Жан ШантавуанАнархист
Это было во время анархистского террора. В течение нескольких месяцев бомбы взрывались совершенно неожиданно и притом, несомненно, по какому-то заранее составленному, дьявольскому плану.
Едва начиналось судебное следствие по поводу взрыва в банке, во Фландрии, как взрывчатый снаряд производил разгром в квартире судьи на берегу Средиземного моря. Внимание полиции сосредоточивалось на Бретани, где лопнула адская машина, а в это время убийственная бомба распространяла ужас в Савойе. Одним словом, вся Франция была объята трепетом, как при появлении холеры. Но теперь бедствие казалось не простою случайностью: к случайности примешивалась страшная доля чьей-то злой воли. Это была как бы громадная лотерея смертей и погромов, в которой каждый боялся получить выигрышный билет. Судебные власти со страху до того растерялись, что виновные по большей части избегали преследования; следователи очутились в заколдованном кругу: служебное усердие требовало, чтобы они выслеживали, ловили, арестовывали, уничтожали всех анархистов; когда все до единого будут истреблены, тогда только можно будет спокойно вздохнуть. Но при этом они чувствовали, что их самих преследует угроза страшной мести, угроза, которая много раз была приведена в исполнение. Симметрия устанавливалась с математическою точностью: после всякого ареста анархиста какой-нибудь член судебного ведомства погибал от динамита. Это значительно охлаждало пыл судебного персонала в исполнении столь опасного долга. По некоторым признакам, установленным экспертами-химиками, многие и наиболее сильные из взрывчатых веществ, приготовители которых остались не открытыми, были сфабрикованы одною и тою же рукою. Полицейские власти вскоре определили, что преступник, ловко избегавший наказания, был некто Шамар, Эжен Шамар, кузнец, тридцати семи лет от роду, который, вследствие своей лености и чтения вредных книг, превратился в анархиста и пропагандиста не словом, а делом. На пограничные железнодорожные станции и на некоторые другие разосланы были его приметы; в газетах появился его фотографический портрет, моментальный снимок, сделанный несколько лет тому назад и изображавший коренастого, подбоченившегося детину, с густыми бровями и большими усами, не закрывавшими его смеющихся губ. Шамар вскоре явился воплощением общего ужаса: он казался и близок, и мифичен, он мучил, как кошмар почтенных буржуа, не надеявшихся, чтобы он когда-нибудь попал в руки правосудия. Полиция молчала, но не сомневалась, что захватит свою добычу: действительно, каждое новое покушение, приписываемое Шамару, свидетельствовало о возраставшей дерзости, о каком-то бесшабашном озорстве, которое в конце концов должно было привести его к гибели. Один раз он положил бомбу возле будки, перед домом корпусного командира; через две недели он взорвал полицейский пост на глазах у агентов. Очевидно, Шамар, опьяненный опасностью, увлекался игрой. Предсказания полицейских сбылись, и это его погубило. Однажды он, подложив среди белого дня бомбу в управление префектуры в Марне, — главном городе деп. Сены и Ионы, спокойно удалялся, как вдруг снаряд взорвало преждевременно. Он не пострадал, но сторож схватил его. Видя, что партия проиграна, он, как хороший игрок, покорился. С его сильными кулаками ему ничего не стоило убить сторожа, но это было бесполезно. Шамар, не сопротивляясь, отправился в тюрьму.
Франция вздохнула свободно, словно какой-либо новый Геркулес избавил ее от сказочного чудовища. Город Марн скоро забыл опустошения, произведенные последним взрывом, весьма, впрочем, не сильным, и упивался гордым сознанием, что он задержал и засадил за крепкие стены знаменитого разрушителя. Процесс Шамара быль, можно сказать, готов раньше его ареста: его одного не хватало, только его и ждали для начала. Следствие было быстро закончено, и Шамар представлен на суд присяжных Сены и Ионы. После пяти заседаний в душном зале, — отчет о них занял целый ряд газетных столбцов, — Шамар был приговорен к смерти и в ожидании для казни снова помещен в марнскую тюрьму.
Эта тюрьма — образцовое здание нового типа, похожее скорей на больницу или на фаланстер, чем на тюрьму. Архитектор сумел устроить его так, что оно представляло для своих подневольных жильцов минимум приятного и максимум гигиеничного: воздух, пространство, свет распределялись в нем по точной, рациональной системе и на основании последних данных новейшей физиологии. Камеры заключали ровно такое кубическое количество воздуха, какое необходима для нормального вдыхания взрослого человека, но это достигалось благодаря высоте потолков, которая позволяла сделать камеры тесными, т. е. неприятными, хотя и здоровыми. Стены с закругленными углами обмывались и на них висело предупреждение общества борьбы с туберкулезом не плевать на пол, чтобы избежать распространения болезни. Камеры были не темные, свет проникал через окна, довольно широкие, но расположенные очень высоко, так, чтобы взгляд заключенного не мог усладиться видом ни голубого неба, ни солнца; впрочем, для предупреждения этой опасности стекла в окнах были матовые. Дворы были достаточно велики, чтобы на прогулке заключенные мог пользоваться полезным моционом, но не на столько обширны, чтобы дать малейшую иллюзию свободы. Все это было размерено, высчитано, распределено, пригнано с самою строгою точностью: государство показывало, что, удовлетворив справедливость, оно не желало идти против гуманности.
Тот дух, который руководил постройкой, проникал и в управление тюрьмы, находившейся под начальством г. Лелонг де-Рожерэ, бывшего публициста, кавалера ордена Почетного Легиона. Г. Лелонг де-Рожерэ обладал в высшей степени чувством долга. При консервативном министерстве он подписывался: Л. де-Рожерэ, при смешанном Лелонг де-Рожерэ, при радикальном возвращался к имени своих предков и писал просто: Лелонг. Взаимодействие двух противоположных тенденций помогало директору тюрьмы с удивительным равновесием исполнять свои обязанности: одна из этих тенденций заставляла его относиться с презрительною суровостью к жильцам, которых ему поставляли судьи, другая склоняла его смягчать эту суровость разумною примесью благодушия. Благодаря этому, он с одинаковою осторожностью избегал, как немилости начальства, так и бунтов заключенных. Стоя во главе образцовой тюрьмы, г. Лелонг де-Рожерэ был образцовым директором.
Для его полного благополучия не хватало одного: в марнской тюрьме содержалось мало заключенных, и все это были самые обыденные преступники. В департаменте Сены и Ионы люди убивали, крали, поджигали ни более, ни менее и не иначе, чем в других местах. Этого было достаточно, чтобы занять время жандармов, вторую страницу фельетонов местных газет и пугливое воображение рантьеров. Этого было слишком мало для такой тюрьмы и для такого директора. По крайней мере, таково было мнение г. Лелонг де-Рожерэ: „У нас только простая „хроника“, — говорил он, — а нам нужно бы „передовую“ статью в парижской газете“.
Эту передовую статью доставил ему арест и суд над Эженом Шамаром. Г. Лелонг де-Рожерэ не сомневался, что всегда может быть на высоте данных обстоятельств, но теперь обстоятельства поднялись до него. Знаменитый парижский адвокат, в свободное время занимавший место социалистического депутата, приехал защищать обвиняемого. Журналисты пожелали посетить его в его камере и так как на основании устава не были допущены, то обратились со своими расспросами к директору. Г. Лелонг де-Рожерэ несколько гордился тем, что ему приходится заменять собой такого важного преступника. Иллюстрированные журналы поместили виды тюрьмы и портреты: Шамара — бритого, костлявого и г. де-Рожерэ — полного, с красивою, седоватою бородой, похожею на огромную вытиралку для перьев.
В приговоре Шамара определялось, что казнь будет совершена публично, на площади, в Марне. В первый раз с незапамятных времен, главному городу Сены и Ионы доводилось быть свидетелем смертной казни. На официозный запрос муниципалитет ответил, что гильотина может быть устроена на пустыре перед самой тюрьмой. Таким образом, осужденный будет избавлен от муки длинного пути к смерти, и пять тысяч человек будут иметь возможность видеть эту смерть. В ожидании этого события принимались исключительные меры: решено было усилить состав полиции и разрешить кабатчикам устроить продажу питей на открытом воздухе, как в день народного праздника. Но Шамар подал кассационную жалобу, которая была отвергнута лишь через несколько недель. Затем он подал прошение, о помиловании, которое его адвокат должен был поддержать при личном свидании с президентом республики. Потихоньку, а иногда даже и громко, обыватели Марна высказывали пожелания, чтобы эти хлопоты не увенчались успехом и не лишили их единственного кровавого зрелища, доступного странам, не знающим боя быков. Серьезные люди находили весьма важным, чтобы восторжествовала справедливость, а виноторговцы считали еще более важным, чтобы им предоставлено было хорошо поторговать в течение одной ночи.
Волнение возрастало и охватило весь город, за исключением наиболее заинтересованного лица. Запертый в своей камере, Шамар играл в карты со сторожами, курил, выцарапывал кончиком ногтя на новых стенах неприличные надписи, ел, спал. Ужасная судьба, грозившая ему, не пугала его. Он знал, что жизнь штука тяжелая, а смерть легкая, когда она приходит быстро. В детстве он был заброшенным ребенком, потом стал жалким рабочим, потом безработным, неуверенным в завтрашнем дне; инстинкт сохранения жизни был ему известен только во время мучений голода или неудовлетворенного полового чувства. Правильная и однообразная жизнь тюрьмы приводила его в какое-то полусонное состояние, в котором замирали, как желания, так и страсти. В сущности, для такого неудачника, как он, помещение было не особенно дурно; все последние месяцы у него не было постоянного жилища; ему случалось занимать гораздо худшие и менее безопасные комнаты. Пища была съедобная; удар ножа окончательно избавит его от нищеты и всяких несчастий. Таким образом, все хорошо устраивалось. День проходил за днем... Но вдруг несмотря на свое видимое спокойствие, Шамар изменился. Он не притрагивался к горячим кушаньям, которые ему передавали через окошечко в двери. Он жаловался на головную боль и на головокружение: осмотрели печь, отапливавшую его камеру, она оказалась в полном порядке. В одно прекрасное утро после беспокойной ночи Шамар проснулся в лихорадке.