С сияющими лицами, бросая в воздух шапки, кричали в ответ анийцы:
— Слава великому Закарэ! Слава освободителю! Долгой жизни шаханшаху Ани! Слава!
Высоко подняли старшины золотой поднос с ключами, и громким голосом старый Бахтагек возгласил:
— Прими, великий государь, ключи от сердца Айастана — Ани!
Захарий медленно следовал по залитой полуденным солнцем улице, направляясь к соборной площади. По древнему обычаю, коня полководца вели под уздцы двое почетных стариков. Коню было неудобно шагать, он сердито дергал головой.
На паперти собора большим полукругом расположилось столичное духовенство в праздничных ризах. Впереди, с золотым крестом в руке, в высокой патриаршей митре, стоял архиепископ Барсег. На дородном лице князя церкви читалось выражение заботы. Захарий спешился и почтительно подошел к кресту, который ему протянул архиепископ. На колокольне неистовствовали звонари, заглушая архипастырское приветствие, составленное накануне с большим искусством настоятелем собора тер-Аристакесом. Трезвон с трудом удалось остановить, и вперед выступил амир города Папенц. Захарий стоял рядом с архиепископом, на голову возвышаясь над толпой.
Папенц вдохновенно восклицал:
— Анийцы, ныне сподобились мы узреть у врат царепрестольного града нового Александра, что мощною дланью своей поразил наповал нечестивых агарян! О радость великая!..
Папенц перевел дух и перешел на деловые сообщения:
— Государь великий, пять тысяч домов подготовлены в нашем городе для ночлега твоих доблестных воинов! Двадцать тысяч жирных баранов пригнаны на рассвете с пастбищ и розданы достойным доверия хозяевам для изготовления воинам наилучших яств. Двадцать тысяч мерок отборного ячменя лежат в амбарах для коней твоей славной конницы!
Захарий удовлетворенно кивал головой. Амир города говорил дело, позаботился о главном (амирспасалар всегда следил за питанием и ночлегом воинов).
— В сей день знаменательный освобождения града нашего от презренных агарян мы, именитые люди анийские, от чистого сердца преподносим дары эти воинству христолюбивому… — продолжал вещать Папенц.
Захарий обеспокоено оглянулся. Архиепископ в сопровождении клира уже двинулся через величественный портал в собор, предстояло долгое молебствие, а войско все еще стоит на площади на солнцепеке, страдая от зноя и жажды. Амирспасалар быстро отдал распоряжение:
— Разводите людей по домам, спасалары! Отдых — двое суток. И если кто-нибудь из воинов обидит жителя или напьется без памяти — строго взыщите! Вечером жду вас в Вышгороде.
По непреклонности характера архиепископ Барсег II был мало схож с тезкой — ахпатским святителем, весельчаком Барсегом Арцруни, что некогда «отечески» журил за вольнодумство Мхитара Гоша. Потомок славных Пахлавуни, анийский владыка был горд своим княжеским происхождением и крепко держал в руках все христианское население бывшего эмирата. Разоблачаясь в соборной ризнице после молебствия, владыка озабоченно заметил прислуживающему отцу Аристакесу:
— Прибыл в наш град выученик вардапета Мхитара! И конечно, он вспомнит статьи «Судебника» о правах мирских властителей; а может статься, и на другие каноны апостольские посягнет правитель вольнодумный… — Барсег замолк, не договорив.
Опасения высокопреосвященного имели свое основание. Засевшие в городах Армении мусульманские властители, в соответствии с указаниями Корана, мало интересовались судебными делами христианского населения, полностью передав их на разрешение в армянский церковный суд. А Барсег и его присные судили преступников по жесточайшим каноническим законам седьмого века и имели немалый доход от смягчения суровых наказаний. После восстановления в армянских областях христианской светской власти суд в основном переходил к мирским судьям. Терялись доходы у церкви, а главное, до архиепископа дошел слух, что Захарий — сторонник сокращения церковного землевладения. Дело серьезное!.. Эти обстоятельства и настораживали надменного Барсега, вызывали у него беспокойство за церковные привилегии…
Двинский эмир принимал участие в Шамхорском бою и после разгрома мусульманского войска с трудом ушел от конников Савалт-хана. Благородный Шеддадид в юности долго жил в Багдаде, при дворе халифа Насира, и в Египте — у своего родича, прославленного султана Салах-ад-дина. Там он набрался арабских рыцарских обычаев и был полон высоких представлений о доблести и геройстве. Когда многочисленные курджийские полки обложили внешний обвод городских стен Двина, крепостные ворота широко распахнулись. На подъемный мост вынеслась конная группа. Впереди, на кровном аргамаке, в золоченых доспехах и с красным султаном на шлеме, мчался сам блистательный Шеддад. На красивом лице эмира с небольшой черной бородой и яркими глазами читались отвага и решимость. Глашатай громко затрубил в рог. В воздухе на пике трепетал белый флаг. Сторожевые кипчаки быстро окружили конную группу и, спешив всадников, после коротких переговоров повели эмира и его спутников к шатру амирспасалара.
Захарий сидел на большом барабане перед шатром и с любопытством следил за удивительным зрелищем. Двинский эмир, окруженный блестящей свитой и кипчаками, с вызывающим видом шел к нему по полю. Мелькнула мысль: «А молодец Шеддад, не побоялся. Сам пришел для переговоров в мой стан!»
Эмир почтительно, но непринужденно поклонился Захарию по-восточному и первым заговорил на фарси:
— Привет и почтение славному эмир-сепахсалару! По рыцарскому уставу вызываю тебя на личное единоборство. С любым оружием!
Захарий громко захохотал. Оскорбленный смехом Шеддад схватился было за кинжал, но тотчас был обезоружен кипчаками. Дюжие всадники крепко держали эмира за локти.
— Немедленно освободите благородного эмира и подайте ему сиденье! — нахмурившись, крикнул Захарий. Потом с добродушной улыбкой обратился к тяжело дышащему Шеддаду:
— Присядь, эмир, и послушай нравоучительный рассказ о «Великом Сельджуке» — Алп-Арслане. Девять лет носился султан по Востоку со своими ордами, как выпущенный на волю тигр, все крушил на своем пути. Наконец, как заверяли придворные льстецы, султан покорил весь свет. И вот дошла до Алп-Арслана весть, что в далекой Бухаре не признают его власти карлуки. Во главе многотысячного войска султан бросился на непокорных и приступом взял их главную крепость — Берзани-карир. После сдачи пред его светлые очи привели последнего защитника твердыни. Алп-Арслан был в хорошем настроении. Горы трупов возвышались около воздвигнутого на площади трона. Потоки крови текли по улицам, и ноздри падишаха приятно щекотал чад пожаров. И спросил благосклонно султан храброго воителя:
«Выскажи свое последнее желание, доблестный бахадур!»
«О падишах, чего я могу желать, когда все мои близкие погибли в бою? Но по ясе[3] наших общих предков — вызываю тебя на поединок!» — гордо ответил карлук.
Возмутились придворные и эмиры, хотели на месте зарубить наглеца. Но султан улыбнулся и остановил мановением руки царедворцев:
«Бахадур прав! В «Огуз-намэ» есть стих о том, что побежденный может вызвать на единоборство победителя»…
— Что же сделал султан? — нетерпеливо прервал Шеддад.
— Надел доспехи и вышел на круг с храбрецом. А тот посек султана! Так, нелепо погиб повелитель вселенной…
— А как поступили с бахадуром? — хрипло спросил эмир.
— Наследник султана — Малик-шах оказался неблагодарным человеком и велел посадить на кол человека, который ударом своего меча подарил ему огромное царство! — с усмешкой сказал Захарий. — Ты теперь видишь, эмир, как неправильно поступил победитель ромеев, приняв вызов карлука. А сегодня ты предлагаешь мне повторить его ошибку, опасную и для тебя, и для меня?
Шеддад поднялся с сиденья с низким поклоном:
— Ты не только могуч, эмир-сепахсалар, но и мудр! Снимай осаду с города… я сдаюсь!
— И это тоже мудрый поступок, эмир! Уезжай с миром к твоим родичам в Иран. А сейчас пойдем обедать, — заключил Захарий, вставая с барабана.
Заняв Двин без боя, войска пошли по левому берегу Аракса и, пройдя ущелье «Волчьи ворота», приблизились к крепости Норашен. После ожесточенного приступа, перебив всех защитников, они овладели важной твердыней. Затем конница достигла Нахчавана, уже покинутого сельджуками. В древнем соборе амирспасалар велел отслужить панихиду в память некогда сожженных в нем наместником халифа армянских князей с их семействами. Полюбовавшись превосходным мавзолеем Момине-хатун, возведенным зодчим Аджеми, Захарий дал приказ продолжать наступление, и войска двинулись мимо цветных холмов, где были горячие источники, по направлению к пограничному городу Джуте.
Всегда вольнолюбивым был Сюник, не раз поднимался горный народ против угнетателей своих. То хорошо знали монахи Татевского монастыря — главного притеснителя сюникцев. Не раз подступали крестьяне многочисленных монастырских поместий к крепким стенам Татева, ярко горели склады и амбары, и лишь помощь светских князей выручала монастырь от народной расправы. Остро ненавидели горцы и иноземных поработителей. Со времен воинственного атабека Ильдегиза засели наибы в главной крепости Сюника — Какаваберде, немилосердно грабили окрестные селения. Но настал час — и в горах узнали, что полководцем Закарэ взят Двин. Тотчас, как один, поднялись люди в Капане, Татеве и других поселениях Сюника. Вооруженные конные и пешие горцы в великом множестве подошли к Какаваберду.
Наиб со злобою смотрел из бойницы на зеленые луга вокруг крепости, заполненные вооруженным народом. Горцы столь внезапно окружили замок и захватили все табуны, что Юсуф не мог и помыслить прорваться со своими спешенными нукерами через тесное кольцо осаждающих… Скоро белый флаг взвился на башне замка. К воротам подскакало несколько конных. Задрав бороду, старший из них злорадно заорал:
— Сдаешься, чертов наиб? То-то…
Заняв Джуту, пошли дальше по тесному ущелью. Головной отряд, с которым ехал Захарий, завидел вдали конницу, быстро уходящую в сторону Каравазского моста.