как революционер», «я как русский», «я как верующий» и т.д. Может быть, мне необходимо даже отдать свою жизнь, честно играя свою роль, но, ради Бога, не унижайте же меня, не говорите, что революционер или христианин или русский это и есть весь я (учтите: это даже не совсем я!). Конечно, отождествить меня с моей ролью удобно и для вас, и для меня. Ибо я – я сам – неуловим, неповторим, уникален и невыразим, неописуем. (Эту мысль, как никто, пронзительно, многообразно и всесторонне, выразил в своей книге Штирнер.) Истина Революции высока, нет слов; она общая – вбирает в себя кусочки и грани тысяч людей, но и нивелирует их в равнодействующей, но моя, личная Истина – намного выше.
Главное – в человеке, в мире, в книге, в картине – всегда за кадром. Не следует забывать о том, что главное не пощупаешь и «не увидишь глазами» (Антуан Экзюпери). В кадре – плоскость, за кадром – бесконечность, неявленность, сокрытость Смысла.
Мое «я» всегда бесконечно больше, чем любая моя роль, маска, действие, статья, мысль, слово – поэтому-то «я» остается так никогда и не реализованной бесконечностью, а роли, поступки, слова и принципы – лишь оттиски этой бесконечности на плоскости жизни. Но, хотя это и так (принципиальная нереализуемость в адекватном конечном нашего бесконечного «я» – одна из сторон человеческой трагедии), отождествлять «я» и свою роль, свою маску – самоубийственно.
Вечная драма человека – бесконечного в конечном – как, будучи всем, стать кем-то; как, будучи кем-то, не переставать быть всем, а не только этим кем-то? Как иметь широкие взгляды, но без бесхребетного индиффирентизма; как иметь определенные взгляды, но без партийного сектантства? Как быть одновременно и широким, и твердым, – так, чтобы широта не вела к дряблости убеждений и параличу действий, а твердость не вела к узости взгляда? Каждый сам решает для себя эту общую проблему.
И, прежде всего, как найти в той бездне, которая нам открывается внутри нас самих, точку опоры? «Всегда следовать себе» – это верно, но как? Сократу его внутренний голос говорил только чего не делать, но никогда не предписывал – что ему делать. Поэтому для начала можно хотя бы не быть не собой , не растворять, не топить себя в чужом, открывать, узнавать себя шаг за шагом. Чтобы понять, что есть «я», надо для начала понять, что не есть «Я». И тогда, быть может, наш резец срежет с глыбы мрамора все чуждые напластования и под ним проступят, наконец, очертания нас самих.
Утверждая что-нибудь, я утверждаю себя. Делая что-нибудь, я делаю себя. Узнавая нечто, я узнаю себя. Если же это не так, слова обесцениваются, звуки и знаки уходят в никуда, в бездонный колодец, а меня нет. А, раз меня нет, то мое (и моего Смысла) место в мироздании занимает крикливая, пестрая и аморфная пустота.
Удел личности трагичен. Потенциально способная стать всем, быть всегда, постичь все – она смертна, конечна, ограничена, обречена быть чем-то (кем-то) конкретным и, зная об этом, все же вечно катить в гору жизни свой Сизифов камень. Но, будучи незавершенной и несамодостаточной, будучи бесконечно одинокой и единственной, каждая личность нуждается для своего признания и самосознания в других божественных и единственных личностях. Как поэтически выразился Хосе Ортега-и-Гассет: «Бог смотрит на меня глазами каждого человека». Или, как подчеркнул философ Мартин Бубер, – человек это не просто «Я», но «Я» плюс «Ты». Без «Ты» «Я» не существую, «Я» не ведаю о себе. И вновь Ортега-и-Гассет: «Каждая жизнь есть точка зрения на Вселенную… Нельзя смотреть на мир анонимным зрачком».
На пути познания и утверждения Смысла, Истины, Добра каждую личность подстерегает Сцилла рабства и Харибда произвола. Если человек признает, что есть некое объективное Добро, Бог, Смысл, и их можно познать, обосновать, доказать, если он позволит растворить себя в Прогрессе, Обществе, Разуме и прочих фантомах, то получится, что личность и свобода не нужны, что они – лишь детали, украшения, декорации, частности. Личность в такой ситуации понимается лишь как слуга и винтик, как воплощение и функция внеличностного Смысла, а свобода понимается либо как осознание фатальности («осознанная необходимость» Спинозы, Гегеля и Маркса), либо как зло, отпадение, самообособление (так понимал человеческую природу Августин). Добро, Смысл, понимаемые как нечто космическое, объективное, божественное, надличностное, неизбежно исключают свободу и подчиняют личность, растворяют их в своем всеобъемлющем детерминизме. Это одна опасность, подстерегающая современного человека.
Противоположная опасность может быть названа «искушением свободой» – и от нее несвободен Ницше и, отчасти, Штирнер. Эта позиция, полностью исключающая всякие абсолюты вне воли субъекта – Добро, Благо – утверждающая, что «истина – лишь полезная ложь» (Ницше), и что каждый человек – сам единственный центр мира, смысла, истины. Если первая позиция ведет к конформизму, к саморастворению и самоубийству личности, то вторая – к ее самоизоляции, самообособлению и, как следствие, – к ее бессилию и пустоте. Эта вторая позиция провозглашает вечную борьбу человеческих воль, утверждение каждым себя за счет других – единственным законом мироздания. Но это также ведет к исключению личности и свободы. Крайний нигилизм, подобно крайнему конформизму, оборачивается в итоге деспотизмом и бесчеловечностью. Ведь, если есть только моя воля – нет добра и зла, торжествует аморализм «законов джунглей». Если есть только мое познание, то других личностей нет, нет ни языка, ни любви, ни общения, ни общества. Если есть только моя свобода, то свобода отрицается и оборачивается привилегиями и иерархиями.
Две указанных позиции, возобладавшие сегодня в человечестве, требуют решительного отпора. «Истина есть, но не есть «это"» (В.Соловьев), то есть до конца никогда не познаваема и не открывается нам в своей полноте и глубине (она субъективна, а не безлична, и требует диалога). Добро есть, но не есть «скрижаль», не есть навязанное извне предписание. «Я» есть, но не есть «роль» или винтик. Люди одиноки, но солидарны в своем одиночестве, в своем смертном уделе, в своих поисках Смысла. Люди уникальны и единственны, но эта уникальность не только разделяет их, но и делает их равными – равными в своей уникальности. Все причастны истине, но никто не владеет ею целиком. Именно эта парадоксально-промежуточная ситуация создает предпосылки для появления того самого гуманизма, о котором шла речь в самом начале этого «Письма».
Вот что противопоставляет Альбер Камю своему старому «немецкому другу», с которым они когда-то вместе констатировали «смерть Бога» и отсутствие смысла в мире. «Немецкий друг», исходя из этой констатации, пришел к принятию «законов джунглей» и культа силы – стал фашистом. Камю пишет ему: «Я продолжаю думать, что мир этот не имеет высшего смысла. Но я знаю также, что в нем есть нечто, имеющее смысл, и это – человек, ибо человек – единственное существо, претендующее на постижение смысла жизни. Этот мир украшен, по крайней мере, одной настоящей истиной – истиной человека, и наша задача – вооружить его убедительными доводами, чтобы он с их помощью мог бороться с самой судьбой». Вот, по-моему, каковы основы сегодняшнего гуманизма, ведущего борьбу за личность и свободу на два фронта: против сверхличностного объективизма и абсолютизма, помогающего человеку «бежать от свободы» в капитулянтский конформизм и растворяющего его в бесчеловечных призраках, и против личного произвола и релятивизма, отрицающего людскую солидарность и всеобщую ценность свободы и равенства. Это та прочная и единственная основа, на которую мы можем опереться, если не хотим быть прожектерами в розовых очках и, вместе с тем, не желаем предать наши старые анархические знамена.
Теперь зададимся такими вопросами: «человек» и «личность» – как соотносятся эти понятия? Каждый ли человек является личностью? И можно ли говорить о «человеке вообще», что он хорош или, напротив, плох?
Попробуем разобраться. Личность – нечто свободное, активное, творческое, уникальное, парадоксальное – то загадочное нечто, что делает всех нас разными и – равными в своей разности и уникальности. Личность – состоявшийся, воплотившийся «человек»; человек – потенция личности, заложенная в каждом из нас. Человек – существо, потенциально способное стать личностью. Человек – не «идея», не «фантом», не «абстракция», но родовая динамическая потенция, предполагающая воплощение в единичной и неповторимой личности. Следовательно, уважать в каждом человеке следует не только уже состоявшуюся личность, но его потенцию стать личностью. Именно на это намекал Достоевский своим романом о Раскольникове, вообразившем, что он вправе решать, какой человек является личностью, а какой – нет.
Именно об этом прямо говорил Кант своим «категорическим императивом» (каждый человек – непостижимая «вещь-в-себе»; никто не может относиться к другому только как к средству, но хотя бы отчасти – как к цели). Но, пожалуй, наиболее отчетливо и явно эту мысль сформулировал Михаил Александрович Бакунин. Позволю себе привести обширную цитату из работы Бакунина – она того стоит: «Вся человеческая нравственность … всякая коллективная и индивидуальная мораль покоится главным образом на уважении к человеку. Что подразумеваем мы под уважением к человеку? – Признание человечности, человеческого права и человеческого достоинства в каждом человеке, каковы бы ни были его раса, цвет кожи, уровень развития его ума и даже нравственности. Но могу ли я уважать человека, если он глуп, злобен, достоин презрения? Конечно, если он обладает этими качествами, то невозможно, чтобы его подлость, тупоумие, грубость вызывали мое уважение, они мне противны и отвратительны; я приму против них, в случае надобности, самые энергичные меры, даже убью этого человека, если у меня не останется других средств защитить мою жизнь, мое право или то, что мне дорого и мною уважаемо. Но во время самой решительной, ожесточенной и в случае необходимости смертельной борьбы с ним я должен уважать в нем его человеческую природу. Только этой ценой я могу сохранить свое собственное человеческое достоинство».