и бы круто. Но Николай I умер; сменивший его Александр II старался быть либералом. Как писал Петр брату Александру: «Старая система разрушается, новая не создана».
Петр читает все подряд: естественнонаучные, художественные, философские, математические, исторические книги; а с особым любопытством и вниманием — запрещенные журналы «Полярная звезда» и «Колокол». Любит поэзию и музыку, охотно играет на фортепьяно и поет оперные арии. Из поэтов отдает предпочтение Некрасову. Считает: «Тот, кто не способен тронуться музыкой, природой, стихами, творчеством, тот не высоко стоит в моих глазах». Пытается даже издавать собственный рукописный журнал — в трех экземплярах.
Ему удалось переходить из класса в класс, отлично учиться, пользоваться уважением товарищей (так и не сойдясь близко ни с кем из них). Буйная московская закваска сохранилась в нем. Отстаивая свою личность, он незаметно даже для самого себя переходил в какую-то иную, устремленную к высоким идеалам сферу духовного бытия. Вот что пишет шестнадцатилетний царский паж князь Кропоткин: «С недавнего времени Россия переменилась. Дремавшее полвека государство воспрянуло, наконец, ото сна и быстро понеслось к той светлой цели, в направлении которой давно уже шли европейские народы. Цепи, в которых ходило оно, поослабились; путы, которые были наложены на свободное слово — пораспустились, промышленность, эта великая провозвестница свободы, расправила в нем могучие свои крылья; мыслящие люди заговорили о лучшем будущем, и настала новая эпоха. Трудно оставаться спокойным зрителем этого великого движения».
Для становления личности Петра Кропоткина много дало общение со старшим — на два года — братом Александром, переписка с ним. Эта животворная нить постоянно питала его ум и душу. А самая ценная духовная пища, как известно, та, от которой неутолимее жажда познания, стремление к высоким идеалам.
Александр учился в Московском кадетском корпусе, ненавидя военную службу. Судьба его складывалась тяжело. С отцом и мачехой он не ладил. Отец порой даже бил его. Узнав об этом, Петр писал: «Скажи, пожалуйста, что ты за баба такая? Отец бьет тебя, и ты не обороняешься».
У Александра, в отличие от брата, была слабая воля, разобщенность мысли и дела. В этом он не признавался даже себе, выражаясь деликатно: «Я человек мысли, но не дела». Однако бездеятельный «человек мысли» рискует оставаться фразером. И если бы не Петр, мы вряд ли знали что-нибудь об Александре Кропоткине. Хотя и Петр без старшего брата мог бы стать другим человеком. Кто бы писал ему, как брат: «Твой ум страшно неуклюж и страшно ленив». Кто бы упрекнул «в пошлом самодовольствии»? Или такие жесткие слова брата: «Наука не для тебя»; «я не верю в тебя, Корпус почти погубил тебя».
Вышло наоборот: Корпус закалил характер Петра. Так в ледяной воде закаляется раскаленная сталь. Вот и у Петра, несмотря на то что он стал лучшим учеником, внутренние перемены были разительны.
Брат влиял на него прежде всего своими письменными инъекциями скептицизма, делясь разочарованием в догматах религии, своими метаниями от православия к атеизму, а затем к лютеранству. Подвергал разрушительному сомнению все: «Критика всевозможных догматов и разоблачение всяких кумиров мое высшее наслаждение, моя специальность… Мне бы хотелось, чтобы ты не признавал ничего святого и ни пред чем не преклонялся; мне бы хотелось также, чтобы догматы свои ты подвергнул критике».
Оба брата следовали этому правилу. А результаты оказались противоположными. Александр занимался, в сущности, умственными развлечениями, строя и разрушая воздушные замки идей. Какой смысл в излишнем напряжении мысли? «Ты, например, уважаешь науку, талант, ум, человека, падаешь ниц перед идеями равенства, братства, свободы, — пишет старший брат младшему. — Что за рабство такое? Что за религия? Что ты нашел в этом? Чем, например, наука лучше солнца, земли, чернозема, хлеба?»
Вот ведь как: преклонение перед свободой — тоже рабство. Ведь преклонение! Ну, а если не преклоняться перед свободой? Разве это не похоже на примирение, на молчаливое согласие с холопством? Скажем, с деспотизмом отца? Тут ведь и не христианское смирение, добром побеждающее зло — хотя бы в идеале, — потому что и эти догматы отброшены. Тут — приспособление к обстоятельствам. Скептицизм перерождается в равнодушие, в размышления для отдохновения. Познание — не труд, а легкое удовольствие.
Что и говорить, ум у Петра не отличался гибкостью. Зато твердость мысли и стремление к познанию наметились рано. И мысль, и дело, и жизнь привык он принимать всерьез. Не только как личное достояние: что хочу, то и думаю, как мне лучше и легче, так и сделаю. Петр вообще мало пишет о себе. Брату говорит о народе, необходимости освобождения крестьян и ограничения (свержения?) самодержавия, намекает на возможность восстания и готов поддержать его даже при неизбежности поражения.
Его производят в фельдфебели, назначают камер-пажом. А он восторгается декабристами. Признается брату, что желает быть «хоть сколько-нибудь полезным». Полезным — народу, революции: «Уметь стрелять из штуцера, может быть, пригодится когда-нибудь, не правда ли?» Готов ехать куда угодно, хотя бы и на Амур, а «по первым симптомам — можно прискакать».
Мысль его рождена острыми переживаниями, а не сухими умозаключениями. Он ощущает «сверх-Я» — народ и как бы мыслит его разумением, расширяя пределы своей личности и своего познания. Работа мысли — не игра, но возможность «быть хоть сколько-нибудь полезным».
На совет брата «не признавать ничего святым» Петр не отозвался. В сфере мысли он и без того следовал этому принципу; даже привычную с детства идею Бога отклонил, не находя ей научных подтверждений. А все-таки святыни для него оставались. Вера в идеалы свободы, добра и справедливости была для него руководством к жизни.
Он часто бывает в Зимнем дворце. Сопровождает царя. На церемониях шествует сразу же за царской четой. Для него Александр II — Освободитель. В корпусе Петр — лучший ученик. Царь ему благоволит. Осталось только подождать несколько лет, а там…
«Противная будет жизнь в кругу этих личностей, противно прозябание». Так пишет он. И решает ехать в наи-возможнейшую глушь: в Амурское казачье войско. Вопреки воле отца (карьеру-то загубишь!). Вопреки мнению чтимого брата (подобное путешествие — блажь; неизбежно последует скорое разочарование и распад личности, — «мне чутье говорит»).
Путешественник, ученый, революционер
…Многие молодые люди мечтают о яркой незаурядной жизни. Но смиряются перед мнением доброжелателей, выбирают привычные пути жизни, предпочитают выгадывать, а значит — совершать сделку с совестью. Для Петра Кропоткина это было невозможно.
За пять лет службы в Сибири Кропоткин проехал верхом в повозке, проплыл в лодке или прошел пешком в общей сложности более 70 тысяч километров. Он стал первым исследователем обширнейших регионов Восточной Сибири и Дальнего Востока, обнаруживая следы великих оледенений в этих краях, открыл группы недавно действовавших вулканов, чем опроверг веками господствовавшее мнение о непременной связи вулканов с морскими побережьями. Он смог обнаружить закономерности в строении и расположении горных систем Восточной Сибири, тогда как до него на этот счет бытовали бездоказательные догадки.
Важно отметить еще одно его великое достижение. За эти годы напряженных исследований и преодоления тягот и опасностей он завершил самосоздание своей личности, закалив характер и укрепив убеждения. Он сделал выбор, определивший его дальнейшую жизнь: решил стать революционером.
Одним из памятных событий в его судьбе оказалось пребывание в Якутске и на Ленских золотых приисках, — в центре «маслопузного владычества», по его выражению. Он замечал и остро переживал то, что ускользало от взгляда большинства путешественников: страшные условия работы и угарного «отдыха» на приисках, жестокую и алчную эксплуатацию, «порабощение рабочего капиталом».
В юности Кропоткин верил в благодетельность для России свержения или ограничения самодержавия и пути капиталистического развития на манер западноевропейских держав. И вот его запись, сделанная в витимской тайге: «На подрыв капитала надо бы употребить силы».
После Сибири он посещает имение Никольское, Москву, Петербург. И везде с негодованием видит (теперь — видит, прежде привычно не замечал) барство и рабство. Опять попал «в этот подлый круг; все глаза выпучили, как это сам умывался, сам сапоги снял». А высшее холопство — среди высокой знати. Не это ли всё — признаки близких революционных перемен: новые люди, идеи, новый строй жизни разрывают изнутри закостенелую и прогнившую государственную машину…
Трудно сказать, каким образом это произошло. Именно в таежной глухомани, в сибирском раздолье, проникнувшись жизнью природы, Кропоткин стал непримиримым врагом любых форм угнетения человека, ограничения его свободы, прежде всего свободы мысли и духа. А ведь раньше сам Александр II, уже начавший испытывать тревогу за свою жизнь, увидев в пустой полутемной зале возле себя верного камер-пажа Кропоткина, сказал: «Ты здесь — молодец!»
Петр решил стать революционером вовсе не потому, что считал себя в чем-то обделенным, напротив, он сам отказался от придворной, а затем и военной службы и карьеры, от обеспеченной комфортной жизни. Он даже преодолел недолгое, но сильное увлечение дочерью богатого помещика — соседа по родовому имению.
Тяжелее всего ему было отказаться от положения профессионального ученого. Да еще в тот момент, когда он был награжден за свои путешествия и открытия Большой золотой медалью Русского Географического общества! А ведь Петр Кропоткин не только любил науку, но и обладал феноменальным даром исследователя, наблюдателя и понимателя природы. Он поступил на математическое отделение физико-математического факультета Петербургского университета. Еще в Сибири он пришел к убеждению, что без науки «пролетарию никогда не выбраться», и решил стать «таким же пролета