О, слава! – мелкая речонка,
Тебя переходят вброд
Каким-нибудь четверостишьем звонким.
Мариенгоф не привёз из этой поездки стихов, драматургических произведений или прозы. В конце двадцатых он был всецело со своей страной.
«Зуди издёвкой, стих хмурый…»
А в стране и в литературе между тем происходили мучительные и неоднозначные события. Московский Орден имажинистов начал распадаться ещё после отъезда Есенина и Кусикова – двух моторов этой поэтической группы – за границу. После смерти Сергея Александровича стали хоронить поэтов заживо. Воинствующий Орден петроградских имажинистов прекратил своё существование в 1926 году. В 1928 году Вадим Шершеневич пишет статью «Существуют ли имажинисты?»:
«Сейчас трудно, да и, может быть, не нужно, говорить об имажинизме уже по одному тому, что наличие отдельных имажинистов отнюдь не знаменует самый факт существования имажинизма. Имажинизма сейчас нет ни как течения, ни как школы. <…> Борьба между имажинизмом и футуризмом была жестокая. О победе говорить не приходится, ибо побеждёнными оказались обе школы. Если имажинизм сейчас мёртв, то футуризм уже благополучно похоронен. Это произошло в силу объективных причин, лежащих вне поэзии. <…> Теперь сама поэзия пущена врукопашную. Здесь побеждает уже не мастерство, не точность прицела, не разрыв лиризма, а более крепкий кулак.
Драка с жизнью идет не фехтовальным приёмом, а на шарап.
В таком виде искусство вообще помочь не может, ибо пользование искусством в таком смысле сильно напоминает вколачивание в стену гвоздей фарфоровой чашкой.
Отсюда и общий кризис поэзии, да и спроса на поэзию. Вероятно, уже очень давно поэзия не имела такого малого круга читателей.
Сущность поэзии переключена: из искусства она превращена в полемику. И поэтому сейчас, конечно, сильные и ударные стихи Д.Бедного более актуальны, чем лучшие лирические стихи любого поэта.
От поэзии отнята лиричность. А поэзия без лиризма – это то же, что беговая лошадь без ноги».294
Отчётливее всего демонстрирует такое положение вещей даже не Демьян Бедный – Владимир Маяковский. У него в 1927 году выходят два знаковых стихотворения – «Стабилизация быта» и «Даёшь изячную жизнь». В них футурист даёт зуботычину Мариенгофу и имажинистам: все эти лошадиные образы, московская «колымага», цилиндры и фраки – не что иное, как пережитки прошлого, от которых, ясное дело, надо избавляться.
Предлагаю,
чтоб эта идейная драка
не длилась бессмысленно далее,
пришивать
к толстовкам
фалды от фрака
и носить
лакированные сандалии.
А чтоб цилиндр заменила кепка,
накрахмаливать кепку крепко.
Грязня сердца
и масля бумагу, подминая
Москву
под копыта, волокут
опять
колымагу
дореволюционного быта.
Зуди
издёвкой, стих хмурый, вразрез
с обывательским хором:
в делах
идеи, быта, культуры –
поменьше
довоенных норм!
Наступая на горло собственной песне, поэты (не только же Маяковский!) начали творить иное искусство – искусство «накрахмаленных кепок». Вслед за Маяковским к гонениям на неугодных подключился Кручёных. Во второй половине двадцатых он писал довольно необычные тексты – стихотворные рецензии на кинофильмы. Досталось и нашему герою. Алексей Елисеевич создал «либретто» по фильму «Катька – Бумажный Ранет»:
Бывший поэт,
Мариенфаг на Лиговке,
(нынче Сёмка-Жгут),
сменил
цилиндр на кепку,
перо прокисшее – на пёрышко,
пробор изысканно проклеен,
пшют первоклассный,
а финка сбоку,
нервнее фокса
добычей дразнит
казино.
Червонцев пачки
средь меловых профессоров…
Но Неудача! Неудача!
Даёшь
в фужер с вином
подсвистнуть порошечку
упитанному скотопромышленнику
Вальком
или бутылкой
в замахе
Бац!
Дзиннь!
Осколки – головокруженье – на пол
(А в дверь: стук-стук!)
Скорее спрятать тушу
– куда вот? —
под двуспалку,
а во входную дверь
не вовремя учтивый
мильтон
и управдом
с распиской
об учёте мебели.
Убивец смылся,
без всякого смысла
поплёлся руки умывать
от подозренья крови.
Его шмара перед гостями
дрожью рассыпалась,
а впереди
из-под кровати
рука
скорюченная
выпала,
быкоподобного скотопромышленника
Скорее устрекнуть!
И поза шторой,
меж комодов
Сёмка Жгут
из Катькиной берложки,
обабившись в платок и юбку
– младенчика под мышку! –
по коридору крадётся, как мышь.
А ейный, Катькин хахаль,
драный кот
Вадимка,
юродиво
как невидимка –
цап! За воротник!
– Куда? – Туда!
– Ребёнок чей?
– Несу домой.
– Да он не твой! Заткнись!
А тот его по морде хлясь!
– Ты драться погоди!
Положи младенца в сторону! –
Писклёнок в нише,
юродивый и вор
колотятся
по лестнице
затылками –
рубахи в клочья.
А снизу Катька с визгом,
а сверху управдом с мильтоном —
Зажа-а-ли!
– Вот это – вор!
За жабры
возьмите! —
Сёмка скорчился,
как в западне.295
Фильм достаточно эксцентричен, но «либретто» Кручёных доводит его и вовсе до абсурда. В картине повествуется о Кате, простой деревенской девушке. Семья остаётся без средств к существованию – пала кормилица-корова,– и главная героиня перебирается в Ленинград, чтобы заработать на новую корову. Но из-за своей простоты и неопытности попадает в криминальный мир: связывается с Сёмкой Жгутом, известным вором, и беременеет от него. По доброте своей привечает бездомного «Тилигента» Вадьку Завражина – человека столь же не приспособленного к жизни, как и сама Катька. Когда девушка оправится после родов и вновь уходит на поиски денег, «Тилигент» заменяет ребёнку мать.
Как Кручёных увидел в Сёмке Жгуте Мариенгофа, остаётся загадкой. Мотивы футуриста – тоже. Но, учитывая, что выпад был не единичным296, стоит говорить о целенаправленной атаке на имажинистов.
«Ну, брат, нелёгкая в Воронеж занесла…»
Ну, брат,
Нелёгкая в Воронеж занесла.
Спроси – «какая стать?», —
Руками разведу.
Любовь смешная села у весла,
А дружба, значит, за рулём.
И вот —
Глазея на звезду,
Плывём.
Не ты, мой друг, Америку открыл:
С приятелями в меру мил,
Чуть больше меры
К первой юбке.
Предпочитаешь
Кресло – душегубке,
«Герцоговину Флору» – трубке.
Жизнь шутка тонкая,
Узнай, поди-ка на,
Её туманные концы.
Тут тополя, что огурцы,
Кладбищенская улиц тишина…
Где боль найдёшь?
Где счастие обронишь?
Мне даже, знаешь, нравится Воронеж.
– слёзы, как жир по ветчине сползают! —
чтобы зритель умилённо сморкался в платок,
разыскивая свои новые галоши.
Хожу, как по луне, Знакомых ни души.
Ишь, слава наша какова!
Трамвайчик крохотный шуршит, На дворике зелёная трава
И деревянные клозетики, Где с музами беседуют поэтики.
А, может быть, (кому пишу! кому!)
Весёлое припомнишь ремесло, Посадишь юность за весло, А дружбу, значит, на корму…
Где боль найдёшь?
Где жизнь свою обронишь?
А ну-ка, брат, Вали ко мне в Воронеж.
Это стихотворение входит в рукописный сборник «Анне Никритиной». Прочие тексты сборника имеют широкий временной разброс (1926–1939) и обширную географию: юг Франции, Сочи, Воронеж, Москва, Пушкино.
1928 год был для Мариенгофа и его семьи переломным. Как оказался он в Воронеже?
«В постимажинистский период в Воронеже, – пишет Татьяна Тернова, – жил и работал корректором в газете “Коммуна” Иван Грузинов. <…> И.Грузинов был арестован в 1927 году, получил поражение в правах и запрет на проживание в крупных городах. В 1928 году в Воронеже побывал А.Мариенгоф, совместивший издательские дела со встречей с И.Грузиновым».297
В этой встрече можно и нужно усомниться. Восстанавливая по документам этот период, мы находим информацию о том, что в 1928 году Анна Никритина уходит из Камерного театра. До сих пор считалось, что она сразу ушла в Ленинградский БДТ и семья, соответственно, переехала в Ленинград, но последние разыскания показывают, что всё обстояло не совсем так…