, самое существенное – отнюдь не жалкое экономическое положение, а нежелание порвать с идеологией угнетения.

Промышленный рабочий класс старше технократической прослойки. Его постепенный упадок начался около 40 лет назад. Дети представителей этого класса также пострадали, но другим образом. Жизнь их родителей зависела от того, что они могли делать своими руками. Их мир можно было попробовать на ощупь – он состоял из механизмов и физических явлений, которые надлежало покорять. Они гордились своей физической силой и здравым смыслом. «Здравый смысл» – сложный термин, но он сводится к познанию видимого мира и к вещам, общим для всех нас в это время и в этом месте. Целью рабочего класса было не изменить мир, а найти в нем безопасное место, понять его правила и следовать им.

Белый рабочий класс функционирует в рамках полученной, а не созданной морали. Мораль, которую он получил, унаследована им от родителей и церкви. К 1980-м годам большинство представителей белого рабочего класса были католиками и протестантами, многие – консервативного толка. Гомосексуализм, внебрачный секс, однополые браки и аборты они считали глубоко аморальными. Впрочем, моральные принципы и реальные поступки у представителей данного класса, как и у всех людей, зачастую сильно разнились.

Теперь этот общественный класс живет в мире, где взгляды его церкви, наиболее авторитетные из возможных, не только считаются неправильными, но и являются выражением фобии. Церковь, заповеди которой для него и справедливы, и чрезвычайно могущественны, подвергается нападкам. Эти атаки не ослабляют его мораль, но фактически трансформируют ее в чувство необходимости глухой обороны. Когда то, что унаследовано от такой могущественной власти, осмеивается, далее неизбежно следует контратака, и эта контратака ведется на политическом поле.

Расизм всегда был частью американской истории, но сейчас проблема заключается не столько в расизме белых рабочих, сколько в избирательной несправедливости. Они возмущены тем, что существуют специальные программы для «угнетенных меньшинств», но, похоже, никого не волнует, что доходы белого рабочего класса снижаются и половина рождающихся детей уже воспитывается матерями-одиночками. Наркозависимость приняла масштабы эпидемии. Другими словами, положение белого рабочего класса сейчас не отличается от положения афроамериканцев в 1970-х годах.

Положение афроамериканцев стало в свое время вопросом первостепенной важности, в итоге появились программы, наиболее спорная из которых – позитивная дискриминация. Технократия, хотя и неудачно, пыталась решить проблему разрушающейся афроамериканской семьи. Однако в отношении белых рабочих подобной озабоченности нет. Скорее технократы видят в них проблему, в то время как представители белого рабочего класса считают себя столь же достойными помощи, как афроамериканцы или латиноамериканцы. Они считают, что пострадали как класс и были забыты в пострейгановскую эпоху. И только с возникновением Трампа у них появился кто-то, понявший их наконец и вставший на их сторону.

Технократия одержала верх над белым рабочим классом, хотя вряд ли это можно считать достижением, как показали выборы, в которых победил Дональд Трамп. Впрочем, это всего лишь начало противостояния. Давление на технократию будет усиливаться. Америка движется к институциональному кризису, в ходе которого компетенция технократии и институтов федерального правительства будет поставлена под вопрос. Однонаправленное давление будет происходить от более масштабного геополитического кризиса и растущей неспособности технократов определить институциональный путь Америки как империи. Точно так же способность технократии находить последовательные решения социальных проблем строго ограничена – частично из-за ее идеологии, частично из-за неумения упрощать сложные проблемы.

Белый рабочий класс поддержал Трампа не единодушно, но и не был единственной его опорой. Хотя никто не поддерживал Трампа столь же активно, как белые рабочие, он получил поддержку и от других слоев. Хиллари Клинтон, как уже отмечалось, была кандидатом от технократии. Она баллотировалась на пост на основании своих прежних политических достижений и громко защищала угнетенных. Она выиграла всеобщее голосование, но проиграла выборы, потому что голосовали за нее в основном на Северо-Востоке и Западном побережье. Другими словами, она завоевала центр технократии, но потеряла центр страны, то есть медленно разрушающуюся промышленную базу. Выборы показали, что противостояние основных конкурирующих классов зашло в тупик. Клинтон потерпела поражение не из-за представителей рабочего класса, а из-за географической концентрации ее сторонников и пассивности избирателей, которые должны были голосовать за нее.

Один из моментов, объясняющих поражение Х. Клинтон, – Ливия. Несмотря на неудачи в Афганистане и Ираке, США решили вести воздушные бомбардировки, чтобы свергнуть тирана Муаммара Каддафи. Каддафи был убит, но возник хаос, в результате чего погиб посол США в Ливии. Если опустить остальные возникшие проблемы, то решение свергнуть еще одного диктатора шло вразрез с американским опытом в Ираке или напряженностью в Сирии. Операция задумывалась в качестве гуманитарной интервенции, и технократия в Государственном департаменте США[34] видела в этом нравственно обоснованное предприятие с малым риском. В остальных аспектах касательно Ливии Клинтон потерпела сокрушительное поражение, но сильнее всего ее сломила политическая непоследовательность. Каждый раз, когда она расхваливала собственный успешный внешнеполитический опыт, вставал ливийский вопрос.

Неудача Клинтон в Ливии выявила слабое место технократии. Аргумент в пользу компетентности как основы политической власти зависит от успеха экспертов в управлении как их небольшой областью ответственности, так и обществом в целом. В каком-то смысле это оправдание власти любого класса, но у технократов это единственный и фундаментальный аргумент. Если они терпят неудачу, то их претензии на авторитет и обоснование собственной власти теряют силу. Когда технократы становятся правящей фракцией, их единственное стремление – преуспеть. Поскольку менеджмент и компетентность соотносятся, но не столь тесно, как можно было бы себе представить, то чем больше технократы внедряются в управление, тем меньшую роль играют их экспертные знания.

Эндрю Джексон претендовал на президентское кресло не потому, что был умнейшим человеком на свете. Он опирался на собственную отвагу и хитрость. Самый умный человек на свете крайне уязвим. От него ожидают того, чего он не может сделать, потому что сам по себе интеллект недостаточен для руководства страной. В обществе, основанном на экспертных знаниях, кажется очевидным, что тот, кто обладает ими, по природе своей должен встать у руля. Однако все не так просто. Технократы заявляли свои права на приобретенные знания. Им противостояли те, кто выступал за здравый смысл и моральные ценности.

Экономический интерес и культура сталкивались со времен администрации Буша. Данный конфликт был не очень ощутимым, потому что Республиканская и Демократическая партии поддерживали экономическую систему в том виде, в каком она существовала, а именно это в конечном счете и требовалось. Республиканцы, как правило, выступали против доминирующей культуры в вопросах сексуальных нравов и пытались обсуждать институциональную функциональность федерального правительства. Впрочем, последнее было в первую очередь формальностью, а первое предназначалось главным образом для цементирования традиционалистского крыла своей коалиции в партии.

При Бараке Обаме экономика начала сталкиваться с более интенсивным противостоянием – к примеру, с движением Tea Party[35]. Благодаря этому движению все чаще стал задаваться вопрос о праве федерального правительства вторгаться в общество как в идеологическом, так и в сугубо практическом смысле. В то же время демократы стали более категоричными в экономических, идеологических и культурных вопросах. Стороны начали отдаляться друг от друга. Тем не менее республиканский мейнстрим – сектор, откуда появлялись кандидаты в президенты, – оставался без изменений.

Однако внутри экономическая ситуация продолжала накаляться. 2008 год стал переломным моментом: последствия кризиса ипотечного кредитования навредили слабеющему классу больше, чем технократия. Важно отметить следующее: белому рабочему классу казалось, что федеральное правительство стремится защищать интересы всех, кроме них; при этом федеральная властная машина еле работала.

Белый рабочий класс полагал, что и технократия, и федеральное правительство отвернулись и от них, и от их экономических проблем, культурных ценностей и идеологии. В экономическом плане технократы справлялись относительно хорошо. Их моральные принципы получили распространение, и общая идеология, которую они проповедовали, доминировала. С точки зрения слабеющего класса его интересы были безразличны, если не враждебны, в той или иной степени обеим политическим партиям.

Несмотря на то что белый рабочий класс был дезорганизован и бедствовал в экономическом и социальном плане, он был все еще огромен и придерживался общих принципов. Он мог форсировать проблему, особенно в Республиканской партии – на фоне слабости властной структуры, выявленной движением Tea Party. При лучшей организации он мог бы стать мощной силой внутри партии. Должен был кто-то появиться, чтобы организовать этих людей, но этот кто-то должен был быть вне партии, не запутавшимся в паутине отношений, ратующих за базовую экономическую и социальную модель.

Неважно, каким был лидер, главное – какое настроение царило вокруг. Ему достаточно было ухватить это настроение, признать его существование и необходимость что-то с ним сделать. Никакой другой республиканец подобного осуществить не мог, никто не в силах был отказаться от базовых принципов, таких как свободная торговля и доброжелательное отношение к иммигрантам. Однако в Республиканской партии не осознавали, что то, что ранее считалось внутрипартийным второстепенным направлением, теперь стало основной линией. Не понимая этого, партия не могла достучаться до представителей рабочего класса.

Д. Трамп пообещал вновь сделать Америку великой[36]. Остальные республиканцы или технократы не видели в этой фразе смысла, поскольку считали, что Америка не только уже является великой державой, но и с каждым мгновением становится все более великой. А в глазах представителей слабеющего рабочего класса Америка фактически находилась в упадке, поскольку их собственное положение становилось все более зыбким. Трамп оскорблял, обещал, метал громы и молнии; он делал все, что ни один хороший политик себе не позволил бы. Но в этом и заключалось его преимущество. Он не вел себя как политик в привычном понимании слова. Остальные республиканцы даже не догадывались, какое презрение вызывает у рабочих привычная фигура политика.

Для технократов и Трамп, и уклад жизни белого рабочего класса были загадкой. Трампа не понимали так же, как демократы не могли понять причины победы Рональда Рейгана, а республиканцы – Франклина Рузвельта. Его самого, его особенности и его скандальные высказывания пристально изучали. Но суть была не в этом, равно как и не во взломе сервера Демократической партии. Клинтон вела себя так, как будто она уже выиграла выборы, – ведь само собой подразумевалось, что выходки Трампа неприемлемы, а его сторонники – вообще маргиналы, «язва», подлежащая лечению.

Они не были ни маргиналами, ни подконтрольными кому-либо. По сути, выборы-2016 стали попыткой развязать узел, в результате которой тот затянулся еще туже. Трамп запутался в институциональном смысле – из-за своей неправительственной оппозиции, особенно к СМИ. Он не мог переубедить своих оппонентов, а те не могли переубедить его сторонников.

Поэтому Трамп не воплощает собой переход к новой эпохе. Он всего лишь знак приближающегося перехода, намек, который кажется очевидным его сторонникам и пугающим – противникам. Трамп – это первый признак противостояния классов. Однако поскольку набирающий силу класс пока не достиг собственных пределов, слабеющий еще имеет кое-какую власть. А это значит, что 2020-е годы будут даже более сложными, чем позволяет ожидать нынешняя расстановка сил.

Глава 9. Кризис 2020-х: столкновение циклов

Первые политические признаки надвигающейся бури уже видны, недовольство растет, обе стороны готовы к активным действиям. Предисловие к повествованию уже написано, но, как ни странно, по мере того как лежащие в его основе институциональные, социальные, экономические и геополитические проблемы выходят на передний план, политическая сфера перестает вызывать раздражение и нация начинает рассматривать вероятность того, что американский проект провалился. В 1970-х была похожая ситуация, в результате Джимми Картер произнес свою знаменитую «речь о недомогании», как ее окрестили в прессе, в которой говорил о «кризисе веры» американцев в самих себя. Точно так же в 1930-х социальные и экономические напряженности сломили дух граждан, и Рузвельт заметил, что «единственное, чего нам следует бояться, – это самого страха». Сегодня эта тема широко обсуждается, но даже если мы подождем следующих выборов, следует понимать, что мы стоим только на пороге кризиса и пока не переживаем его.

Социально-экономические кризисы обусловливаются социальными и экономическими неудачами. Институциональные – войнами, в которых США принимают участие. В 2020-х оба вида циклов наложатся друг на друга и возникнет ощущение долгого падения, несмотря на то что решения экономических и социальных проблем будут на поверхности. Политическая система растеряет значимость и переполнится проблемами. Сложно испытывать политический энтузиазм, когда все больше становишься циником – не только в отношении политиков (это давняя американская традиция), но в отношении системы в целом. Политический энтузиазм основывается на вере в необходимость активных действий. В 2020-х же, вне зависимости от того, будет ли Трамп переизбран президентом, царить будут безразличие и цинизм. Кризис этого десятилетия будет обусловлен весьма реальными проблемами, но при этом станет еще и кризисом веры в американский проект как таковой. 

* * *

Говоря об истории, мы вспоминаем людей и события. Такой способ неплох, но упускает одну вещь. Когда мы думаем о последнем десятилетии – с Дональдом Трампом и Владимиром Путиным, Китаем и Украиной, – мы имеем дело с верхушкой айсберга. Суть скрыта в его подводной части, в глубокой структуре и развитии, которые трудно разглядеть, но которые управляют действующими лицами и событиями.

Начнем с институционального цикла. Первый цикл создал федеральную власть, второй пересмотрел отношение федеральной власти к властям штатов, третий – отношение федеральной власти к экономике и обществу, а четвертый цикл переопределит отношение федеральной власти к самой себе. Под последним я подразумеваю переопределение способов, с помощью которых правительство устанавливает приоритеты, пытается их достичь и отчитывается о сделанном. Звучит как относительно небольшое изменение. На самом же деле оно столь же радикально, как и сдвиг после Второй мировой войны. Этот сдвиг трансформирует массивную структуру, имеющую тесные связи со всеми аспектами социума, и при этом изменит не только сами отношения, но и принцип функционирования всего общества.

В третьем и текущем цикле федеральная власть разделена на два элемента: избранные должностные лица, а также их прямые подчиненные – и назначаемые исполнители. Так было с самого основания США, но в третьем цикле баланс сместился, когда исполнители стали более самостоятельными, теснее связанными со всеми аспектами управления, а также со многими частями общества. Формально этот сдвиг произошел вне политики (в том смысле, что он не затрагивал избирательный процесс), но обладал слабовыраженной политической идеологией, а именно – идеологией компетентности.

Эта идеология коренится в природе институционального кризиса, поддерживаемого в некоторой степени кризисом социально-экономическим. Как мы все чаще наблюдали за последние несколько десятилетий, основой институциональной проблемы стало значительное расширение полномочий федерального правительства, его очевидной мощи, а также неспособность власти создавать последовательные и понятные законы и политику. Под понятностью подразумевается способность граждан, подчиняющихся этим законам, понимать их. Примером, который я часто упоминаю, является Закон о доступном здравоохранении[37], который затрагивает жизнь практически каждого человека, но при этом настолько длинен и сложен, что вряд ли кто-нибудь полностью понимает его значение.

Расширение полномочий федерального правительства создало веру в его эффективную власть. Поэтому неэффективность власти рассматривается не как системный сбой, а как результат преднамеренного вреда ради выгоды сильных мира сего и причинения ущерба остальным. Иными словами, поскольку власть федерального правительства не подвергается сомнению, его неудачи воспринимаются все большим числом людей как преднамеренные. Поэтому, как и в случае любых социальных опасений, в грядущее десятилетие среди людей будет усиливаться уверенность в том, что федеральное правительство находится в руках заговорщиков. Такой заговор был немыслим в двух предыдущих институциональных циклах, потому что власть являлась не столь всеохватной. Однако в 2020-х годах имидж правительства таков, что заговор кажется единственно разумным объяснением его неудачных действий. Это недоверие вызовет страх перед экономическими интересами, порожденный провалом текущего социально-экономического цикла. Психологически 2020-е годы станут мрачным временем, когда настоящие институциональные, социальные, экономические и геополитические неудачи не будут браться в расчет. Страшно даже подумать о том, что нацию контролируют невидимые силы. Возможно, еще страшнее столкнуться с правдой, которая заключается в том, что ситуацию контролирует не конкретный человек, а властные институты. Начиная со Второй мировой войны федеральная система строилась, исходя из признания ценности профессиональных знаний, и в течение большей части данного периода она функционировала эффективно. Однако тезис, согласно которому эти знания могут привести к неудаче, потребует впечатляющего сдвига в глазах общественности, даже несмотря на то, что презрение к правительству уже давно стало частью культуры. Это ключевая угроза для институциональной структуры третьего цикла и технократии, контролирующей институты власти. Давящая значимость роли США на мировой арене и неспособность технократии выйти из интеллектуального тупика, в котором она оказалась, будут двумя наиболее важными факторами переходного периода перед новым институциональным циклом 2020-х годов.

Источником проблемы является убеждение, согласно которому раз уж профессиональные знания играют основную роль, они должны стать принципом руководства. В технократических терминах правительство состоит в основном из экспертов, которые видят проблемы под своим углом зрения, надеясь, что разные углы зрения могут быть объединены в единое целое и таким образом понятны общественности. Это неотъемлемая часть демократической жизни. Однако такое происходит редко, потому что те, кто разбирается в обществе, те, кто пытается объединить множество частей, и те эксперты, кто разрабатывает решение, не понимают друг друга. В результате эксперты формируют правительство, наделенное огромной ответственностью и обширными знаниями, при этом задавленное собственной сложностью, что оборачивается серьезными последствиями для нации.

Рассмотрим внешнюю политику – центральную область ответственности федеральной власти. Как мы уже видели, три предыдущих институциональных цикла возникли из войны. Четвертый сейчас начинает возникать как из войны, так и из массивного геополитического сдвига. Война началась 11 сентября 2001 года, и следует иметь в виду, что с этого времени США находятся в состоянии постоянного военного противостояния, хотя и не в масштабах Второй мировой или Гражданской войны. Данный военный конфликт длится намного дольше, чем любой другой в американской истории. И в неспособности правительства вести войну таким образом, чтобы в ней можно было одержать победу, институты США проявили свою фундаментальную слабость. Война требует упрощения, понимания желаемой цели, ясности в стратегии и соответствующего распределения ресурсов. Правительство же оказалось неспособным на ясность, необходимую для войны, потому что не было в состоянии упрощать. Запутанная структура власти привела к возникновению запутанного плана войны, и эта запутанность передалась войскам, которые в итоге не справились с задачей.

Однако была и более глубокая проблема. В декабре 1991 года распался Советский Союз. США оказались в положении, которого они никогда не ожидали и в котором не стремились быть. Штаты стали не просто единственной мировой державой – они превратились в империю, нацию, которая влияла и воздействовала фактически на все другие народы. Как быть с этой империей? Многие люди отрицают сей очевидный факт, другие хотят от него избавиться, а третьи выступают за создание либеральных демократий по всему миру. Некоторые считают, что Государственный департамент США – превосходный инструмент власти, другие же ни в грош его не ставят. Полемика остра, но есть общее мнение, что с федеральной властью что-то совершенно не так, и можно ожидать, что в 2020-х годах это ощущение усилится. Как я уже объяснил, проблема ведения внешней политики – это то, что обычно заставляет меняться властные институты. Вторая мировая война была индустриальной войной, и для ее ведения потребовалось мобилизовать промышленность США. Поэтому все обстоятельства и все руководители, так или иначе ориентированные на бизнес, должны были подчиняться управленцам, подотчетным государству. Последствия превращения Америки в доминирующую мировую державу и восемнадцати лет войны на Ближнем Востоке сделают неизбежной замену институтов, созданных в эпоху Второй мировой и имеющих Вашингтон в качестве средоточия власти. Структура федеральной власти, возникшая во Вторую мировую, не была предназначена для управления той мощью, какой эта власть обладала, и склонность использовать военную силу в качестве первого ответа на любую ситуацию оказалась непродуктивной. В данном случае нужна была скорее не новая политика, а новая институциональная структура для управления глобальными интересами, сильно отличающимися от интересов эпохи Второй мировой войны. И в контексте этих изменений придется трансформировать другие институциональные аспекты, как внутренние, так и международные. Проблема внешней политики касается всеобщего кризиса институтов власти. Институциональный сдвиг ослабит доверие к технократии в преддверии выборов 2028 года. 

* * *

Сложности с завершением наших войн и привыканием к новому статусу имеют те же причины. Нами управляют люди, имеющие широкие знания в узкоспециализированных областях, но мало у кого получается составить общую картину. Проиллюстрируем это басней Эзопа о лисе и еже[38]. Лиса обладает знаниями во многих областях, в то время как еж хорошо разбирается лишь в одной сфере. Чтобы иметь широкие познания, лиса должна уметь схватывать все на лету. Без этого качества она никогда не смогла бы накопить такой запас знаний. Поэтому лиса может понять, что ей нужно для того, чтобы сносно жить. Однако если ей потребуется решить какую-либо важную задачу, она не справится. Еж же способен решить любую проблему в рамках своей компетенции, но он не из тех, кто схватывает на лету. Чтобы стать специалистом в какой-либо области, ему нужно долго стараться.

Еще один аспект – различие между эрудицией и мудростью. Обширные познания необходимы, но сами по себе недостаточны. Один еж разбирается в одной сфере, другой еж – в другой. Кто их объединит? И кто скажет, в какой области лучше всего быть эрудированным, а кто способен оценить познания всех ежей и степень их значимости? Федеральный властный аппарат стал местом обитания таких вот ежей, которым срочно требуются новые кадры. Им не хватает мудрости, и не существует никакой должностной инструкции по обретению мудрости.

Многие американцы признают, что проблема федеральных властей слишком сложна. Суть в том, что правительство закончило разрастаться примерно в 1988 году, в то время, когда аппарат функционировал достаточно эффективно.  

^{Рис. 18. Количество государственных служащих}

 Кризис федеральных властей не сводится ни к численности чиновников, ни к их задачам. Федеральный госаппарат сжался до размеров 1966 года. Он достиг максимальной величины во времена Рейгана и Джорджа Буша-старшего и с тех пор сокращается (рис. 18). И проблема не в задаче, стоящей перед ним. Теперь, когда отношения федерального правительства с экономикой и обществом изменились, вернуться к старой модели так же невозможно, как невозможно изменить отношения между штатами и федеральным правительством во втором институциональном цикле. Проникновение власти в общество останется и будет только возрастать на фоне растущих угроз в адрес безопасности американских граждан.

Проблема заключается в отношении федеральной власти к себе. Власть воспроизводит созданную во время Второй мировой модель высокоцентрализованной, иерархической, управляемой экспертами системы. Это та же самая модель, которая привела General Motors к банкротству. General Motors прекрасно функционировала, если судить по тому контролю, какой она осуществляла над своими внутренними функциями. Чего корпорация не смогла, так это создать систему, которая была бы одновременно креативной, а не контролируемой по мелочам, и состоящей из частей, способных в конечном счете сложиться в привлекательное с точки зрения рынка целое. Проблема не в размере, хотя небольшими компаниями легче управлять. Существуют гигантские корпорации, которым это удалось: Apple и Goldman Sachs. Компании же, основанные на модели Второй мировой войны, либо трансформировались, либо исчезли.

Однако федеральная власть не развивалась. Распределив полномочия по профилям деятельности, она разделилась на бесчисленные ведомства и неофициальные структуры, и все они заняты только своей узкой функцией. Немногие из них способны эффективно сотрудничать, и большинство тратит больше времени на противостояние другим подразделениям, чем на выполнение своей задачи.

Непоследовательные действия правительства повышают риск неудач проводимых проектов, а также вероятность их чересчур высокой стоимости или того, что в случае успеха они навредят другому проекту. Нет такой точки зрения, с которой можно было бы обозреть картину происходящего целиком, а эксперты, принимающие участие в системе, вовсе не являются лисами из басни Эзопа и не в состоянии постичь всей сложности насущных процессов. В результате во всех сферах: от внешней политики до здравоохранения – проблемы решаются все более мудреными способами, из-за которых становятся все менее понятны.

Например, для упрощения ипотечного кредитования созданы были федеральные агентства. Одни отвечали за надзор за рынками. Другие – за мониторинг экономических преступлений. Третьи курировали экономические процессы. Процесс ипотечного кредитования в целом контролировался государством, но госагентства не взаимодействовали друг с другом. Проделай они подобное, проблема стала бы очевидной. Но сотрудникам Fannie Mae, скупающим у банков ипотечные кредиты, агентам ФБР, занимавшимся экономическими преступлениями, экспертам из Комиссии по ценным бумагам и биржам и специалистам Федеральной резервной системы – этим ежам из басни Эзопа – не хватало сведущих лис. Катастрофа стала неожиданностью для всех.

То же самое, в свою очередь, будет происходить и в 2020-х годах, что усилит политический кризис. Обычный гражданин не в силах объять всю сложность устройства федерального правительства. Но так происходит не из-за нехватки образования или интеллекта: ведь устройство власти не вполне понятно даже тем, кто находится внутри нее самой. Внешние наблюдатели также не могут постичь благие намерения или проверить компетенции властного аппарата, а непонятность неизбежно приводит к недоверию. Когда используется термин «глубинное государство» (deep state), предполагается, что федеральное правительство – это, согласно утверждениям его сторонников, высокорациональная, всеобъемлющая и хорошо управляемая система. Если это так, то многие приходят к выводу, что действия властей, от неудавшихся войн и плохо продуманного наблюдения за гражданами до неработающих программ по борьбе с бедностью, преднамеренно задумывались провальными.

Непроницаемое федеральное правительство породило недоверие, которого отцы-основатели как раз и хотели избежать. Они создавали демократическую республику, в которой общественность избирает представителей, а эти представители контролируют работу власти. Третий цикл близится к завершению, и проблема в том, что народные избранники не в состоянии как следует контролировать работу федерального правительства. Четыреста тридцать пять народных избранников не могут понять, что происходит, – равно как и администрация президента. Каждый из них имеет несколько помощников, не слишком разбирающихся в тонкостях внешней и внутренней политики. И дело не в размере, потому что правительство, безусловно, должно быть большим, чтобы заботиться о большой и неоднородной нации. Проблема заключается в зашкаливающей сложности и запутанности, когда подгруппы экспертов не сотрудничают, не доверяют друг другу и плохо работают сообща.

Создаются дополнительные прослойки чиновников с крайне узкой специализацией, и, следовательно, они не способны понять экспертов, отвечающих за узловые проблемные точки. Однако проблема лежит скорее в плоскости культуры. Эксперты могут понимать и испытывать чувство солидарности со своими коллегами, потому что они говорят на одном языке и, вероятно, имеют общее или схожее прошлое. Попечитель часто становится частью той сферы, о которой должен заботиться, а выборный чиновник, который явно не понимает языка эксперта, не способен выполнять свои обязанности.

Кризис в 2020-х годах углубится еще и из-за того, что федеральное правительство не сможет отказаться от крайней вовлеченности в жизнь общества. Это будет невозможно, потому что в противном случае разорвется множество связей, слишком много операций останутся невыполненными. Как правительство сможет защитить своих граждан на фоне роста угроз? Чем заменить Министерство национальной безопасности и все его инициативы по предотвращению угроз, если не повышать тщательность досмотра в аэропортах с помощью программ вроде CLEAR, которые идентифицируют путешественников по отпечаткам пальцев или сетчатке глаз? Для большей эффективности необходимо разрабатывать новые программы централизованной идентификации и проверки. Сдвиг после 11 сентября был так же неизбежен, как и после Гражданской войны или Второй мировой. Сложность существующей системы, наряду с насущной необходимостью в том, чтобы кто-то повторял предпринимаемые федеральным правительством шаги, приведет даже к чему-то большему, чем тактический сдвиг. Данная проблема будет покоиться в основании всех 2020-х годов. Ее можно заметить в растущей напряженности между защитой безопасности американских граждан и нарушением их прав на неприкосновенность частной жизни. Эта напряженность перерастет в социальные проблемы, и в ближайшее десятилетие, особенно ближе к выборам, они станут острыми политическими проблемами.

Перед началом третьего цикла, накануне Второй мировой войны, во главе правительства стояли люди, чья легитимность основывалась на результатах выборов и чьи назначенные лица отбирались благодаря своим политическим навыкам и лояльности. Поступки этих помощников были основаны на политических соображениях и иногда находились вне закона. Они поддерживали тесный контакт со своим начальством, желавшим быть переизбранным и потому приветствовавшим стабильность. Они стремились к политическому эффекту, и политические мотивы пронизывали деятельность правительства. Их преимущество состояло в том, что от них не требовалось совершенствовать нацию или государство. Они были скромными винтиками огромной беззастенчивой машины под названием США.

Ключом к первым двум институциональным циклам был здравый смысл. Как и во время основания государства, предполагалось, что существует слой американского общества, который, благодаря опыту и воспитанию, выработал в себе здравый смысл, достаточный для понимания принципов функционирования правительства. Скорее всего, это были не самые бедные граждане, ведь последним не хватало соответствующего опыта и времени. Совершенно не обязательно они должны были быть и богатейшими людьми, чьи интересы, как правило, отличались от интересов большинства населения. Однако имелся слой, способный управлять, руководствуясь собственным здравым смыслом, а не узкоспециализированными знаниями. И это были избранные президенты, конгрессмены и судьи, которым люди отдали предпочтение: они были достаточно образованными, чтобы разбираться в проблемах и осуществлять властные полномочия. А вот появление класса, основанного на узкой специализации, стало прямым вызовом здравому смыслу, понимаемому теперь как дилетантская и недостаточная система взглядов. 

* * *

После Второй мировой войны эта новая модель, главным элементом которой являлись эксперты, управлявшие отдельными фрагментами проекта и делегировавшие на более высокие уровни задачу общего понимания и объединения того, чем все они занимались, привела к внушительной экономической и социальной эволюции. Но в то же время система вызвала к жизни и глубокую институциональную проблему. Во-первых, здравый смысл, ответственный за первый этап, был оттеснен с передовых позиций управления. Во-вторых, сумма экспертных знаний оказалась меньше – а не больше, – чем ее составляющие. В большинстве своем эксперты не работали сообща, и проекты, изначально бывшие целостными, стали фрагментированными, причем каждая часть функционировала сама по себе. Основная претензия к Закону о доступном здравоохранении была в том, что эксперты создали весьма пространный документ с трудными для понимания правилами, и эти правила не всегда соотносились друг с другом. Технически каждая часть была законченной, но ни один человек, задействуя только свой здравый смысл, равно как и эксперт, не был в силах его понять.

Рассмотрим следующий пример. На протяжении большей части американской истории судьи Верховного суда были, как правило, юристами, но не обязательно имевшими опыт работы именно в качестве судей. Они были отобраны по политическим причинам и за наличие здравого смысла. Примером из третьего цикла был Эрл Уоррен, юрист, служивший в армии во время Первой мировой, а затем ставший окружным прокурором. Он занялся политикой, стал губернатором Калифорнии, а затем выдвигался как вице-президент в паре с кандидатом в президенты Томасом Дьюи, который проиграл Гарри Трумэну. Когда Уоррен третий срок находился на посту губернатора, Эйзенхауэр назначил его председателем Верховного суда. Он был далеко не специалистом в области права, но обладал мощным здравым смыслом. В начале 1950-х годов, когда получило широкую огласку дело о сегрегации в школах, известное как «Браун против Совета по образованию», Уоррен признал, что этой практике следует положить конец. Он также понимал, что, по справедливости, суд должен принять единогласное решение. Поскольку он был политиком, то считал, что это не юридический, а политический вопрос, и сосредоточился на том, чтобы убедить всех членов суда, включая южанина Тома Кларка, проголосовать за неконституционность сегрегации в школах. Уоррен использовал здравый смысл и политическое мастерство, а не юридические знания.

Теперь сравните с сегодняшним Верховным судом. Никто из нынешних судей никогда не занимал политическую должность. Никто никогда не управлял ни собственной компанией, ни фермой. Все являются выпускниками либо Гарвардской, либо Йельской школы права (один судья начал в Гарварде, затем перевелся в Колумбийский университет). Все они – эксперты в области права, или, точнее, эксперты в текущих технических правовых спорах. Они – юристы, получившие образование в учебных заведениях, которые прививают превосходные технические навыки. В результате в суде царит жесткость и предсказуемость. Ни у кого нет способности продвигать необходимый компромисс. Теперешнее определение закона носит преимущественно технический характер и не включает в себя элемента здравого смысла, что было свойственно суду Уоррена в 1954 году. Поэтому закостенелость Верховного суда проявляется в следующем: это юридический и политический институт, которым в настоящее время управляют технические специалисты, использующие, казалось бы, неидеологические методы для достижения идеологических целей. Это проблема, которая пронизывает федеральное правительство и постепенно лишает его способности управлять. Здравый смысл, способность предвидеть последствия, далекие от технических тонкостей, вытеснены из поля зрения. Верховный суд не отдает себе отчета в том, что в зоне его ответственности находится также регулярный отказ от технических соображений в пользу политического здравого смысла.

Безусловно, эксперты необходимы. Однако управлять они не могут, ведь их угол обзора ограничен их узкой специализацией. Впрочем, как сложившийся класс они уже начали управлять отношением федеральных властей к стране. Конгресс проводит законы, которые можно понимать как некие замыслы, финансируемые из федеральных средств. Эксперты истолковывают эти замыслы и создают нормативные акты для их реализации. Затем они проводят нормативные акты в жизнь. Связь между замыслом и нормативным актом зачастую случайна, но эти акты так сложны, не говоря уж о проведении их в жизнь, что Конгресс или президент слабо представляют себе, что происходит. Подобное мы наблюдали на примере закона о здравоохранении, принятого при президенте Б. Обаме. Президент со всей уверенностью обещал, что его проект реформы медицинского обслуживания позволит американцам не менять своих врачей. Проблема, однако, заключалась в том, что, как только детали законопроекта были прописаны (сотнями экспертов в здравоохранении, которых никто не избирал), закон стал крайне сложным для понимания, и не всем американцам в действительности удалось сохранить связь со своими врачами. Первоначальная цель президента и Конгресса была ясна. Однако к тому моменту, когда эта цель была перенесена в юридическую плоскость и нормативные акты стали выполняться, проявилось множество неожиданных эффектов.

Значительная доля американцев утратила доверие к федеральным властям, посчитав, что технократы действуют не в интересах граждан, а скорее для защиты собственных позиций и полномочий во властной структуре. Согласно опросу, проведенному Исследовательским центром Пью (Pew Research Center) в апреле 2019 года, только 17 % участников исследования заявили, что в какой-либо мере доверяют правительству. При президенте Эйзенхауэре таких было 75 %. Количество доверяющих властям снизилось до 35 % за время администрации Картера – это последний президент социально-экономического цикла Рузвельта.

С точки зрения граждан, федеральная система герметично запечатана. Выявление законов и нормативных актов, способных оказать на вас влияние, определение их возможных последствий, управление системой и контроль за вашими отношениями с федеральным правительством больше не являются объектами свободного выбора. Сложно даже оказать хоть какое-нибудь существенное влияние на ход избирательного процесса.

Один из политических кризисов, который в 2020-х годах достигнет пика, – это недовольство системой праймериз (предварительного голосования), которая утверждает идеологию меньшинств и слишком сложна для участия. По крайней мере 75 % избирателей не заинтересованы в праймериз, что неудивительно, ведь американцы высоко ценят частную жизнь. Те же, кто склонен голосовать на праймериз, с энтузиазмом относятся к выборам. Иногда потому, что они серьезно воспринимают идею гражданской ответственности. Чаще всего у них активная политическая позиция. Большинство американцев не увлекаются идеологиями, а это означает, что кандидаты от обеих партий отбираются активным меньшинством. Поскольку в голосовании, как правило, принимают участие те, кто разделяет господствующую идеологию, все чаще появляются маргинальные кандидаты. Преданные последователи идеологии в значительной степени предопределяют исход выборов в Конгресс.

Система праймериз практически исключила из обихода фигуру профессионального администратора местного политического значения. До Второй мировой войны важную роль играл партийный руководитель, отбиравший кандидатов на всех уровнях. Он выполнял две функции: защищал интересы граждан перед лицом федеральной власти и укреплял избирательную систему. Поскольку он являлся профессионалом, у него не было идеологических и политических задач. Его власть происходила от победы на выборах, и это неизбежно гарантировало отсутствие всякой маргинальности в его позиции. Будучи профессионалом, партийный лидер считал, что оказывает услугу избирателям в обмен на их голоса.

Партийных лидеров обвиняли в коррупции, фальсификации выборов, продвижении тех, кто их поддерживал, а также в негласной работе по привлечению избирателей. Они сотрудничали с системой на всех уровнях, помогая предприятиям получать государственные контракты в обмен на свои проценты. В Бронксе, где я вырос, был партийный лидер по имени Чарли Бакли, который помогал ирландцам, евреям, итальянцам, пуэрториканцам и афроамериканцам, понимая, что в глазах общества они могут не считаться равноценными, но их голоса имеют ту же ценность, что и голоса американцев другого происхождения. Партийные руководители, возможно, действительно были коррумпированы, но праймериз коррупцию не устранили.

Партийные лидеры обладали достаточными полномочиями, чтобы бороться с неэффективностью. Критикуя систему, они пытались ее реформировать; благодаря им сохранялся безличный подход к властным отношениям, в рамках которых политическая лояльность не имела ничего общего с доступом к системе. Поэтому доступ к государственным службам отличался большей справедливостью, однако учет всех необходимых методов управления сделал его также менее эффективным, и никому не удалось ускорить процесс или привести его в соответствие с непредвиденными обстоятельствами.

Утрата такой фигуры, как партийный лидер, означала, что никто больше напрямую не транслировал разумные требования граждан к власти. Когда эта фигура была вычеркнута, доступ к федеральной властной системе стал осуществляться по формальным путям, в которых граждане ориентировались не слишком хорошо. Интересы граждан (правда, лишь тех, кто был достаточно хитроумен, чтобы догадаться об этой возможности) стал представлять конгрессмен. Однако для большинства людей подобные вещи оказались недоступными. Неформальный доступ к государственным службам давался в обмен на политическую лояльность, и это укрепляло влияние лидера на свою партию, равно как и партии на электорат. Данную ситуацию нельзя назвать явно недемократичной. Лидер был центром системы, и привязанность или, по крайней мере, уважение к нему было в большинстве случаев настоящим, потому что он зарабатывал на жизнь тем, что оказывал подобные услуги.

В свою очередь, праймериз и модель общества, непосредственно контролирующего власть, были направлены против доминирования партийных лидеров и на повышение прозрачности властных отношений. Однако такой подход не учитывает тех, у кого особые запросы. Лидеры могли решить проблемы с предоставлением госуслуг особым группам населения. Теперь же все были равны, и доступ к государственным службам подвергся необходимым изменениям в этом отношении. Исключений предусмотрено не было – их требовалось предотвращать.

Система праймериз также поляризовала и политику. Отбор кандидатов превратился из процесса, которым руководит партийный лидер, во все более идеологический. В конце концов, это и стало одной из причин падения института лидеров; доктринеров от дела отстранили. Со столь малым количеством избирателей в праймериз выигрывал тот, кто больше всего об этом заботился. Таким образом, система праймериз была отдана на откуп меньшинству приверженцев, которые, несмотря на работу или дождь, необходимость отвезти детей в музыкальную школу и приготовить ужин, отправлялись во вторник[39] голосовать. Те, кто мог справиться с такими житейскими проблемами или же их не имел, контролировали избирательный процесс так же строго, как и некогда партийный лидер.

Новые отношения между гражданином и правительством, которые вступят в игру в 2020-х годах, не будут повторять старую политическую систему. Слишком многое изменилось. Но принцип, согласно которому политическая система должна и решать индивидуальные, личные запросы, и обеспечивать компетентное управление, вызовет сдвиг. Обратите внимание: старая система дала таких президентов, как Авраам Линкольн, Теодор Рузвельт, Вудро Вильсон, Франклин Рузвельт и Дуайт Эйзенхауэр, не считая менее значимых фигур. Дело в том, что, если судить по результату, система партийных лидеров была, безусловно, не хуже праймериз, а возможно, во многих отношениях даже лучше. Но, помимо личностей, система лидеров старалась обслуживать и привлекать неидеологические массы, предотвращая влияние на систему со стороны доктринеров – представителей меньшинства голосов и сдерживая поляризацию, которая проявилась в полной мере на нескольких выборах в течение последних лет третьего институционального цикла.

Еще важнее рассмотреть это с точки зрения федеральной власти как института. Создание строго безличной системы, управляемой технократами, которые предпочитают устанавливать жесткие рамки для процесса, неизбежно оставляет без ответа многие нужды граждан, которые нельзя было предугадать заранее. Всегда есть особые ситуации, которые должны рассматриваться, но не вписываются в правила. В эпоху партийных лидеров это можно было бы решить, обратившись к ним за помощью: во многих случаях их телефонного звонка в нужные инстанции было достаточно. Больше такого нет. Нет никого, кто управлялся бы со всеми хитросплетениями системы. Эта система честна, но негибка и сложна для постижения. Федеральная власть – это огромный механизм, доступ к которому ограничен и непрост, а желающих получить его слишком много.

Ни одна из форм представительства не была идеальной, и в течение следующего десятилетия, в дополнение к другим приближающимся кризисам, этот конфликт перерастет в противоборство узкой специализации и здравого смысла. Сторонники узкой специализации могут резонно заметить, что проблемы сложны и должны решаться экспертами. На стороне здравого смысла будет аргумент о том, что методы и решения, используемые подобными экспертами, не в состоянии справиться с проблемами, потому что на идеальное решение с практической точки зрения уходит так много времени и оно до такой степени не считается с реальной жизнью граждан, что в результате создается только иллюзия решения. Эксперты будут считать своих оппонентов профанами, не способными осознать всю сложность явления. Оппоненты же укажут на то, что эксперты больше заинтересованы в защите собственных позиций и полномочий, чем в рассмотрении ситуации. И все эти прения будут усугубляться взаимным недоверием и отвращением.

В течение 2020-х годов данный конфликт, усиливаясь, не ограничится правительством. Технократия – в такой же степени социальный класс, как и руководящие органы. Например, журналисты традиционных вызывающих доверие газет, ранее называемых авторитетной прессой, утратили свою репутацию. Опрос Gallup, проведенный в 2017 году, показал, что только 27 % респондентов в какой-то степени доверяют газетам. По данным опроса, проведенного Американской ассоциацией содействия развитию науки, лишь 14 % государственных университетов имеют высокую репутацию. Согласно сведениям Gallup, наибольший авторитет в обществе имеют военные структуры, которым доверяют около 75 % опрошенных, и полиция (примерно 58 %). То есть больше всего доверяют тем государственным структурам, которые считаются не имеющими отношения к технократии. В 2015 году опрос Исследовательского центра Пью показал, что только 19 % американцев доверяют федеральному правительству. Следует отметить, что эти данные были получены до избрания Трампа. Кризис начался не с Трампа – скорее он закончился его приходом к власти, и Трамп чувствует это недоверие и извлекает из него выгоду. Результаты опросов отражают противостояние между правительством, СМИ и университетами, с одной стороны, и возникающей оппозицией – с другой.

Даже если бы вышеописанный кризис был единственным пришедшимся на 2020-е годы, то этого уже было бы достаточно для тревоги. Но мы также стоим перед лицом социально-экономического кризиса, который достигнет своего пика примерно в это же время, и к тому моменту он тесно переплетется с институциональными осложнениями. Как уже говорилось в предыдущих главах, суть экономического циклического кризиса проистекает из самого его успеха. При Рейгане реформа налоговой системы увеличила капитал, доступный для инвестиций, что, в сочетании с новой базовой технологией – микросхемой, – создало новую экономическую и социальную реальность. Деятельность недавно созданных компаний вроде Microsoft и Oracle изменила принципы функционирования экономики. Возник новый класс людей, сделавших себе состояние в сфере высоких технологий, но вместе с тем данный класс способствовал упадку старой промышленной системы. Инвестирование, предназначенное для повышения эффективности промышленных предприятий, привело к сокращению их рабочего штата. Позже, когда прибыль от вложения в экономику, основанную на новых электронных технологиях, резко увеличилась, в то время как доходы от промышленного производства оставались на том же уровне, был предпринят перенос производства в зарубежные страны, что вызвало массовую безработицу и неполную занятость рабочих.

Очевидно, что эта ситуация вызвала и в будущем десятилетии будет продолжать вызывать серьезное недовольство среди людей, занятых в производственном секторе и потерявших свое стабильное положение. Это не только экономическая, но и культурная проблема. Технократия в широком понимании дестабилизировала не только экономические основы промышленного рабочего класса, но и его культурные ценности. Традиционные убеждения, усвоенные рабочими в церкви, до сих пор являются для них значимыми принципами, а не формами фобии (как их принято сейчас считать). Федеральная же власть, будучи частью технократии, присоединилась и даже возглавила это нападение на привычные ценности трудящихся, посчитав, что слабеющий рабочий класс мало что может предложить в экономическом или социальном плане. Избрание Трампа в этом отношении уже не является значимым фактом, равно как и массовые увольнения рабочих. Многое из того, что происходит сейчас, связано с системным сдвигом в экономике. 

* * *

Чувство ухода в глухую оборону, ощущаемое частью населения уже сейчас, в 2020-е годы усилится и будет направлено не только в сторону федеральной власти. Оно распространится на технократию в целом, потому что именно она разделяет идеологию, выходящую за рамки простой веры в знания. Поскольку она изобретает новые способы функционирования и предполагает прогресс результатом интеллектуальной деятельности, технократию также рассматривают и как воплощение протеста против общепринятых традиций и традиционных ценностей. В этом смысле технократия соответствует принципам отцов-основателей, за исключением того, что во времена основателей не существовало напряженности между техническим прогрессом и сельским хозяйством. Поэтому неудивительно, что технократия, понимаемая в самом широком смысле этого слова, бросит вызов традиционным ценностям, усиливая социальную напряженность в предстоящем десятилетии.

Положение, в каком США окажутся в конце этого десятилетия, во многом будет зависеть от того, как с этими кризисными точками будут справляться избиратели и лидеры нации. То, насколько сильно страну будет лихорадить в 2020-х годах, будет зависеть от шагов, предпринятых для исправления ситуации в определенных секторах американской жизни для улучшения положения людей по обе стороны пропасти: тех, кто страдает от экономического и социального упадка, и технократов, которые должны быть устранены для восстановления эффективности власти и общественной жизни. Чтобы осознать подобный прогноз, нам требуется ощутить глубину кризиса, происходящего в двух важнейших отраслях американской жизни: технологии и образовании.

Глава 10. Кризис 2020-х в сфере технологий и образования

Технологии изначально были одной из сил, сформировавших Америку, что логично, учитывая принципы основания страны и необходимость скреплять нацию. У американцев разные и судьбы, и регионы проживания. Объединяет их поиск лучшей – в экономическом смысле – жизни. Чтобы экономика развивалась, нужно осваивать природные ресурсы, что требует технологического развития и, в свою очередь, умения не только создать новую технологию, но и построить бизнес вокруг нее, умения развлекаться и всего, что с этим может быть связано. Все это, в свою очередь, зависит от образования.

В широком смысле технологии – это средства изменения отношений человечества с его прошлым и окружающей средой. Ранее мы уже упоминали о значении таких технологий, как электричество, использование которого в повседневной жизни в корне изменило традиционное восприятие темного времени суток: люди смогли дольше читать и учиться, но время сна сократилось. Благодаря другой технологии музыку стало можно слушать не только в концертном зале, но и у себя дома – в любое время по желанию, равно как и смотреть спектакли и фильмы, которые ранее шли в театрах и кинозалах, теперь можно по телевизору, и зрители имеют возможность в частном порядке наслаждаться ими, не выходя из своей гостиной. Технологии преобразили окружающую среду и многовековые традиции. Они также трансформировали образ жизни людей, дав им большую свободу в плане зарабатывания на достойную жизнь. Технологии могут определять социальное и экономическое противостояние или даже быть ареной для него. Со времен промышленной революции изобретатель технологий обеспечен, имеет влияние на культуру и власть.

Безусловно, технологии были лейтмотивом рейгановского цикла, начавшегося в 1980 году и медленно подходящего к концу. Этот цикл создал процветание и одновременно институциональный и социально-экономический кризис. Каждое поколение располагает основной технологией, которая формирует вокруг себя бесконечное количество сфер приложения и бизнес-проектов. Паровой двигатель и электричество стали использоваться в различных сферах, в результате чего появились другие технологии, трансформируя экономику и образ жизни людей.

Мы говорили об Америке как о стране, созданной с нуля. Технологии, изобретенные американцами, преобразили весь мир. В начале 1970-х появились микросхемы – сначала для нужд американской армии, а потом, в составе карманных калькуляторов, для массового покупателя. В начале 1980-х такие компании, как Texas Instruments, RadioShack, Atari и другие, представили компьютеры первого поколения. К концу 1980-х компьютеры были установлены во многих офисах и вместе с другими устройствами и технологиями – от принтера до доступа в Интернет – перевернули как экономику, так и повседневную жизнь. С середины 1980-х до 2010 года наблюдалась вторая волна успеха микросхем. Затем технология достигла своей зрелости: появлялись новые возможности использования, внедрялись некоторые инновации, но второй период завершился, а вместе с ним – и мощный рост производительности. Микросхемы стали революционной базовой технологией. В связи с их победоносным шествием вновь стала популярной эдисоновская модель, когда изобретатель создает успешные бизнес-проекты на основе своего изобретения. Теперь главный вопрос таков: какая следующая технология станет революционной в ближайшее время и как распознать ее как можно раньше?

Революционные базовые технологии проходят четыре стадии развития. Первая – стадия внедрения, когда технология уже существует, но создатель ее совершенствует и пытается организовать на ее базе бизнес. Вторая стадия – работающий продукт, который развивается в неожиданных направлениях и резко увеличивает производительность. Третья – стадия зрелости, когда весьма полезный продукт подвергается некоторым доработкам и вызывает к жизни новые бизнес-модели, но уже не в таких объемах, как ранее. Рост производительности в результате претворения в жизнь новой технологии постепенно замедляется. На четвертой стадии технология все еще важна, но сдает в динамике. Примерно в 1915 году Генри Форд, опираясь на двигатель внутреннего сгорания, выпустил на массовый рынок автомобиль. Примерно к 1960 году рынок уже был насыщенным. Появились конкуренты, шло дальнейшее наполнение рынка, и базовая архитектура была уже сформирована – в ее рамках осуществлялись лишь незначительные нововведения. С момента запуска автомобиля в массовое производство до состояния зрелости прошло примерно 45 лет. В случае микросхем рынок достиг состояния зрелости за 40 лет: с 1980 по 2020-й.

Конечно, еще рано говорить, что микросхема устарела. Электроника преобразила нашу жизнь, существеннейшим образом повлияв на то, как мы совершаем покупки, общаемся, получаем информацию и даже – как мы мыслим. С 1980 года производительность электронной отрасли резко выросла. Однако сейчас этот показатель стремится к нулю. 

^{Рис. 19. Производительность труда: количество продукции за час}

 На графике производительности труда, предоставленном Бюро статистики труда США (рис. 19), нужно обратить внимание на сходство между спадом с 1962 по 1982 год – и спадом, начавшимся после 2010-го. Новые технологии – основной фактор роста производительности, а последняя, в свою очередь, обусловливает рост экономики. В том, что микросхема стала зрелой инновацией, нет ничего нового, равно как и в том, что общество не может свыкнуться с неизбежностью зрелости и даже спада в подобных областях. Тем не менее такой переход является довольно болезненным – пока не появится новая базовая технология. Десятилетие с 2020 по 2030 год будет крайне мучительным – из-за кризисов, вызванных пересечением двух основных циклов. Добавим к этому еще тот факт, что базовая технология исчерпывает себя, а новая ей на смену еще не появилась: от этого острота момента усилится еще больше.

Героическая эра экономики, живущей микросхемами, привела к появлению огромных состояний, контролировавшихся различного рода финансовыми институтами, а также предпринимателей с «высокой чистой стоимостью активов», как теперь называют состоятельных людей. Финансовый сектор столкнулся с беспрецедентной проблемой, которая добавит кризису 2020-х остроты. Во время нынешнего цикла было создано огромное количество денег. Они ушли к классу, который использовал их скорее для инвестирования, чем для потребления. Таков был замысел, он давал результат, состояния росли. Эти деньги должны быть инвестированы. Тем не менее, как о том свидетельствует печальная ситуация со стартапами, находить инвесторские ниши стало сложнее. Особенно резко инвестиционные возможности сузились после 2008 года.

Современная ситуация обратна той, что имела место в 1970-е годы. Тогда наблюдалась нехватка капитала, сейчас – переизбыток. Процентные ставки находятся на исторически низком уровне не из-за политики Центрального банка США. Он, наоборот, способствует облегчению ситуации. Однако фундаментальной проблемой является гигантский объем денег для инвестирования и убывающее количество компаний, специализирующихся на электронике и IT, в которые можно было бы инвестировать. Поэтому инвесторы присматриваются к другим, более традиционным направлениям вроде здравоохранения и розничной торговли, – но технологии в данных сферах не являются передовыми. Этот денежный массив находится в поиске безопасных альтернатив в виде ценных бумаг, из-за чего ценность денег падает, создавая серьезную проблему для всех пенсионеров. Особенно хорошо происходящее заметно на примере стареющего рабочего класса – а ведь этот сектор и так истощен. Имеющиеся у людей крохотные активы никогда не принесут значительных доходов, в результате напряженность растет.

Представители рабочего класса могли стать значительной силой в выборах 2016 года, но у них нет шансов на то, чтобы диктовать повестку Конгрессу. Они – слабеющий класс, который не в состоянии вернуть экономическую и социальную систему во времена их процветания. Их становится все меньше, и назад – к могучему индустриализму – не вернуться. Поскольку в течение 2020-х годов этот класс еще сильнее состарится, его ждут тяжелые времена, он окончательно растеряет силу. Этот класс не способен противостоять технократии.

Однако в грядущее десятилетие вызов технократии бросят дети и внуки рабочих. Они уже не имеют никакого отношения к производственной отрасли, за исключением семейных воспоминаний; они выросли в довольно сложных условиях, перед ними – весьма мрачное будущее без возможности как-то на него повлиять. В авангарде этого движения будут люди, родившиеся с 1990 по 2010 год: в 2030 году им будет от двадцати до сорока лет. В каком-то смысле они станут миллениалами, только не теми, которые живут в Манхэттене или Сан-Франциско и заняты в маркетинге или сфере IT. Они – миллениалы, не вписывающиеся в рамки правящей культуры.

Различные кризисные стадии 2020-х годов будут так или иначе связаны с образовательными институтами. Вопрос, как и кого мы учим, будет касаться в первую очередь технологий. Все технократические дороги ведут в университет: это касается финансистов, режиссеров, чиновников, судей и маркетологов в сфере высоких технологий. Университет дает своим студентам три преимущества. Первое – широкий круг знаний, который позволит им вступить на профессиональную стезю, приобрести больше знаний и преуспеть. Второе – дипломы. В начальную, критическую фазу карьеры всем задают одинаковые ключевые вопросы: какова ваша специализация, что вы закончили? Ответ на вопрос о специализации дает представление о ваших интересах; учебное заведение, которое вы закончили, помогает понять структуру вашего мышления. Если вы учились в филиале государственного университета в небольшом штате – это одно. Если вы вообще не посещали высшее учебное заведение, то диплома у вас нет. Конечно, есть те, кто преуспел, несмотря на это, но таких мало. (Никто не сомневался в образованности Билла Гейтса, даже когда он бросил Гарвард, – ведь, в конце концов, он же туда в свое время поступил!) Третье преимущество – возможность обзавестись связями, которые пригодятся в течение всей последующей жизни. Правильный вуз и правильные друзья способны обеспечить прекрасную карьеру. В свою очередь, неправильно выбранное учебное заведение может сослужить плохую службу или сильно усложнить карьеру. Правильный вуз привьет вам привычки и ценности, благодаря которым вы станете элементом технократии; неправильный – не привьет.

Как теперь, так и в течение грядущего десятилетия основной вопрос будет заключаться в доступе к сути технократического мира – к ведущим университетам, которые не только дают знания, но и приучают студентов к социальным ритуалам, благодаря которым те вольются в мир технократии. Эти университеты становятся все более закрытыми для тех, кто не происходит из соответствующей группы общества. В период, предшествовавший Второй мировой войне, университеты в Америке рассматривались как рай для представителей элиты. В них учились обеспеченные белые англосаксы, исповедовавшие протестантизм. Война и принятый в 1944 году закон, известный как G.I. Bill[40], эти барьеры сломали. Университеты резко демократизировались, произошла социальная революция, ставшая движущей силой рузвельтовского цикла, который, в свою очередь, открыл дверь для элиты.

В 2020-х еще четче обозначатся две различные культуры. Хорошо видны очертания технократической культуры, в которой мерилом успеха является учеба в ведущих университетах, а ожидания от супружества и семейной жизни так или иначе продолжают отклоняться от исторических норм. Кроме этого, технократы отгородятся от социальных и политических потрясений благодаря упоению собственным моральным и техническим превосходством. «Аутсайдеры» будут испытывать чувство безнадежности и гнева, также переживая сдвиг в привычной модели семейной жизни, но для них этот сдвиг будет ощущаться как социальный кризис.

По мере усиления этого кризиса ядром оппозиции станут дети белых рабочих, особенно те, кто родился после 2000 года, ведь для них комфортная жизнь среднего класса – из области воспоминаний. К ним присоединятся неожиданные союзники с такими же потребностями и таким же жизненным опытом: афроамериканцы, латиноамериканцы и все те, кто будет определять себя скорее не через национальную или классовую принадлежность, а через собственные потребности. Политика идентичности, возникшая из федеральных инициатив по предотвращению дискриминации, долго не продержится. Как только дети белого рабочего класса увидят, что они в таком же положении, как и афроамериканцы, завяжется традиционная социальная борьба, основанная на изоляции низших социальных слоев. Появятся союзы, которые на сегодняшний день сложно даже представить.

Из-за политики сохранения идентичности университеты были недоступны для большинства представителей этой группы – включая всех субъектов этнической, религиозной и языковой принадлежности, а не только афроамериканцев, большая часть которых не получила никаких преимуществ от политики «защиты». Политика идентичности не может решить проблемы, чьи корни лежат в негибкости институтов, в данном случае – образовательных. Расовые конфликты присущи США с самого его основания. Напряженность между белокожими и чернокожими американцами пронизывает всю историю страны. Растущая расовая напряженность, которую мы наблюдаем в последние годы, в 2020–2030-е только обострится из-за кризисного давления в других сферах, о которых мы упоминали. Семьи и отдельные индивидуумы не станут безмолвствовать перед лицом экономических сложностей, культурных потрясений и кажущихся безразличными властей и лидирующего класса.

Единственное связующее звено между ними – это общие интересы, как в эпоху «Нового курса». Интересно, что на сцену опять вышли общие интересы. Социальное и экономическое положение живущих в США латиноамериканцев улучшится само по себе благодаря расширению иммиграционных процессов, частью которых они стали в свое время. В этой новой коалиции у них будут собственные, сугубо преходящие интересы. А вот афроамериканцы путь к комфортной и обеспеченной жизни видят иначе, чем предполагает технократический подход. Что касается потомков белых рабочих, то они воспринимаются как духовные наследники шотландских ирландцев – класса, к которому некогда относились с презрением. Однако рабочий класс – это порядка 30 % населения Америки, в то время как афроамериканцы составляют 13 %. Может составиться мощная коалиция, связанная общими интересами, а не чувствами. Безусловно, альянс будет сложным, странным, но прецеденты уже были. Образовательный кризис созрел не в одночасье. Несколько поколений американцев имели возможность поступать в лучший вуз при условии хороших оценок и результатов SAT[41]. Престижные университеты под напором старшеклассников с отличными оценками и результатами SAT изыскивали способы отбора. Они искали тех, кто не просто хорошо учился в средней школе, но и продемонстрировал исключительный талант или социальную активность. Часто упоминалось, что они ищут абитуриентов, «которые больше всего выиграют» от учебы в данном вузе. А поскольку претендентов, которые могли «больше всего выиграть» благодаря своей отличной учебе, было чересчур много, университетам приходилось изобретать другие дифференциальные признаки.

Поэтому внимание стало уделяться письмам, в которых абитуриенты объясняли, почему хотят поступить именно в это учебное заведение. Те, у кого был наиболее подвешен язык, и те, кто умел поразить приемную комиссию блестящими идеями, оказывались, конечно, впереди. Сколько таких писем было написано родителями или даже нанятыми консультантами из приемных комиссий, неизвестно, но, судя по моему опыту работы в подобных заведениях, 17-летних подростков, способных написать достойное мотивационное письмо, на удивление мало. Те, кому взрослые писали письма или хотя бы учили их это делать, имели огромное преимущество.

Следующей фазой отсева стали внеклассные мероприятия. Недостаточно было просто иметь хорошие итоговые оценки и прилично сдать SAT: комиссии принялись искать тех, кто в свободное от учебы время занимался чем-то содержательным. Абитуриентов отбирают, исходя из того, занимались ли они волонтерством, помогая малоимущим в странах вроде Перу, стажировались ли у конгрессмена своего штата, обучали ли грамоте детей бедных родителей или имеют ли они награды, допустим, в музыкальной сфере. Вызовет ли у приемной комиссии энтузиазм тот факт, что абитуриент занимался миссионерской деятельностью, преподавая боливийцам консервативные христианские ценности, – другой и весьма непростой вопрос. Впрочем, имеется более существенная проблема.

У многих старших школьников нет времени на внешкольную активность, потому что они подрабатывают на стройке, чтобы помочь своей семье, или разносят гамбургеры, чтобы иметь карманные деньги. В старших классах у меня не было времени на неоплачиваемую летнюю стажировку в финансовом учреждении. Летом мне надо было зарабатывать деньги. Дети рабочих не могут позволить себе ездить добровольцами на какую-нибудь стройку на Гаити от христианской некоммерческой организации Habitat for Humanity[42], даже если и находится кто-то, готовый оплатить их расходы. Они должны зарабатывать деньги, чтобы оплачивать обучение в колледже, содержать себя или помогать семье. Важно понимать, что они предпочтут: поддерживать Habitat for Humanity или участвовать в благотворительном проекте при своей церкви? Но еще важнее то, могут ли они позволить себе неоплачиваемые внешкольные проекты, участия в которых ждут от них престижные университеты. Некоторые вузы недавно заявили, что стали считать работу после школы внешкольной активностью. Возможно, так и есть, но будет ли работа в сети супермаркетов Walmart оцениваться столь же высоко, как стажировка в штабе конгрессмена, полученная благодаря участию родителей в его предвыборной кампании? А если будет, можно ли этому верить? Достоверность подобных заявлений о равенстве различных условий – вот основная проблема.

Процесс отбора в лучших вузах сейчас направлен не на то, чтобы обнаружить лучшие умы, а на то, чтобы найти кандидатов, уже приспособленных к культуре и идеологии, которые пропагандируются университетами и помогают извлечь выгоду из полученного образования. По мере того как мы приближаемся к завершению нынешних институционального и социально-экономического циклов, университеты вновь выстраивают вокруг себя стены, существовавшие до закона G. I. Bill и «Нового курса» Рузвельта. Элитные вузы принимают в основном тех учащихся, чье происхождение соответствует представлению учебного заведения об «идеальном студенте», как это было в 1920-е годы. В качестве неизбежного исключения они принимают одаренных учащихся из «защищаемых» слоев населения. Не проходят отбор дети преимущественно белых рабочих.

У детей слабеющего рабочего класса (их в университетах гораздо меньше, чем детей элиты) шансы встретить тех, кто поможет им подняться по социальной лестнице, невелики. Вузы не просто учат вас новому. Они «вписывают» студентов в культуру мира, в который те скоро вступят, и знакомят их с теми, кто уже стал частью этой культуры. Это ничем не отличается от ситуации с иммигрантом, пожелавшим поступить в один из университетов Лиги плюща[43] в 1920-е годы – вот что главное. Слабеющий класс – не иммигранты, и политические последствия подобного положения дел крайне серьезны. Если вы хотите стать программистом в Google или партнером в Goldman Sachs, вам обязательно нужно закончить Стэнфордский или Гарвардский университет, ведь благодаря логике развития циклов эти университеты уже стали достоянием тех, кто отвечает социальным и культурным требованиям.

Гарвардский университет довольно откровенно это демонстрирует – сам того не желая, в чем я уверен. Допуская, что из-за семейных и финансовых проблем некоторые претенденты не имели возможности заниматься внешкольными делами, университет спрашивает поступающих, что они хотели бы делать в свободное время, – то есть, по сути, требует от них предположить неизвестное. Список важных критериев для оценки абитуриента таков:

Захотят ли другие учащиеся жить в одной комнате с вами, обедать вместе, сидеть рядом на семинарах, ходить на общие спортивные секции, заниматься сообща внеучебной деятельностью?

Другими словами, подходите ли вы? Будут ли вас ценить одногруппники? 18–19-летние подростки никогда не отличались социальной гибкостью. Вот чему университет должен их научить. И прежде всего следует ценить тех, кто сильно отличается. После Второй мировой войны Гарвард принял в свои стены поколение, которое вообще не соответствовало критериям этого университета. Теперь Гарвард снова ищет «правильного парня», как в романе Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Это только добавит масла к уже разгоревшемуся огню. В ближайшее десятилетие США столкнутся с кризисом в сфере образования и возможностей, вызванным экономической и социальной напряженностью, обычной при столкновении двух циклов.

Однако кризис в сфере образования коснется не только процесса поступления в вузы. Существует еще одна серьезная финансовая проблема, ставшая частью кризиса экономического цикла, хотя многие еще не осознают этого. Учеба в Гарвардском университете, включая плату за обучение, проживание и питание, может стоить около $70 тыс. в год, и даже приближаться к $80 тыс. с учетом учебников, медицинской страховки и других факторов. Гарвард – богатое заведение, которое может позволить себе платить стипендии или оказывать финансовую помощь малообеспеченным студентам. Обучение, проживание и питание в государственном университете (к примеру, в штате Огайо) обойдутся жителю штата примерно в $23 тыс. в год, а с учетом учебников и страховки – в $25 тыс. Это намного меньше, чем в Гарварде, но все же в сумме составляет $100 тыс. за четыре года. Юридический, медицинский или бизнес-факультет обойдутся еще дороже. Раньше можно было совмещать учебу и работу. Однако сейчас это чрезвычайно трудно осуществить даже в государственном университете. Конечно, есть студенческие ссуды и некоторые гранты, но образовательные кредиты могут на несколько лет усложнить финансовое положение студента, сделав абстрактной мечту продвижения вверх по социальной лестнице. Образовательный кредит – это, по сути, ставка на получение диплома и вступление в элиту технократического класса с хорошо оплачиваемой работой в ближайшей перспективе. И многим учащимся те учебные заведения, в которые они могут попасть, такой возможности не дают.

Стоимость обучения в университетах поражает: она просто непомерна. Чтобы дать некоторое представление о цене образования, достаточно сообщить, что общий объем кредитов на обучение сейчас составляет $1,34 трлн. Для сравнения: общая ипотечная задолженность сегодня достигает $8,4 трлн, а в 2008 году этот показатель был также на уровне $1,3 трлн. Подобно тому как деривативы по ипотечным кредитам были объединены и проданы, то же самое происходит сейчас со студенческими кредитами. Если конгломераты Fannie Mae и Freddie Mac скупали ипотечные кредиты, чтобы обеспечить ликвидность на ипотечном рынке, то их государственный аналог для студенческих кредитов Sallie Mae покупает, объединяет и перепродает кредиты на образование.

Каковы бы ни были основные проблемы, большинство циклов заканчиваются или начинаются в условиях финансового кризиса. Образовательно-кредитный кризис не будет похож на ипотечный кризис 2008 года, но тем не менее будет иметь дело со столь же значительным денежным объемом: среднестатистический студент берет в кредит порядка $35 тыс. за весь срок обучения в колледже, а менее обеспеченные студенты государственных учреждений берут наиболее значительные кредиты, поскольку у них меньше всего первичных средств. Они и зарабатывать будут гораздо меньше, чем выпускники Гарварда, а это значит, что развивается кредитный класс. Однако отсутствие высшего образования ведет к еще более неприятному результату, потому что без соответствующего диплома молодые люди лишаются какой-либо надежды на социальный лифт.

Почему высшее образование стоит так дорого? Ответ лежит в двух плоскостях. Во-первых, многие студенческие городки, особенно в элитных университетах, – верх шика. Я учился в Корнелльском университете, необычайно красивом месте, в котором мне нравилось все, от площадки для ракетбола до озер. Ни один человек в здравом уме не будет там несчастлив, но стоимость строительства и содержания университетского городка потрясает. Более того, университетская собственность в случае продажи существенно облегчила бы проблему студенческих кредитов. Нет ни одной веской причины, объясняющей, почему высшее образование требует таких финансовых вложений. Кроме этого, я учился в Городском колледже Нью-Йорка (CCNY), а его студенческий городок гораздо более скромный. И я не заметил, чтобы роскошный кампус Корнелльского университета стимулировал мою интеллектуальную активность лучше, чем условия CCNY.

Вторая проблема – в том, что должность университетского профессора является одной из самых высокооплачиваемых в мире работ на условиях неполной занятости. Семестр в среднем длится 13–14 недель. Предположим, неделя уходит на экзамены, тогда штатные преподаватели в среднем работают шесть месяцев в году. В этот период они могут вести в элитных заведениях 1–2 занятия в неделю, то есть их нагрузка составляет примерно шесть часов в неделю (может доходить до двенадцати часов в неделю в наименее престижных университетах). Профессор преподает предмет, в котором является специалистом, поэтому время на подготовку минимально, а в университетах с аспирантскими программами усвоение материала студентами проверяют аспиранты. Предполагается, что преподаватель будет заниматься исследованиями и публикациями, и некоторые так и делают, в то время как другие – те, у которых большой стаж работы, – о подобном заботятся меньше. Хотя в связи с этим возникает еще один вопрос – о реальной значимости этих публикаций. В рамках своей научной карьеры я опубликовал ряд статей, общественная польза от которых была совершенно не видна.

Университеты осознают непомерную стоимость этой системы и сокращают расходы, задействуя внештатных преподавателей, которые могут преподавать, но не имеют при этом контракта на постоянную, полную занятость. Внештатники хватаются за любую, крайне низко оплачиваемую работу, по сути заполняя собой пропасть между тем, что необходимо, и тем, на что хватает денег. Должность внештатного преподавателя гораздо менее престижна, чем штатного, но это не означает, что первые знают меньше или преподают хуже, чем те, у кого контракт на полную ставку. Впрочем, вполне вероятно, что навыки внештатников со временем теряются из-за неопределенности их рабочего статуса. Если же возникает необходимость снизить издержки, университет расстается с внештатниками, никак не ущемляя штатных преподавателей.

Я не хочу здесь поливать грязью университеты. Вузы необходимы. Однако в нынешней своей форме они невыносимы. Стоимость высшего образования слишком высока. Снижение стоимости, набор большего количества учащихся и улучшение качества образования – настолько же насущная проблема, как и нехватка капитала при Рейгане или безработица при Рузвельте. Для снятия остроты социальных и экономических проблем в 2030-х годах необходимо призвать на помощь население и восстановить восходящий вектор социального движения. Университет – средоточие и самой проблемы, и путей ее решения. Кроме того, теперь университеты становятся также центром политического противостояния.

Особого внимания заслуживает такая фраза из издания The Atlantic:

В 2016 году из 160 тыс. студентов, проходивших обучение по 36 наиболее престижным программам бакалавриата, лишь 645 человек, то есть 0,4 %, являлись ветеранами боевых действий.

Надеюсь, что престижные университеты зачисляют столь ограниченное количество ветеранов боевых действий не по идеологическим причинам. Их так мало, потому что вузы видят своими студентами скорее детей тех, кто похож на университетских управленцев. Нынешние высшие учебные заведения совершенно не соответствуют миссии, возложенной на них после Второй мировой войны: не только допускать ветеранов к высшему образованию, но и специально создавать условия для социального продвижения тем, кто совершенно не похож на среднего студента элитного университета. И я подозреваю, что большинство ветеранов не станут подавать документы в престижные заведения, понимая, что их не примут, что это – не для них.

То, что сфера высшего образования превратилась в столь фундаментальную проблему, не должно удивлять. Ее корни – в Северо-Западном ордонансе 1787 года, который был предложен Томасом Джефферсоном в 1784-м. Этот документ обязывал каждый штат основать собственный университет. Джефферсон и его соратники верили, что развитие подобных университетов создаст класс образованных фермеров и торговцев, а это будет способствовать развитию экономики и распространению основ демократии. Ожидалось, что выпускники этих университетов станут образованными лидерами своих общин и изобретателями будущего.

Современный университет – настоящее поле боя в кризисе 2020-х, потому что эта система сама снабжает топливом обширную бюрократическую прослойку общества. Если что-то и должно поменяться в недрах бюрократии, то в первую очередь это касается университетов. Необходим новый наплыв студентов. Во-первых, для того, чтобы получить знания и дипломы, которые позволят им влиться в ряды технократов. А во-вторых – чтобы изменить технократию, потому что ее культурная модель отличается от соответствующей модели ее оппонентов. И если произойдет сдвиг технократической культурной модели и связанных с ней ценностей, то изменится и ее способ функционирования. Это, в свою очередь, приведет к трансформации институтов, государственных и частных, точно так же как эволюция в области технологий вновь запустит рост производительности и, следовательно, экономики. Вопрос о том, каким будет университет, – на самом деле вопрос о том, какой будет технократия.

Другой движущей силой трансформации будет кризис образовательных кредитов, который сильно меняет экономику университетской жизни. Благодаря студенческим займам университеты смогли повысить стоимость обучения, сохранив при этом свои методы обучения и ограничив необходимое количество обучающихся. Если студенческие кредиты в будущем перестанут быть доступными, то единственным выходом окажется сокращение расходов или зачисление большего количества учащихся, которые будут платить за обучение меньше. Учебные заведения, чьи дипломы наиболее престижны, могут так не поступать, но остальным придется вести себя именно так, и со временем данная модель станет обязательной даже для элитных университетов. Во время кризиса 2020-х годов потребуются нестандартное мышление и действия. Многие университеты располагаются на чрезвычайно дорогих земельных участках, которые можно продать, а нагрузку преподавателей – увеличить до тех пор, пока не будет дано более строгое определение научной деятельности. Урезание доступности студенческих ссуд, наряду с гораздо более жесткими стандартами кредитования, заставит университет открыть свои двери.

Коалиция, которая привела к власти Рузвельта, состояла из представителей северных этнических групп, сельских южан и афроамериканцев. В коалиции, приведшей к власти Рейгана, были представители малого и крупного бизнеса, а также значительная часть членов профсоюзов. На границах циклов мятежная коалиция являет собой очень необычную смесь. Расисты с Юга и афроамериканцы – странный союз, равно как и объединение представителей корпораций с профсоюзами. Коалиция формируется не на принципах притяжения, а на соображениях необходимости. Из давления, вызванного крахом последнего цикла, возникнет союз, который может показаться совершенно невероятным. Это скорее не сотрудничество, а обособленные реакции на различные аспекты одних и тех же провальных событий. Впрочем, в обоих случаях – и с Рузвельтом, и с Рейганом – появление подобной коалиции стало причиной серьезной перегруппировки политических фракций и тем самым вызвало огромную напряженность. Победа Рузвельта изменила ход американской политики, равно как и победа Рейгана, а реакция, особенно со стороны тех, кто потерял власть, была враждебной.

Мы видели, как на выборах 2016 года проявилось то же неприятие: оно исходило как от сторонников, так и от противников Трампа. Заметное количество избирателей со Среднего Запада, которые традиционно поддерживали демократов, изменило своим принципам, что повлияло на результаты голосования Коллегии выборщиков и исход выборов в целом. Враждебный настрой со всех сторон увеличился в разы. Трамп был мишенью критиков и героем – для своих сторонников.

В предыдущих циклах неприятие росло и спадало на протяжении всего периода между началом переходного момента и решающим президентским сроком. Например, после отставки Ричарда Никсона наступил период непростого затишья. Когда был избран Рейган, атмосфера неприязни возникла вновь; политика Рейгана стала восприниматься как предательство ценностей последнего политического цикла. Чувство неприязни возникло и в отношении самого Рейгана: его обвинили в интеллектуальной неспособности занимать президентское кресло, а также в том, что он был продуктом СМИ и маркетинга. Поэтому мы так же можем ожидать, что неприязнь стихнет с окончанием срока Трампа и его уходом – возникнет непростое затишье. Затем, после выборов 2028 года, случится новый взрыв из-за недовольства радикальной – с точки зрения предшествующего полувека – политикой нового президента. Однако эта атмосфера враждебности – только верхушка айсберга, отражающая глубокие структурные изменения.

Технократы продолжат править в течение следующего десятилетия. Они все сильнее будут замыкаться в себе, все более пренебрегая вызовами времени и становясь все слабее. Учитывая особенности демографических процессов, они будут продолжать превалировать во властной системе – в меньшей степени с помощью избирательного процесса, а скорее благодаря контролю над системой управления. Они будут продолжать фокусироваться на проблемах, которые можно было наблюдать во время кампании Х. Клинтон, ставшей квинтэссенцией технократической мысли: образование, опыт и профессиональная подготовка, обеспечивающие систему управления, ориентированную на достойных представителей бедных слоев населения, а также на социальные ценности технократии.

В 2020-е годы усилятся экономические трудности, которые наиболее резко ударят по рабочим, занятым в производстве; эти люди опустятся на нижнюю ступеньку среднего класса. Они потеряют даже минимальные составляющие американского успеха: дома, поездки в отпуск, высшее образование для детей. Не только они, но и их дети лишатся этих возможностей. Технологический разрыв между микросхемой и следующей революционной базовой технологией будет продолжать сокращать производительность и препятствовать инвестициям. Это будет период, когда технократия продолжит хорошо жить, в то время как остальная часть страны будет в лучшем случае стагнировать, а скорее всего – переживать упадок.

Когда наступят выборы 2028 года, технократы будут шокированы итогами, а как только к власти придет новое правительство, они будут ошеломлены тем, насколько быстро опровергаются их ориентировочные расчеты и привычные соглашения. Поскольку подобные вещи случаются раз в пятьдесят лет, найдутся граждане, которые наблюдали и до сих пор помнят события 1980 года, приведшие к пересмотру внутренней и внешней политики и повергшие сторонников Рейгана в шок, учитывая то, что затем последовало. И то, что последует, будет, как и в случае с Рузвельтом и Рейганом, поддерживать основные принципы функционирования Америки, в то же время радикально меняя наш ежедневный опыт.

В 1920-е годы существовали альтернативы университетскому образованию. Можно было устроиться на работу, а можно было открыть свой небольшой бизнес. В 1930-е годы ситуация резко изменилась. Выбор был следующий: либо открыть институты, доступные элите, для малоимущих, либо способствовать формированию постоянного социального дна. Вторая мировая война и закон G.I. Bill решили эту дилемму. Однако в наши дни она опять актуальна. Либо слабеющий белый рабочий класс получит доступ к приобретению квалификаций, необходимых для роста, либо появятся те, кто перманентно будет находиться на социальном дне. В 1930-е годы появление подобного класса было очень вероятным, равно как и сейчас.

Интересно, что те, кто добился успеха, в равной степени презирают оба класса. Но одна из сильных сторон американского общества состоит в том, что те, кто находится на грани выживания в финансовом смысле и занимает невыгодное социальное положение, имеют право голоса; и те, кто будет теперь катиться в пропасть, – отнюдь не небольшая маргинальная прослойка, а значительный многонациональный массив людей с равным количеством женщин и мужчин. Они неизбежно начнут действовать, и результаты очевидны. Университетское образование как центр тяжести технократии станет полем битвы для этого кризиса, судьба которого в конечном счете будет определена федеральным правительством. Именно так и произойдет, когда проблема финансового долга студентов в $1,3 трлн станет ощутимо влиять на финансовые рынки.

В течение большей части 2020-х годов экономика будет иметь дело со слабым ростом производительности, сокращением возможностей для инвестирования накопленного капитала и низкими процентными ставками. Этот период также будет характеризоваться ростом безработицы, вызванной продолжающимся спадом производства и стагнацией в сфере высоких технологий в результате зрелости базовой технологии. В психологическом плане стагнация спроса на IT-специалистов будет поражать сильнее, чем продолжающийся спад производства, потому что изменения, спровоцированные развитием технологий, всегда дестабилизируют в социальном плане. В 1960-е годы упадок американского автопрома был немыслим, и когда это случилось спустя десятилетие, в 1970-х, общество было повергнуто в шок. Конечно, в рамках имеющихся реалий будет иметь место обычный деловой цикл, но подъемы будут менее заметными, а спады – более глубокими. При окончании очередного исторического цикла подобные события являются нормой.

Социальная структура также будет дестабилизирована. Я уже поднимал вопрос смены поколений рабочего класса, но технократия также будет испытывать сильный стресс. Функционирование федерального аппарата крайне осложнится, и виновниками этого назначат федеральных чиновников, не справившихся с системными проблемами. Университеты будут подвергнуты критике из-за их классовой предвзятости, неэффективности и попытки сохранить пузырь образовательных кредитов. Те, кто работает в сфере высоких технологий, почувствуют себя гораздо менее привлекательными для общества и будут не столь легко находить работу, как раньше. В финансовом секторе, наиболее динамичном в соответствующей социальной прослойке, начнется перестройка, направленная на извлечение выгоды из новой реальности.

Рабочий класс, который теперь составят дети тех, кто утратил свое положение, будет предъявлять требования, но не будет иметь политического веса, чтобы действовать самостоятельно. Для настоящих изменений должна сложиться коалиция. Эта коалиция вряд ли будет таковой в прямом смысле, но в нее войдут все те, кто воспринимает нынешнюю структуру как враждебную их интересам. Например, сюда войдут афроамериканцы, большинству из которых по-прежнему закрыто любое движение вверх, если только они не в состоянии преподнести себя так же, как социальная группа, которой доступны университеты. Одаренный афроамериканец, окончивший обычную среднюю школу и имеющий несколько примечательных внеклассных проектов, будет иметь такой же шанс попасть в элитный университет, что и его белокожий одноклассник.

Политическая система сначала отражает и усиливает изменяющиеся социальные модели, затем превращается во внешне стабильную модель, а затем сталкивается с конечным кризисом и завершением цикла. Последовательность данных действий будет определена в ходе президентских выборов 2024 и 2028 годов, которые совместными усилиями сформируют циклический сдвиг и явятся отражением реалий, лежащих в основе происходящего. В процессе этих выборов объединятся институциональные, экономические и социальные сдвиги.

Избрание Трампа свидетельствует о близком завершении цикла; сами выборы сигнализировали как о радикальном сдвиге, так и о полном системном тупике. Они прошли под знаком рабочего класса и его идеологических и экономических союзников, но технократия осталась нетронутой и, следовательно, имела силы, чтобы уравновесить администрацию Трампа в политическом плане.

Технократы одержимы возвращением системы к той норме, к которой они привыкли, и считают ее естественным состоянием. Выборы 2020 года, если они пройдут в штатном режиме, должны выиграть технократы – то есть демократы, хотя на самом деле исход этого голосования может быть каким угодно: он не окажет существенного влияния на процесс.

Выборы-2024 станут критическими, потому что будет избран последний президент рейгановского цикла. Как и в случае с Джимми Картером или Гербертом Гувером, президент столкнется с серьезными экономическими и социальными проблемами – и прибегнет к основным принципам эпохи Рейгана: снижению налогов и сокращению нормативных актов. Любая победившая сторона будет действовать именно так. Однако Рейган решал проблему нехватки капитала, и снижение налогов в этом случае помогло. В то время как сложность в конце цикла Рейгана состоит в том, что капитал успешно разросся, но больше не способен двигать экономику вперед и бороться со все возрастающим неравенством в значительной части общества. Шаги, которые будут предприняты, только усугубят, а не решат проблему.

И тогда по результатам выборов-2028 будут введены радикально новые принципы управления, как институциональные, так и социально-экономические. Исход голосования будет решающим, президент придет к власти в результате выбора подавляющего большинства и получит поддержку Конгресса. Последний президентский период эпохи Рейгана станет своеобразным рывком к новому периоду. Рональд Рейган знал, что он будет делать, когда станет президентом: он снизил налоги. Франклин Рузвельт не знал, что будет делать, но импровизировал. Главным будет не то, что президент думает о своих предстоящих шагах, а то, что он сделает под нажимом происходящих событий и избирателей. Мы рассмотрели проблему и обозначили коалиции, которые сформируются. Теперь обратим внимание на то, благодаря чему мы пройдем через бурю и достигнем затишья.

Глава 11. После бури

Новые циклы в самом начале зачастую выглядят неупорядоченными – до тех пор, пока не развернутся и не приведут к появлению новых решений. Если вспомнить 1930-е или 1970-е годы, то каждый из этих периодов был так или иначе связан с социально-экономическим сдвигом. За каждым из них следовала эпоха длительного процветания. Институциональным сдвигам обычно предшествуют военные конфликты, а окончание этих конфликтов создает основу для новой институциональной структуры. Из этого тяжелого испытания возникают и новая социально-экономическая, и новая институциональная системы. 2020-е станут провальным десятилетием, а 2030-е и дальше – периодом созидания.

Выборы-2028 (в крайнем случае – 2032) создадут политический контекст для выхода из бури, бушевавшей все предыдущее десятилетие. По мере входа в шестой социально-экономический цикл будет происходить политическая битва между потрепанными и реакционными технократами, которые продолжат утверждать, что их знания, квалификация и заслуги дают им законное – с моральной точки зрения – право на власть в США. Противостоять им будет коалиция, состоящая из преемников тех, кто остался ни с чем в прошлом цикле; они преодолеют этнические разногласия, царившие в предыдущем цикле. При ожидаемом развитии событий коалиция потребует перераспределить власть и богатство, но вместе с тем переопределится и американский социальный ландшафт. К новому социально-экономическому циклу добавится новый институциональный сдвиг.

Главная проблема четвертого институционального цикла – что делать с неэффективной федеральной властью, проникнувшей во все социальные аспекты. Проблеме необходимо решение, и им станет выработка нового принципа управления системой. Удивительно, но это будет принцип, уже являющийся частью масштабной федеральной системы и величайшей бюрократии: вооруженные силы. В американской армии действует принцип формулируемого командиром замысла. Военачальник, принимая в расчет реалии, раскладывает перед подчиненными задачу в подробностях и ожидает от них исполнения. Те не имеют права уклониться от задания. Но вместе с тем они также не имеют права выполнить приказ механически, без учета всех существующих факторов. Командир несет ответственность за то, чтобы его замысел был не только четко сформулирован, но и понятен подчиненным. Затем он старается претворить замысел в жизнь, передав инициативу младшему командному составу. Так происходит не во всех армиях. К примеру, Советская армия была технократической. В американских же вооруженных силах при выполнении операции всегда требовалась инициатива.

Модель федерального правительства, действующего не по строгим разработанным правилам, а согласно замыслу, подходящему точечно к каждому случаю и передающему власть управленцам ниже рангом, кажется противоречащей всем американским принципам управления. Например, при высадке в Нормандии в 1944 году американские войска столкнулись с таким препятствием, как слишком густые лесные заросли, мешавшие продвижению. Задача состояла в том, чтобы быстро продвинуться в глубь территории Франции и окружить немцев. Сержант Кертис Г. Кулин, обсуждая проблему с военнослужащими своего подразделения, придумал решение: установить металлические лезвия на танк и таким образом прорезать себе путь сквозь живую изгородь. Не спрашивая разрешения у начальства, он модифицировал танк и обнаружил, что его задумка работает. Он нарушил несколько правил – в том числе запрет на самовольное внесение изменений в конструкцию дорогостоящего танка. Генерал Омар Брэдли, увидев это новшество, не нашел причин сделать выговор, наградил его орденом «Легион почета» и приказал переоборудовать танки по методике Кулина. Итак, замысел Брэдли был известен его войскам. Кулин, понимая этот замысел, действовал нестандартно, что помогло продвижению через Нормандию.

Свобода действий, основанная на замысле командира, означает, что ожидаемый результат – это успех, а не конкретный способ его достижения. Задача Администрации транспортной безопасности (TSA) – не допустить уничтожения самолетов и убийства пассажиров террористами. Технократическое решение состоит в том, чтобы досматривать всех без исключения пассажиров. Однако если сотрудник TSA будет принимать решения, исходя из принципа замысла, то он разрешит 90-летней женщине в инвалидном кресле пройти досмотр без особого дискомфорта. Суть в том, чтобы предотвратить трагедию, и, по мнению сотрудника TSA, который гораздо опытнее в этом вопросе, чем инструкция TSA, пожилая женщина не представляет опасности. Замысел реализован, инженерное решение нестандартно. Можно возразить, что из-за излишней инициативности можно пропустить террориста. Однако контраргумент в этом случае заключается в том, что и убийственная рутина технологического решения может привести к такому же исходу.

Возьмем другой пример. Когда мне исполнилось шестьдесят пять, я узнал, что могу сделать для себя медицинскую страховку в рамках Medicare[44]. На тот момент я работал, у меня была частная страховка и я не видел причин ее менять, тем самым заставляя государство оплачивать мои медицинские расходы. Через два года я узнал, что не только мог, но и обязан был сделать себе Medicare. Когда я пришел оформлять документы, мне сказали, что я должен буду выплачивать штраф в течение всей жизни. Этот штраф, конечно, был мне неприятен, но не слишком. Но что было бы, окажись я в других жизненных обстоятельствах? Тогда бы этот штраф стал для меня непосильной ношей. Мне сообщили, что можно подать заявление на освобождение от выплаты штрафа, которое, в зависимости от уровня дохода и других факторов, может быть удовлетворено, а может и нет. Поэтому кто-либо, совершивший такую же ошибку, как и я, будучи при этом менее финансово успешным, должен был бы начать выплачивать штраф, заполнить заявление и ждать ответа. Замысел Службы социального обеспечения (Social Security Administration) заключался в том, чтобы оштрафовать тех, кто не оформил страховку по достижении 65 лет, – но только тех, которых данный штраф не разорил бы. Следуя принципу замысла, госслужащий, разбиравший мою ситуацию, мог бы сразу отказать мне, но при этом освободить кого-то другого от выплаты штрафа, диких бюрократических проволочек (бланки, которые нужно заполнять, просто восхитительны) и томительного ожидания.

Проблема третьего институционального цикла состоит в том, что сложные технологические разработки технократов в целом крайне рациональны, но игнорируют бесконечные специфические особенности, из которых состоит жизнь. Крупные корпорации могут нанимать лоббистов для изменения самого процесса разработки. Однако у обычных людей таких средств нет. Они утратили политического лидера, который взаимодействовал с правительством. Цена честности – бессилие. Технократическая альтернатива приносит вред, который невозможно предугадать, и оборачивается отсутствием гибкости при управлении обществом, которое с момента своего основания отличалось гибкостью – не исключающей, впрочем, вероятности разрушения. Разработанные нормативные акты помощи не оказывают, а операторы системы не имеют права свободно проявлять инициативу, основываясь на замыслах начальства.

На мой взгляд, в четвертом институциональном цикле технократический подход подвергнется радикальным изменениям для того, чтобы замыслы правительства могли разумно выполняться на любом уровне. Вместо обширного свода правил, который мало кто читал и еще меньше кто понимает, нужно будет заново ввести понятие здравого смысла. Закостенелость управленческих разработок не позволяет предвидеть все важные исключения и не дает гражданам возможности обращаться с петициями к своему правительству по-человечески – и как к человеку. Во времена Линкольна просители, простые граждане, надеявшиеся на удовлетворение своей просьбы, ждали возле его кабинета. Теперь это невозможно, если только гарантированное гражданам Конституцией удовлетворение их претензий не превращается в «восстание против системы». Военная модель предлагает для этой проблемы одно решение.

Другая главная проблема, с которой мы столкнемся в начале четвертого институционального цикла, – это поиск выхода из кризиса системы образования, центрального поля битвы, как мы видели в предыдущей главе. Реформа высшего образования будет так же важна, как и поиск нового руководящего принципа для федеральной власти. Большинство университетов в той или иной мере субсидируются из федерального центра; наиболее затратной статьей являются гарантированные государством образовательные кредиты. Наличие этих кредитов позволяет университетам увеличивать плату за обучение и другие расходы, поскольку они знают, что и сумма кредитов вырастет соответственно. В результате растет долг, который учащиеся должны погасить, равно как и долговые обязательства федерального правительства. Право на получение государственных грантов или даже бесплатное обучение в небольшом числе элитных университетов не меняет того факта, что студенческие ссуды являются стандартным решением для тех, чьи родители не могут оплатить обучение.

Первая битва будет за образовательные кредиты, объем которых теперь превышает объем высокорисковых ипотечных кредитов 2008 года. Сворачивание или модификация системы студенческих ссуд установит строгое ограничение не только на повышение университетами платы за обучение, но и на ее сохранение на прежнем уровне. Университетам также придется урезать свои чрезмерные расходы. Можно собрать огромные суммы денег, продав непомерно дорогие земельные участки, на которых располагается университет, и переехав в более простые помещения. По сравнению с большинством американских вузов, европейские университеты покажутся образцом спартанской жизни.

Еще больше денег можно сэкономить, проведя грань между преподаванием и научной деятельностью. В целом большинство американских преподавателей либо вообще не занимаются исследованиями, либо занимаются ими недостаточно. Вопреки расхожим представлениям можно быть прекрасным преподавателем, не имея каких-либо значительных научных достижений. Поэтому нужно увеличить академическую нагрузку для таких преподавателей – сократив тем самым расходы учебного заведения. Исследовательские программы, как правило, финансируются за счет средств не самого университета, а правительства или какого-либо фонда, и значительная часть этих денег отводится на текущие издержки. Деньги, предназначенные для исследований, пойдут на исследования. Преподаватели же смогут сосредоточиться на совершенствовании педагогического мастерства, не будучи обязанными проводить псевдоисследования для отвода глаз.

Потеря фантастически дорогих помещений и разделение труда между преподавателями выглядят чрезвычайно радикальными изменениями. Впрочем, разработка производственных задач для крупных корпораций в период пятого социально-экономического цикла также казалась радикальным шагом. Закон G. I. Bill казался радикальным в четвертом цикле, а введение чистого золотого стандарта было радикальным в третьем цикле. Во втором такой мерой стало подстраивание банковского законодательства под нужды западных поселенцев. И уж вся идея возникновения США была радикальной в первом цикле. Все циклы меняют представление о непоколебимости и постоянстве. В век знаний сущность, которая производит и транслирует знания, должна быть изменена. Только бизнес, в США это обычное дело.

Университетские перипетии станут той идеологической борьбой, которая определит политику шестого социально-экономического цикла. Под политикой я не подразумеваю левый и правый фланги, хотя идеи современного либерализма уже пересеклись с идеологией технократии. Университет является очагом технократии в том смысле, что он лелеет знания и их формальное подтверждение дипломом в качестве основы для оценки заслуг человека; университет зиждется на иерархии дипломов. Количество зачисленных студентов также зависит от пространства и преподавательской нагрузки. Спартанское пространство увеличивает количество мест для студентов и возможности преподавателей. Действительно, это позволит нанять больше преподавателей, что приведет к дальнейшему увеличению возможностей. Гарвард зачисляет около двух тысяч студентов ежегодно. Почему не пять тысяч? Конечно, если бы было зачислено такое количество, престиж Гарварда упал бы – но отнюдь не качество знаний, полученных студентами.

Идеология университета в конечном счете основывается на его высоком положении и статусе и редко нуждается в оправдании. Университеты, называемые элитными, зачастую не могут объяснить, чем знания, которые они преподают, выше тех, что получены в вузах «попроще». Они указывают на то, что в элитных университетах больше исследовательских возможностей: это важно, но не предопределяет превосходство. Социальное продвижение личности может быть достигнуто двумя способами: либо путем растущей открытости элитных университетов, как это было в случае с законом G.I. Bill, либо путем противостояния претензиям элиты на право называться таковой – что, таким образом, приведет к рациональной переоценке представителей элиты, созданию более реалистичной карты престижности и к тому, что степень, полученная в Стэнфорде или Гарварде, качественно никак не будет отличаться от степени, полученной в Техасском университете. Со временем тщеславная тенденция подтверждать свой социальный статус с помощью диплома Стэнфорда или Гарварда ослабнет. Появятся два преимущества. Во-первых, исчезнет сомнительное убеждение, будто образование в Йельском или Гарвардском университете лучше других; изменится само понятие престижного диплома. Все это упростит процесс социального продвижения личности. Во-вторых, принятые меры будут способствовать более свободному смешиванию различных классов, как это происходило во время и после Второй мировой войны. И барьеры падут.

Кому-то может показаться странным то, что я считаю университеты полем битвы в кризисе, который разворачивается в этом цикле. Однако же университет становится все более противоречивым даже в своих внутренних ценностях и подчеркивании этнического, но не обязательно интеллектуального разнообразия. Впрочем, в этой сфере произойдет не сдвиг: случится атака на систему, ограничивающую социальное продвижение. И результаты этой атаки коренным образом изменят американское общество.

Проблемы с университетами тесно связаны с развитием технологий, то есть тем, что предопределит, каким будет мир в экономическом и социальном планах между 2040 и 2080 годом и какими станут институциональные рамки в оставшуюся часть века. Перейдем от момента зарождения нового цикла к его зрелости. 

* * *

Параллельно с возникновением четвертого институционального цикла в 2030-е годы обозначится и шестой социально-экономический цикл. Давайте вспомним, с какими проблемами, оформившимися во время окончания пятого социально-экономического цикла, будет иметь дело новый цикл. Важно рассматривать их не как случайные совпадения или ошибочные выводы, но скорее как логическое следствие успеха предыдущего цикла. Когда вы строите пирамиду, нужно тщательно планировать и выбирать подходящее время для того, чтобы класть следующий слой.

Каждый социально-экономический цикл, достигающий зрелости, – это своеобразная золотая корона с бриллиантом. Золото и бриллианты – опасная метафора, но, когда мы рассуждаем о развитии США, не забудем о том, что каждый цикл имеет уникальную характеристику, которая преобразовала Америку (золото), и переломный момент, вокруг которого строится весь цикл (бриллиант).

Вспомним 5-й цикл и 1990-е, блестящий момент расцвета эпохи микросхем, распад СССР, распространение власти США по всему миру. Политические и социальные страсти закипали, но не вылились наружу.

Вспомним 1950-е, то есть четвертый цикл, когда реактивные самолеты, ТВ, скоростные автомагистрали, соединяющие различные штаты, изменили географию страны, позволив американцам наблюдать доселе им не знакомое и добираться до тех мест, которые раньше были им недоступны. Десятилетие президентства Эйзенхауэра и восхитительной банальности.

Мы можем вернуться к 1890-м годам, относящимся к третьему циклу, когда США стали крупнейшей промышленной державой в мире; к 1840-м годам (второй цикл), когда география США обрела целостность; или в первое десятилетие XIX века (первый цикл), когда Луизиана стала частью Америки и были проложены дороги на запад через Аппалачи.

Эта золотая корона с крохотным, но притягательно сверкающим бриллиантом появляется после перехода в новый цикл. И оставшийся период эпохи предопределяется этими самыми яркими (золотыми) моментами. Перед нами стоят следующие вопросы: какой будет золотая корона шестого цикла и ее бриллиант?

Золотая корона, то есть золотой век, не означает время всеобщей гармонии, безграничной радости или отсутствия трагедий. Все мы люди, и трагедии, страдания и гнев неизбежны. Золотой век – это время, когда, несмотря на всю возможную присущую ему боль, появляется тем не менее нечто экстраординарное. Мы считаем золотым веком расцвет Древней Греции, Возрождение. В каждом было достаточно человеческой низости – от рабства и бедности до войн, интриг и убийств. Однако подобные явления свойственны всем временам. Золотой же век запоминается не общим, а уникальным. Уникальным для США было постоянное возрождение чего-то экстраординарного, циклическое воспроизведение золотого слоя, ложащегося в конструкцию пирамиды, несмотря на постоянные несчастья, гнев и бедность, скрывающиеся под этим слоем. Удивительно, насколько в такие периоды эти негативные и болезненные моменты смягчаются, если не устраняются полностью. В конце и начале каждого цикла возникает чувство неудачи и катастрофы. Тем не менее каждый раз США воссоздавали себя – возможно, не идеально, но зато умудряясь возрождать свое потрясающее превосходство.

Апогей золотого века наступает через два-три десятилетия после начала нового цикла. Это означает, что мы с нетерпением ждем 2050-х или 2060-х годов. До тех пор мы будем строить структуру шестого социально-экономического цикла, а после этого начнется неизбежный закат золотого века. Чтобы осмыслить грядущий цикл, мы должны понять, когда наступит этот момент, а для этого нам нужно узнать, как проявятся проблемы, которых мы уже коснулись.

Финансовая проблема, которая будет лежать в основе шестого цикла, – это избыток и распределение денег в экономической системе. Профицит возник в результате успеха пятого цикла и зрелости экономики, основанной на микросхемах. Как я уже отмечал, значительный объем доступных денег и недостаточные возможности инвестировать в то, что создает богатство, – это большая проблема. Деньги распределяются неравномерно, скапливаются в верхних слоях общества, и концентрация их увеличивается по мере движения вверх. Учитывая низкие процентные ставки, не имеет смысла держать эти деньги в банках или в облигациях, доходность которых низка. Вместо того чтобы держать деньги без дела, инвесторы решают покупать такие вещи, как недвижимость. Поэтому цены на жилье, коммерческую и арендуемую недвижимость растут. Это создает проблему для людей с доходом ниже среднего. Они не участвовали в распределении созданного богатства – во всяком случае, оно было распределено неравномерно, и, поскольку цены на недвижимость растут, они не могут себе ее позволить, а низшая прослойка среднего класса не может жилье даже арендовать.

Доминирующей политической силой станут люди с доходом ниже среднего, а также те, чей доход превышает средний. Остальные будут находиться между ними. Произойдет также идеологическая перестройка уходящей социальной группы эпохи Рейгана с ее свободным рынком – набирающего силу класса, который сосредоточен на результатах, а результатом, которого представители этого класса будут хотеть, является перераспределение дохода и даже уже заработанного богатства. Культурные войны, которые определяют политику пятого цикла, продолжатся, но больше не будут связаны с экономическими требованиями и вместо этого будут распространяться на различные фракции.

На протяжении всей истории мы видели, что США часто решают проблемы циклических сдвигов с помощью налоговых реформ, которые считаются очевидным выходом из проблемы распределения богатства и ценовой политики. И все же США развивались до нынешнего дня мощно и предсказуемо. Глядя на график изменения ВВП с 1880-го по 2010 год (рис. 20), мы замечаем, что единственное существенное снижение произошло во время Великой депрессии, и, хотя это заметно, более важным фактом является последовательная тенденция роста. В США сохраняется устойчивая и впечатляющая модель роста, на фоне которой все циклы, о которых мы говорили, выглядят просто незначительными провалами и едва заметными изменениями устойчивого тренда. Когда мы вспоминаем о великой пирамиде, которую должны были построить США, концептуально это выглядит так.

Нет никаких оснований полагать, что эта тенденция изменится, и существует миллион причин для того, чтобы считать, что она продолжится, несмотря на маниакально-депрессивный характер американской души. Страх того, что за новым процветанием скрывается опасность, будет возникать и впредь, как и в последние годы, станет доминирующей темой. Убежденность в том, что все опасности устранены, свойственная периоду прохождения наивысших точек цикла, будет затем разбиваться вдребезги из-за незначительных событий.

Таким образом, сдвиг в экономической политике будет происходить в рамках нормального экономического развития. Но возникает более глубокая социальная реальность, которая заново сформулирует потребности американского общества и, следовательно, будет определять новые технологии, социальную структуру и сам характер эпохи.  

^{Рис. 20. Рост ВВП США}

 Основной проблемой следующего социально-политического цикла будет демография. Я указал на это в своей книге «Следующие 100 лет. Прогноз событий XXI века», когда писал, что одной из центральных проблем явилось снижение рождаемости и увеличение продолжительности жизни. В 2018 году уровень рождаемости в США стал самым низким за всю историю. Он снизился во всех коренных этнических группах.

Может быть, даже более важно то, что, по данным Бюро переписи населения США, средняя продолжительность жизни значительно увеличилась. Это видно по показателям, которые за столетие увеличились вдвое: с почти сорока до почти восьмидесяти лет. Однако еще более значимой является средняя продолжительность жизни людей старше 65 лет. Данная тенденция ликвидирует влияние снижения младенческой смертности на продолжительность жизни. Пятьдесят процентов всех 65-летних мужчин будут жить дольше 85 лет, что на 9,2 % выше, чем в 2000 году. Пятьдесят процентов всех женщин проживут дольше 86 лет. Для сравнения: в 1900 году половина мужчин и женщин не доживали до 47 лет (данные по белокожим американцам; афроамериканцы в среднем жили на два года меньше).

Таким образом, средняя продолжительность жизни растет, рождаемость падает, и подобная тенденция с большой вероятностью продолжится. Продолжительность жизни увеличилась благодаря медицинским достижениям и промышленному упадку. Промышленное массовое производство требовало постоянного присутствия на заводе и физически истощало, из-за чего было крайне сложно оставаться здоровым. С упадком индустриализма, ростом сферы услуг и развитием технологий забота о здоровье стала обычным делом. Вредные привычки, такие как курение, утратили былую популярность, люди стали уделять больше внимания физической активности и режиму питания. Акцент на здоровье будет только усиливаться. Одновременно развиваются медицинские исследования. По данным американских центров по контролю и профилактике заболеваний, число людей, доживших до ста лет, увеличилось на 44 % с 2000 по 2014 год.

Снижение рождаемости тесно связано с возросшими возможностями контроля за рождаемостью, урбанизацией и уменьшением младенческой смертности. Урбанизация стала ключевым моментом. В сельскохозяйственном обществе важное значение имеет большое количество детей, способных работать с раннего возраста, как это было в эпоху раннего индустриализма. Однако в зрелом урбанизированном социуме дети – это постоянные траты. С увеличением продолжительности жизни подростковый период, когда человек уже может размножаться, но еще не может зарабатывать на жизнь, стал пониматься как значительно более долгий отрезок времени. Бесконтрольное рождение потомства в настоящее время обедняет семьи, поэтому инстинкт размножения удовлетворяется меньшим количеством отпрысков.

Однако мы также должны отметить и ранние стадии эволюции самого понятия семьи. Первая стадия – это отказ от убежденности в том, что невеста должна быть девственницей до брака. Вторая – постепенное принятие совместной жизни до брака. Сейчас мы находимся в процессе переопределения сексуальности и семьи. Создание гетеросексуальной семьи было необходимостью в период сельскохозяйственной и промышленной жизни. Возможность иметь детей требовала юридического оформления союза мужчины и женщины – и маргинализации тех, кто находился за пределами системы. С уменьшением давления индустриализма, а также благодаря контролю за рождаемостью появляются другие гендерные реалии, и институт брака становится необязательным.

Так развиваются крах традиционного брака и существенная неуверенность касательно отношений. Некоторые исследования говорят о спаде сексуальной активности, снижении эмоциональной привязанности и так далее. Возникают муки свободы. Когда нет правил, которые направляли бы вас, вы сталкиваетесь с проблемой, с которой не знаете, что делать. Отсюда возникает фундаментальная перестройка глубоко укоренившихся жизненных ритуалов и интенсивное сопротивление традиционалистов этому процессу. Данная тенденция станет частью политики шестого цикла, но не самой важной. Традиционный брак был экономической необходимостью, связанной с религиозными убеждениями. Очевидно, что рождаемость, не подстегиваемая экономической необходимостью, снизится.

В то же время данная тенденция будет сглажена ростом продолжительности жизни. Увеличение средней продолжительности жизни населения в целом на 20 % создаст возрастную группу, которой удастся на время компенсировать потерю населения. Однако для этого одной продолжительности жизни недостаточно. Нужно научиться побеждать прогрессирующие заболевания, из-за которых в настоящее время пожилые люди становятся серьезными потребителями ресурсов, а не их производителями. Заболевания, которые быстро убивают, незатратны в финансовом смысле. А вот усилия по сохранению жизни людей, которые не могут ничего производить, экономически изнурительны.

Следовательно, необходим масштабный прорыв в биологических исследованиях, связанных с медициной. И, как мы видели в прошлых циклах, именно эта потребность стимулирует технологическую производительность. Необходимо устранить целый ряд заболеваний, таких как болезнь Альцгеймера, Паркинсона и другие, которые не только делают пожилых людей недееспособными, но и истощают общество и экономику. Чтобы сделать это, необходимо более тщательно изучать базовые биологические процессы, чем это делается сейчас; должна появиться медицинская система, способная эффективно работать со стоимостью лечения.

Одно из решений – федеральное правительство, работающее на принципах децентрализованного и гибкого управления, которое было описано ранее. Правительство – это основной источник финансирования медицинских исследований, и, учитывая их масштабы и важность (как в социальном смысле, так и в индивидуальном), от него следует ожидать запроса на оперативные фундаментальные исследования. Во-вторых, должна быть создана такая система здравоохранения, которая не следует существующей федеральной модели ультрацентрализации и сверхсложности и может распределять ресурсы, не парализуя их при этом разрозненностью и чрезмерной регламентированностью.

На всех уровнях будет наблюдаться ослабление связей. Тесные и удушающие узы федеральной власти будут разрушены. Связь между микросхемой и высокой технологичностью разрушится. Система альянса, которая связывала США с другими странами, в которых они были мало заинтересованы, будет разрушена. Америка сменит вектор, как всегда происходит с началом нового цикла. То же будет происходить и с узами, которые всегда связывали людей вместе. Человеческие существа ограничены традициями, а традиции превращаются в ритуалы. Самые важные жизненные ритуалы, такие как планирование детей, вступление в брак, обязанности мужчины и женщины, поблекли в ходе пятого цикла. Переосмысление сексуальности – это сила, меняющая смысл брака. Полным ходом идет попытка переосмыслить гендерные роли: что значит быть женщиной и что значит быть мужчиной. По мере того как меняются обязательства мужчин и женщин по отношению друг к другу, меняется и смысл зарабатывания на жизнь, откладывания денег и так далее. Изменение конкретных обязательств ставит под сомнение все обязательства. Сначала это делает человека свободнее, а затем он остается в одиночестве – возможно, играя в видеоигры с незнакомцами.

Переосмысление ритуалов не может проходить перманентно. Сначала существование без каких-либо ожиданий извне освобождает, но затем может лишить человека ориентиров на будущее. Когда-то мужчина осознал, что его миссия – противостоять жестокому миру, отвоевывая свое право на жизнь. Когда-то женщина поняла, что ее миссия – создавать пристанище для мужчины и детей в жестоком мире. Такие варианты существуют и до сих пор, но они уже не обязательны. Старые обязательства рушатся, и шестой цикл создаст новое ощущение того, какой должна быть жизнь. И все это связано с основными проблемами цикла: снижением рождаемости и увеличением продолжительности жизни. Наши ритуалы выстраивались вокруг преждевременной смерти и репродуктивной необходимости. Теперь же смерть можно и отсрочить, а рождение потомства больше не является непременным условием. Поэтому и понятие традиционной семьи будет переосмыслено. Каковы обязательства людей друг перед другом, когда жить можно почти до 100 лет, относясь при этом к рождению детей всего лишь как к одному из многочисленных вариантов деятельности?

Так мы возвращаемся к затронутой ранее теме изобретения США. Отцы-основатели стремились уравновесить свободу и обязательства. Для них этот вопрос был политическим. В шестом цикле этот вопрос приобретет экзистенциальную окраску, определяя нас как личностей. США столкнутся с этим серьезнее, чем другие страны, потому что американское благополучие создает много возможностей, и эти возможности становятся бесконечными.

Одно из воплощений бесконечности возможностей – соцсети. Это то пространство, в котором на условиях анонимности можно изобретать себя множество раз. Это место, где вас могут услышать, но при этом не узнать. И это фатальная проблема соцсетей. В конце концов, несмотря на то что электроника трансформировала понятие расстояния, людям важно знать, с кем они общаются. Истина, конечно, не очень глубокая, но это та правда, которую упустили из виду адепты соцсетей. У каждого средства сообщения свой звездный час. В третьем цикле было радио, в четвертом – телевизор, в пятом – компьютер. На каждом этапе людей больше волновало средство сообщения, чем сами собеседники. Сегодня, когда вы заходите в бар, вы не обнаружите там ни жаркого общения, ни флирта. Мужчины и женщины сидят, уткнувшись в свои смартфоны.

Хотя здесь есть одна тонкость. Телевидение поглощает. Сотовый телефон соединяет. Конечно, делает он это довольно странным и доселе не существовавшим способом, поскольку рост количества текстовых сообщений вытеснил основное предназначение телефона – разговор, в котором слышен голос другого человека. Однако какой бы извращенной коммуникация теперь ни была, телефон и его навязчивое использование говорят о нашей тяге к другим людям. Это и карикатура на человеческие отношения, и знак их насущной необходимости. Телефон не вызывает потерю связей – он сам был вызван к жизни изменяющейся реальностью. Телефон и даже текстовое сообщение свидетельствуют о нежелании людей пребывать в одиночестве. Соцсети слишком анонимны, чтобы стать социальной основой шестого цикла. А ведь связь между людьми, изрядно потертая и хаотичная, все еще существует.

Если рождение и смерть находятся в центре эпохи, а от ритуалов, окружающих эти события, ничего, по сути, и не осталось, то жажда общения все еще существует и постоянно проявляет себя. Со времени изобретения телеграфа технологии были в центре наших взаимоотношений. Следовательно, можно ожидать, что шестой цикл будет иметь новую коммуникационную технологию. Однако подобного не случится, потому что коммуникационные технологии уже доведены до абсурда. Они стали настолько слабоэффективными, что не могут удовлетворять эмоциональные потребности человека. В действительности, уже сейчас можно вообразить себе выход за пределы культуры микросхем и энергичное восстановление принципа сообщества, возможно, не со старыми ритуалами, а с культурой, в центре которой – бегство от одиночества. Присущее культуре микросхемы одиночество не продержится долго в человеческих отношениях. Оно навязывает ритуалы, как и все, что делает человек. Однако эти ритуалы способны вызывать привыкание, но удовлетворения не приносят. Поэтому неизбежно произойдет возврат в прошлое. Точнее, указав компьютеру на его строго определенное место, мы прошлое воссоздадим.

Жадный интерес к искусственному интеллекту (ИИ) являет собой вершину технологического процесса, потому что предполагает в самом крайнем своем варианте, что ИИ придет на смену человеческим существам. Искусственный интеллект, имея способность размышлять, может заменить человека за рулем автомобиля. Хотя до воплощения подобного замысла в реальность еще далеко. Чтобы создать искусственный аналог чего-то реального, такого как интеллект, необходимо иметь четкое представление о том, как мы думаем. Никто пока не имеет полной картины того, как работает наш разум. Лишенная своеобразия логика компьютеров и их программ пока не в состоянии проникнуть в особенности нашего мышления. Ведь это не только логический процесс. Когда я пишу, меня внезапно что-то осеняет, и мне не известен источник этого явления. Полностью воспроизвести человеческий интеллект невозможно, пока мы не разберемся в процессе человеческого мышления. Между тем у нас могут появиться более мощные программы, выполняющие важные вещи, но у них не будет чувств, а без чувств нет интеллекта.

Однако искусственный интеллект занимает существенное место в размышлениях о будущем. Апологеты ИИ считают его триумфом человечества. Они не учитывают, что искусственный интеллект создаст не только такие проблемы, как потеря рабочих мест и компьютерные сбои: он сделает людей не столь необходимыми друг другу. Мы держимся вместе из экономической и других необходимостей. Мы привязываемся друг к другу, потому что мы люди. Полноценное функционирование ИИ поставило бы под вопрос необходимость людей друг в друге. В основе человеческого мышления лежат внезапное озарение и ассоциативные связи, и искусственный интеллект, будучи создан, уничтожил бы эти явления своей нечеловеческой эффективностью.

IT-энтузиасты делают слишком смелые предположения. Когда авиакомпании стали эксплуатировать авиа лайнеры Boeing-707, появилась мечта о ракете, которая доставляла бы пассажиров из Нью-Йорка в Лондон за час. Когда электричество стало обыденным явлением, считалось, что все мыслительные функции человека можно объяснить с его помощью. На рисунках 1930-х годов, изображавших города будущего, видны небоскребы, уходящие в небо автомобильные развязки – и ни малейшего намека на дерево. Можно отметить три общих момента. Во-первых, технологии способны зайти гораздо дальше, чем позволяют финансы и безопасность использования. Во-вторых, существует опасный соблазн объяснить весь мир с помощью уже известной технологии. В-третьих, так можно измыслить реальность, изумительную на бумаге, но кошмарную в жизни. Некоторые технологии, конечно, неплохи, и многие из них способны двигать мир вперед. Однако в целом технологии – это плохой советчик на будущее. Зачастую реакция общества на технологию оказывается совсем не той, что ожидают ее разработчики.

В настоящее время, особенно в городах, наблюдается целый бунт против автомобилей, немыслимый еще поколение назад. Происходит отказ от обычного телевидения. Коротковолновое радио раньше было окном в мир, а сейчас им никто не пользуется. Самые надежные технологии и вещи, которые были нам постоянно необходимы, с удивительной быстротой уходят в прошлое. Когда вы в последний раз получали телеграмму? Компьютер, Интернет и мобильный телефон будут на пике популярности лет сто – примерно столько же, сколько был автомобиль. И точно так же, как автомобиль – это всего лишь средство передвижения, а не характеристика вашей личности, как было совсем недавно, так и технологии, основанные на микросхемах, перестанут быть чудом и станут просто инструментом. И произойдет это в шестом цикле.

В связи с этим возникнет общественное, а затем и политическое движение. Одиночество – одна из самых могущественных сил в мире. Случается так, что люди заболевают; я знаю, кто позаботится обо мне в случае болезни. Нынешние же 30-летние, у которых нет детей и, возможно, нет партнера, становясь старше и прожив, скажем, еще полвека, в конце концов будут вынуждены ответить себе на этот вопрос. И отсутствие ответа станет для них ужасным открытием. Прожить долгую жизнь, осознавая, что никто в тебе не нуждается, никому в действительности нет дела до того, жив ты или мертв, – это, безусловно, свобода, но со временем такая свобода ведет к ужасным последствиям.

Проблему отчужденности, одиночества в толпе решат не технологии. Скорее отчужденность принесет человеку отчаяние. И так же, как пятый цикл создал общественное движение, разрушившее ряд традиций, ожиданий и ритуалов, шестой цикл, принимая в наследство крах старых поведенческих норм, должен будет создать новые. Они будут основаны не на необходимости срочного воспроизведения себе подобных до того, как вы умрете, но на более неторопливом осознании того, что в конечном счете придется предпочесть какой-либо из вариантов. В здоровом старении кроется опасность, равно как и в преждевременной смерти. Такими будут социальные потрясения шестого цикла.

Переход к некоторым видам ритуализированных отношений необходим для создания элемента предсказуемости в жизни людей. У всех человеческих обществ есть ритуалы, и многие из них связаны с обязательствами перед семьей и более крупными группами. Я не знаю ни одного общества, в котором не было бы института семьи, и семья накладывает определенные обязательства. Невозможно предсказать, какие формы семейных отношений появятся и какими будут обязательства в них, но миссия семьи, кроме воспитания детей, ухода за больными и разделения труда, состоит еще и в том, чтобы удовлетворить человеческий голод общения. Новые формы обычно возникают в результате войны, когда общество разрушено и создается новый порядок. В нашем же случае будет доступно множество вариантов развития, что создаст гибкость, в целом соответствующую духу цикла. Я подозреваю, что новое социальное устройство будет включать в себя традиции недавнего прошлого.

Ритуалы по природе своей вытекают из традиций, а традиции уходят корнями в прошлое. Приверженцам каких бы то ни было традиций свойственно стремление сделать свои убеждения и ритуалы всеобщими – сначала путем убеждения, а затем – закрепив их статус юридически. Одним словом, новые ритуалы, в некоторой степени имитирующие старые, также будут претендовать на юридическую силу. Ритуалы могут быть религиозными, но представляться как светские. Правила, регулирующие количество разрешенных в браке супругов, права на собственность при разводе и воспитание детей являются секуляризованным навязыванием моральных ценностей. Новые ценности, которые возникнут к середине шестого цикла, обретут политическую форму.

Борьба будет идти по двум направлениям. Прежде всего по части налогового кодекса. Налог на высокие доходы будет увеличен в начале шестого цикла. Однако трудность будет заключаться в том, что новые медицинские разработки потребуют огромных частных инвестиций. Федеральная власть финансирует фундаментальные медицинские исследования, результаты которых обычно используются в создании новых лекарств или методов лечения – в том, чем правительство традиционно не занимается и, безусловно, не будет заниматься после реструктуризации. Инвестиционные средства будут доступны, но в ограниченном объеме, поэтому давление сосредоточится на необходимости изменения налоговой системы.

Первое поколение шестого цикла, те, кого сейчас мы называем миллениалами и кому к тому времени будет за пятьдесят, неприязненно относится к идее снижения налогов для облегчения частного обогащения. По крайней мере, эту неприязнь испытывают люди, придерживающиеся левых взглядов. Однако снижение налогов подстегнет инвестиции в методы лечения заболеваний для того, чтобы продолжительность жизни выросла. Тогда личный интерес вытеснит идеологию. Подобно тому как снижение налогов привело к росту экономики микросхем, в 2050-х годах эта же мера будет способствовать преображению системы здравоохранения.

Дети миллениалов будут настроены против отсутствия привязанностей, которое исповедовали предыдущие поколения. Именно они сочтут компьютеры и Интернет устаревшими, а создание мощных семейных связей – современным веянием. Они также будут требовать, чтобы власть поддерживала любые появляющиеся и разделяемые людьми ценности. Искушение законодательно закрепить моральные стремления проходит красной нитью через все циклы. Состарившиеся миллениалы будут потрясены тем, что молодое поколение отвергает их привязанность к электронике; их будет страшить идея возврата к установленному жизненному укладу и ритуалам. Родители станут живым напоминанием о былом величии технократии, потерпевшей поражение в 2020-х годах, а их дети объединят ряд ранее враждебных группировок для того, чтобы сформировать собственную партию. Кто будет представлять демократов, а кто – республиканцев, неизвестно, да и неважно. Они станут наследниками коалиции, победившей технократов; им потребуется несколько десятилетий, чтобы полностью определиться и отстоять свои притязания на власть. И когда они придут к власти, появятся предвестники седьмого социально-экономического цикла.

Существует еще один вопрос, который я до этого момента сознательно не затрагивал: глобальное потепление и изменение климата. Не затрагивал не из-за незначительности темы, а потому, что она огульно упрощается (к чему я стараюсь не иметь никакого отношения), хотя до такой степени сложна, что пока не могу в ней разобраться.

Во-первых, изменение климата налицо. Обычно считается, что хотя в прошлом климат претерпевал существенные изменения, он, однако, не менялся настолько резко. С точки зрения палеоклиматологии эта вещь очевидна, и я недостаточно компетентен, чтобы ее оспаривать, поэтому я просто принимаю это положение.

Во-вторых, весьма вероятно, что изменение климата вызвано действиями человека. Если скорость изменения климата действительно настолько высока, какой кажется, то я не нахожу никакой другой силы, которая могла бы стоять у истоков этого явления.

В-третьих, у меня нет определенного представления о том, как мир будет выглядеть на различных стадиях потепления. Проблема в том, что прогноз зависит от способа моделирования (в чем я не слишком хорошо разбираюсь), и корректное моделирование изменений зависит от учета всех климатообразующих факторов, их взаимодействия и влияния новых факторов на уже имеющиеся. Чтобы все это узнать, необходимо обладать всеобъемлющим представлением о том, что такое климат, и иметь возможность моделировать его. Уровень нашего понимания климатических особенностей существенно повысился в последнее время, но остается множество неизвестных параметров, особенно если учитывать все нюансы и оценивать степень влияния новых факторов на атмосферу.

Понятно, что климат меняется, и я согласен, что меняется он в пагубную сторону, но у меня нет стопроцентной уверенности. Многочисленные пресс-релизы составляются на основе весьма ограниченных исследований, берущих в расчет лишь отдельные факторы. Каждый из них в отдельности дает веский повод для убежденности в том, что человечество в этой ситуации пострадает. Однако, учитывая отсутствие всеобъемлющей климатической модели, не исключено, что общая картина изменится из-за не учитываемого до настоящего времени фактора. Целостная система может выдать результаты, отличные от результатов, производимых ее составляющими.

Добавим, что прогноз негативного исхода рассматривается глобально, а ведь у сложных систем и последствия комплексные. К примеру, нам известно, что когда-то в прошлом Сахара была богатым плодородным регионом. Сейчас же это пустыня. Допустим на мгновение, что уровень океанов настолько поднимется, что вода затопит прибрежные города, но Сахара и другие территории с неблагоприятными ныне природными условиями станут вновь плодородными. Поможет или навредит человечеству подобный поворот событий? В любом случае, не существует такой модели, которая давала бы точный прогноз глобальных климатических изменений.

Я всегда вспоминаю прогноз Римского клуба – престижного аналитического центра, заявившего в 1970 году, что рост населения Земли приведет к глобальному голоду к 2000 году. При этом члены клуба не были паникерами. При взгляде на темпы производства продуктов питания и роста населения в глобальном смысле их прогноз кажется точным. Но он не сбылся, потому что они не учли резкий рост объема доступного продовольствия, произошедший благодаря усовершенствованиям Нормана Борлоуга, «отца Зеленой революции»[45]. Далее, они не предугадали тенденцию к снижению рождаемости, потому что никогда не брали в расчет некоторые факторы. В результате всеобщая вера в неконтролируемый рост населения была опровергнута тем, что в расчет не были приняты уже свершившийся факт (создание «чудесных» семян) и только еще формирующаяся тенденция (снижение уровня рождаемости).

Подобные прогнозы демографической катастрофы делались, исходя из доступных на то время данных: население росло, объем продовольствия оставался на одном и том же уровне. Модель, из которой исходили прогнозисты, видимо, была чересчур обширной и сложной. Не знаю, ошибаются ли те, кто сейчас говорит о климатическом изменении. Однако я вижу, что модели, подобные тем, которые описываются в «Демографической бомбе»[46], часто оказываются ошибочными. Поэтому их я не касаюсь, ибо не знаю, как с ними обращаться. Это мое упущение: климат меняется (и, скорее всего, по вине людей), а у меня недостаточно ориентиров, чтобы понять, как это отразится на юго-западе Америки, а как – на северо-востоке.

Кроме того, я не стал поднимать эту тему, потому что сколь-либо значимое действие носит политический характер, требующий глобальных шагов, а я уверен, что никаких шагов не последует. Цена изменения образа жизни ради уменьшения выброса парниковых газов будет колоссальной, и не стоит ее занижать. Она будет подразумевать значительное снижение уровня жизни – даже в странах, подобных Китаю, где этот показатель, по большей части, и так находится на катастрофической отметке.

Активно развивающиеся страны не станут ничего менять из-за своей неспособности справиться с нестабильностью, которая обязательно возникнет вследствие подобных изменений. Что же касается продвинутого, промышленно развитого мира, то здесь есть два политических нюанса. Первый: никто не говорит, что непоправимое случится уже в следующем году. Большинство людей оценивают степень опасности, исходя из ее близости во времени. Они рассуждают примерно так: изменения климата может и не случиться, а если это произойдет, то уж после моей смерти, поэтому не буду утруждаться по поводу того, чего, возможно, и не будет. Второй нюанс: люди, которых потепление заботит больше всего, – это те, кому доверяют меньше всего. Поэтому разговоры об изменении климата многими расцениваются всего лишь как попытка этих людей установить контроль над государством и диктовать ему линию поведения. Так что я не прогнозирую каких-либо глобальных мер в ответ на изменение климата, потому что не считаю, что эти меры будут приняты.

Раз уж мы затронули эту тему, давайте выделим то, что, на мой взгляд, может сыграть главную роль в решении проблемы. Изменение климата налицо, причиной тому является человечество, но никто не хочет тратиться на решение проблемы. «Зеленые» технологии не потянут бремя индустриального общества потребления. Мое видение проблемы связано с испытаниями ракет на западе Техаса[47]. Единственный способ прекратить загрязнять планету электростанциями – задействовать солнечную энергию, получаемую из космоса. В космосе имеется бесперебойный источник солнечного света и достаточно места для коллекторов. Они будут конвертировать солнечную энергию в сверхвысокочастотное излучение и передавать его на Землю мощным трансформаторам, преобразующим СВЧ-пучки в пригодное для использования электричество. Так будет положен конец чрезмерному использованию углеводородов и, возможно, исчезнет опасность глобального потепления.

О возможности выработки электроэнергии из солнечных лучей при помощи расположенной в космосе энергетической станции я писал в своей книге «Следующие 100 лет», и сейчас эта возможность может стать реальностью. Мне хочется рассматривать эти исследования NASA в качестве доказательства своей правоты. Такой способ производства электроэнергии окажется менее затратным, чем сокращение вдвое выработки энергии; он не вызовет революции и будет доступным. Вне зависимости от конкретных моделей развития, подобный способ должен быть опробован.

Заключение