– Согласен, страшная. Но придется подождать пару дней, потому что сейчас больно прикоснуться.
– А почему ты сгорел так сильно? Крема нет, что ли?
– Да, впопыхах перед выездом забыл положить в рюкзак.
Он порылся у себя в палатке, возвращается и протягивает тюбик:
– Держи на память, у меня запасной есть.
Под вечер подошли французы – двое парней и две девушки. Посмотрели на мою мазню, полистали мой каталог, сказали «вау!» и поулыбались. Из палатки вылез Букреев, подошел к нам, они опять говорят «вау!» и прилипают к нему. Судя по их восторженным лицам, они знают «этого человека»! Слышу, как Толян впаривает им про то, что Казахстан – мусульманская страна и можно иметь четырех жен. Они опять обращаются ко мне – ты тоже клаймбер? Я говорю: «Э-э-э…», но Соболев опережает меня: «Турист». Я не спорю – так оно и есть. Французы ушли вниз. Я спрашиваю Анатолия, как у них дальше будут развиваться события. Он говорит, что решили подниматься через Фанг, и показывает на гребень слева от Аннапурны главной.
– Нам бы только на гребень выбраться, а там проблем уже не будет. Для ночевок можно рыть пещеры.
Толик уходит, а я спрашиваю у Дмитрия, как долго может продлиться экспедиция в этом варианте. Дима отвечает, что Букреев знаменит именно скоростными восхождениями, так что, возможно, в течение недели все будет сделано. Все от погоды зависит. Погода все еще хорошая. Мне бы, дураку, тоже уйти вниз…
08. XII.97, понедельник
Каждое утро начинается так – мы с Димкой еще глаза не продрали, а за стенкой раздается деликатное покашливание и голос Пурбы: «Экскьюз ми, сэр!» Выглядываю, не вылезая из мешка. Передо мной на снегу поднос: термос с кипятком, несколько банок – кофе, чай, шоколад, джюс, бисквиты в пакетиках. Чего изволите? Это еще не завтрак, это так – чтобы проснуться. Для человека с советским воспитанием и отвращением к классовым различиям это дико, а Дмитрий говорит:
– Привыкай, в экспедициях так принято. Англичане их вымуштровали.
Букреев с утра опять расхаживает по лагерю в трусах, с чайниками идет к родничку и обливается водой. Во время завтрака сидит голым в шезлонге возле кухонной палатки, качает ногой, поет песню:
– Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я…
Симоне, не зная ни слова по-русски, довольно быстро стал подпевать, имитируя весьма похоже. Весь день отдыхаем. К обеду собрались в кухонной палатке. Пурба приготовил то самое мясо, из-за которого получил нагоняй от Букреева. Он засолил его и подает в виде прожареных стейков. Подошва та еще, не угрызешь. Букреев говорит, что не может есть такое. Пурба забегал, открыл банку с консервированными сосисками. Толян нацепил одну вилкой, критически осмотрел, почитал на банке этикетку.
– Не, – говорит, – консерванты. Мне такое нельзя.
А мы с удовольствием сожрали и то и другое. Сидим, беседуем. Дмитрий показал какое-то удостоверение: наградная медаль за командное восхождение на Эверест-97. Толик повертел его в руках и произнес:
– А у меня такого нет (А. Букреев не участвовал в казахстанской экспедиции на Эверест с севера весной 1997 года. – Прим. авт.).
Зашла речь о событиях на Эвересте и книге Джона Кракауэра. Букреев говорит, что разговаривал с Кракауэром, и тот якобы сказал, что хорошо относится к Анатолию, но другую книгу у него просто не купили бы.
– Понимать это надо так, – заметил Анатолий, – что русский в Америке не может быть хорошим парнем.
Он также сказал, что некая компания, собиравшаяся снимать художественный фильм о событиях на Эвересте, предложила гонорар за использование его имени.
– Через моих американских друзей я посоветовался со знающими адвокатами, – говорит Анатолий, – они сказали, что надо требовать большую сумму. Ну, те пропали, а потом я узнаю, что в фильме вместо «Букреев» звучит «Букерев». Вот и все дела.
Поговорили об искусстве и мотивации в спорте. В частности, в таком страшном виде, как альпинизм. Толик спрашивает:
– Ты вот картины ради денег пишешь или ради удовольствия?
– Ясное дело, ради удовольствия.
– Ну вот и мы – ради удовольствия.
Смеемся. Я рассказал, как испытал «удовольствие» перед поездкой, когда для акклиматизации с приятелем ходил на Молодежку. Припозднились, спускались в темноте, ползли на ощупь по моренам, чуть ноги не переломали.
– У тебя есть семья, ты с кем живешь? – спрашивает Анатолий.
– Вдвоем с мамой, – говорю, – еще у меня есть любимая собака.
Анатолий достает фотографию, показывает:
– Вот, тоже с мамой. С ней беда приключилась, как раз в то время, когда я там, на Эвересте…
Тут, неуловимо как-то, интонации разговора поменялись, начатая Анатолием фраза «а что такое одиночество…» не получила завершения, возникла пауза, и беседа поменяла направление.
09. XII.97, вторник
С утра начал писать на холсте «Фанг в тумане». Каждый подходит и критикует, но я сам знаю, что работать здесь невозможно. На руках перчатки, на лице – темные очки, и все равно глазам больно. После обеда пошел снег – все больше и больше. Стали откапываться. Спать легли мокрые и уставшие, а снег все идет. Букреев недоволен Пурбой, тот не обустроил кухню как надо, и ее заваливает. Отругал его и за непрерывно работающий примус – «boil-boil-boil» – и завершил фразой: «Кerosene finish – expedition finish». Пурба его слегка побаивается, делает виноватые глаза, когда Толян к нему обращается. А нам с Димкой он улыбается.
– Он же чувствует, что мы к нему не как к обслуживающему персоналу относимся, – говорит Дмитрий.
10. XII.97, среда
Утром с трудом выбрался из палатки – удушье. Ее завалило снегом, внутри дышать нечем. Очень тяжелое пробуждение, еле оделся. И началось: надо откапывать снег. Дима вылез из палатки. Первым делом – за камеру и к палатке Букреева. Ее почти не видно, сплошной сугроб. Дмитрий поставил штатив напротив входа и командует:
– Толик, выглядывай потихоньку, я снимаю!
– А, это опять ты… – бурчит Букреев в открывшуюся в снегу щель.
Весь день боремся со снегом, а он идет и идет. Откопал свои картины. Уже полдня машем лопатами. Когда остановились передохнуть, Букреев взял в руки мой этюд «Фанг в тумане» и попросил:
– Сфотографируй меня с моим маршрутом.
Дмитрий встал слева, Анатолий – справа, и я их сфотографировал. Дима предупреждал меня, что Букреев не любит фотографироваться: он либо отворачивался, если видел направленную в его сторону камеру, либо корчил гримасу. Но здесь – редкий случай, попросил сам. Под вечер Симоне не выдержал – яма была уже в человеческий рост и убежал в лоджию со словами, что, мол, не понимает, зачем совершать такие подвиги в двух шагах от жилья. Вернулся через короткое время и сообщил, что договорился на две комнаты. Букреев тут же воткнул лопату в снег: ну если оплачено, то переезжаем. Шерпы из числа зрителей так обрадовались за нас, что бесплатно перетащили все грузы в лоджию. В одной комнате организовали кухню, в другой – жилье. Сидя в кают-компании, обсыхая и попивая местный чаек с молоком, я познакомился с парнем из Новой Зеландии. Он студент-дизайнер, посмотрел мой каталог, показал свои карандашные рисунки: неплохой портрет старика – хозяина лоджии и интересный шарж на Букреева. Он спросил – как? Я сказал, что это хорошо. Тогда парень подошел к Букрееву и попросил поставить на портрете автограф. Толян долго изучал рисунок и помотал головой: no. Потом он подсел ко мне:
– Слушай, как там у вас, художников, принято, можно рисовать человека без его согласия?
– Конечно, можно, это фотографировать человека нельзя без его разрешения, и то не везде, а рисунок сделать – это нормально. Вон, в американских судах действует правило: фотографировать процесс запрещено, а наброски для прессы делать разрешается.
Букреев с сомнением хмыкает и возвращается к Дмитрию. Они вдвоем изучают какую-то инструкцию к камере. Толян расхаживает по кают-компании в своем гигантском пуховом спальном мешке, накинутом на голое тело. Мешок снизу расстегивается, и оттуда торчат его голые ноги в кроссовках, без носков.
– Мешок на минус сорок, – говорит он, – кучу бабок стоит.
Шерпа, хозяин лоджии, показывает на него и говорит уважительно:
– Человек-гора!
11. XII.97, четверг
С утра – отличная погода. Спустились с Дмитрием в нашу яму, развесили на веревочках от палатки все носки, штаны, спальные мешки. Букреев возится возле своей палатки с теми же заботами и поет:
Так случилось, мужчины ушли,
Побросали посевы до срока.
Вот их больше не видно из окон,
Растворились в дорожной пыли…
После обеда они ушли вверх по леднику заново протаптывать свою тропу. Вышел на площадку на гребне морены, жду. Появляется Дмитрий, отдышался и говорит, что снега очень много и с ледника на морену тяжело вылезать.
– Помоги мне перила бросить на этот участок, – просит он.
Рядом – яма от кухонной палатки, в которой после эвакуации кое-что еще осталось. От веревочной бухты отрезали метров пятьдесят. Идем к площадке на гребне, вяжем веревку вокруг камня, растягиваем ее вниз, вдоль тропы. Над нами, на гребне морены, висят приличные наддувы. Я говорю Дмитрию, мол, не опасно ли, может, надо подыскать для спуска другое место? А он, в своей фатальной манере, говорит:
– Какой смысл? Через сто метров другой опасный участок будет, потом еще один. От всего не убежишь. Если уж суждено чему-то случиться, то так оно и будет.
Потом Дмитрий говорит:
– У меня сегодня день рождения. Хочу на камеру записать себя, для Тамары. Пойдем, поможешь.
Вышли за лоджию, поставили камеру на штатив, Дима на фоне Аннапурны произнес несколько слов для своей семьи.
12. XII.97, пятница
Я собираюсь уходить вниз, друзья пишут письма на родину, чтобы передать их со мной. Букреев показывает мне черно-белую открытку, на которой изображен Эверест с севера, и говорит, что один американский альпинист напечатал их как сувенирную продукцию. Подписывает ее: «Андрею! С наилучшими пожеланиями. Успехов в творчестве! Анатолий. 12.12.97». И добавляет: