Его знобило и трясло так, что зубы стучали, он был весь в поту. Ему не хотелось вставать. Сторож пытался растолкать его, но ом продолжал лежать. Так как до сих пор он отличался образцовою покорностью, то сторож сразу понял, что он, действительно, болен и доложил об этом директору. Г. Лелонг де-Рожерэ сидел за своим письменным стелем и разбирал утреннюю почту. Он только что вскрыл пакет с казенною печатью и прочел, что просьба Шамара о помиловании отвергнута, что в Марн отправляют все принадлежности казни, и что завтра палач приедет, чтобы сговориться с ним насчет необходимых распоряжений. Мысль, что Шамар, наконец таки, умрет, успокоила г. де-Рожерэ и он был неприятно удивлен известием о его болезни. У него мелькнуло предчувствие, которое он не решился высказать.
— А, черт возьми, сейчас иду!
И, бросив все дела, он побежал в камеру анархиста. Там он стал осматривать, расспрашивать его. Шамар отвечал мало и неясно. Он был слаб, лицо его было красно и сухо, глаза блестели. Г. Лелонг де-Рожерэ взял его за руку и одной рукой щупал ему пульс, а другой достал из кармана золотые часы и ногтем открыл их крышку. Не говоря ни слова, он шестьдесят секунд глядел на стрелку:
— 132... Проклятие!
Он снова положил часы в карман, и опустил на кровать эту большую мускулистую руку, теперь бессильную, но свершившую несколько убийств.
Директор вернулся в кабинет, сильно призадумавшим. Через несколько минут доктор Шаржбеф, тюремный врач, явился на свой обычный визит, который обыкновенно ограничивал полчасиком беседы с г. Лелонг де-Рожерэ. Но в это утро директор встретил доктора с большим волнением, не предложил ему ни садиться, ни выкурить сигару. Он даже упрекнул его, что тот опоздал, и немедленно повел его к Шамару. Больной все время дрожал в лихорадочном жару. Доктор, в свою очередь, пощупал ему пульс, выслушал его; потом он послал за термометром и сам поставил его больному. Десять минут прошли в молчании. Затем доктор вынул термометр.
— Сорок и шесть десятых, — проговорил он, — гм...
Он откинул одеяло Шамара, поднял его рубашку до подбородка. Под волосами, покрывавшими его вздутый живот, виднелись пятна, красноватые круги. Доктор всюду щупал, трогал, выслушивал, мял, искал те точки, при прикосновении к которым больной глухо стонал.
— Ну, что — спросил г. де-Рожерэ сдавленным голосом, когда они вышли в коридор.
— Ну, что — повторил доктор, — надо подождать. Перенесите его в больницу, держите на диете, дайте ему грамм хинны, разделенный на два приема. Пускай ему три раза в день измеряют температуру. Я еще раз заеду вечером.
Вечером, когда Шаржбеф, действительно, заехал, в состоянии больного заметно было скорее ухудшение, чем улучшение. Доктор отложил свой диагноз до следующего дня, а так как и на следующий день продолжалось тоже неопределенное положение, то еще до следующего.
Всю ночь на Марнском дебаркадере было сильное движение, нескончаемый отлив и прилив любопытных. В буфете стояла постоянная толпа, и посетители выходили из него на набережную, собираясь главным образом вокруг рынка. Приехал фургон с гильотиной, и через какой-нибудь час весь город, узнав об этом, захотел видеть орудие казни.
Утренний поезд привез парижских журналистов, которых легко было узнать по их моноклям или черепашьим пенсне, по их изящным усам, их кодакам, висевшим через плечо, по их свободным манерам Прежде чем давать описание завтрашней казни, они хотели изучить обстановку той местности, где будет разыгрываться их „хроника“. Днем они ходили по церквам, а вечером по разным вертепам улицы Пюи-де-Дом. Палач должен был приехать лишь в сумерки, словно какая-то ночная птица. В городе было весело, точно накануне праздника.
После нескольких посещений, доктор Шаржбеф еще раз осмотрев Шамара, мог наконец поставить свой диагноз.
— Ну, что же? — снова спросил директор.
— Ну, — отвечал он, — я так сразу и думал; мне не хотелось тогда же высказать свое мнение, но я не сомневался с самого первого дня.
— Что же такое? — прервал г. Лелонг де-Рожерэ.
— Тиф, — проговорил доктор, — и очень тяжелая форм?
Он взял директора за обе руки.
— Друг мой, я не ручаюсь за его жизнь.
Г. Лелонг де-Рожерэ побледнел и пробормотал
— Так значит... завтра?
— Что вы, как можно! — вскричал Шаржебеф — Устраивайте, как хотите, телеграфируйте, но этот человек не может стоять на ногах. Он не умрет живым.
Эти слова поразили директора. Как человек, которой; необходимо в уединении обдумать свое положение, он сделал знак доктору, чтобы тот удалился.
— Хорошо, — проговорил он, — я подумаю, я приму необходимые меры.
Он вернулся в кабинет и бросился в кресло, где просидел несколько минут неподвижно.
Затем он вдруг вскочил, подбежал к своей библиотеке, схватил большую книгу, поспешно открыл ее и принялся с жадностью перелистывать: он слюнил палец, быстро перевертывал страницы, водил указательным перстом по столбцам. Дойдя до конца, он закрыл книгу и бросил ее на стол: устав не говорил ни слова.
Что делать?
Он еще несколько минут просидел неподвижно.
Потом, как будто его подтолкнула какая-то пружина, схватил лист бумаги, перо, что-то быстро написал и позвонил мальчика.
— Как можно скорей эту телеграмму на телеграф!
Он ждал пять часов ответа. Наконец ответ пришел.
Ему сообщали, что казнь отложена, что палачу дано знать. Известие из министерства успокоило и обрадовало его: он заснул на своем зеленом триповом диване.
Ночью г. Лелонг де-Рожерэ слышал из своей комнаты, как толпа собиралась на пустырь перед тюрьмой, ожидая, когда начнут ставить гильотину. Люди приходили небольшими группами, и их шаги отдавались глухим шумом по твердой почве. С каждой минутой ропот голосов становился громче и прерывался взрывами криков, восклицаний и свистков. Вдруг, среди толпы пронесся возглас разочарования, и она разошлась с песнями и смехом. Вероятно, какой-нибудь полицейский объявил, что казнь отложена. Г. Лелонг де-Рожерэ снова заснул.
На следующее утро „Эхо Сены и Ионы“ сообщило из „достоверного источника“, что церемония произойдет на следующий день. Но после второй ночи напрасных ожиданий журналисты пошли наводить справки. Привратник тюрьмы отвечал, как ему было приказано, точно повторял заученный урок, — что день казни еще не назначен. Его жена рассказала на базаре, что Шамар болен и, вероятно, умрет непостыдно, как христианин. На следующее утро эта новость появилась с надлежащими комментариями и в парижских и в местных газетах. „Эхо Сены и Ионы“ поместило обличительную статью, утверждая, что мнимая болезнь Шамара, ни более ни менее, как заговор; преступник бежал; когда исчезла всякая надежда найти его, это бегство решено скрыть, чтобы спасти, кого следует, от ответственности.
Чтение этой статьи привело г. Лелонг де-Рожерэ в отчаяние. „Дело“, у него оказывается есть „дело“, у него, такого образцового чиновника! Он послал в редакцию формальное опровержение. Оно было напечатано, но с присоединением следующих строк: Несмотря на помещенное выше опровержение заинтересованного лица, мы считаем, что можем поддерживать во всей полноте сообщенное нами вчера известие до тех пор, пока гильотина, принужденная молчать, не скажет своего последнего слова“. Страх г. Лелонга усилился; он послал за доктором Шаржбефом и, сунув ему газету вскричал:
— Спасите его, доктор, спасите его!
Доктор, человек добродушный, надел пенснэ, чтобы прочесть строки, которые ему указывали, и проговорил:
— Я рад его спасти, но что ему от этого за польза!
— Молчите, несчастный! — возразил г. Лелонг де-Рожерэ. — Подумайте, что вы говорите! Во имя гуманности... во имя науки... и потом, каково же мне-то будет?
Доктор успокоил его, улыбаясь, и пошел проведать Шамара, которого он по прежнему нашел в плохом положении.
Между тем упорная болезнь знаменитого преступника заинтересовала Париж. „День“, большая ежедневная газета напечатала на первой странице крикливую статью в три столбца, под заглавием „Сухая гильотина“ и с целым рядом подзаголовков: „Возобновление пытки“, „Убийственные тюрьмы“, „Тифозная горячка в местах заключения“, „Ловкое уничтожение осужденных“. Статья была иллюстрирована двумя картинками: на одной изображались здания Марнской тюрьмы, на другой — маленькие черные пятнышки в белом кружечке — бациллы тифозной горячки. Статья выражала недоверие ко всем членам тюремной администрации в целом и в частностях, выхваляла употребление фильтра *** для предотвращения тифозной горячки и с особенным жаром обличала тюремных врачей, „пользующихся своими доходными местами чтобы подвергать осужденных опытам, которые можно без преувеличения назвать вскрытием трупа „без предупреждения“ как сказал бы наш незабвенный Альфонс Карр“.
На этот раз доктор Шаржбеф вбежал в кабинет директора, восклицая:
— Мы его спасем, черт подери! Мы его спасем. — Он не умрет здесь! — прибавил доктор, ударив кулаком по столу.
Статья „Дня“ наделала шуму: журналисты приезжали интервьюировать г. Лелонга де Рожерэ. Несмотря на свою тревогу, он чувствовал в глубине души удовольствие; в былое время он сам многих интервьюировал, и ему было приятно, что теперь к нему являются интервьюверы.
Он вспоминал свои визиты к Ренану, к генералу Вуланже, к Патти, и старался держаться, как они; он делал вид, что относится к делу вполне объективно. Он водил репортеров по тюрьме с грустным видом, но с полною предупредительностью, точно какой-нибудь управляющий гостиницы, все им объяснял, толковал, хвалил гигиеничное устройство стен, чистоту полов, превосходство вентиляторов, совершенство выгребных ям; он сам дергал цепочки висевшие по стенам, и через фарфоровые трубы лились целые потоки. Когда у него в конце концов спрашивали, как же он себе объясняет что болезнь все таки проникла сквозь эту броню профилактических средств и предохранительных мер, он только разводил свои большие руки, и слегка склонял спину выражая своей позой беспомощность, и как будто говоря: — Совершенно непонятно! Такие вещи только со мною и случаются.