После окончания оперы композитором клавир подлежит рассмотрению в Главреперткоме».399
Однако заключение Главного управления репертуарной комиссии (ГУРК): «Запретить». Уполномоченный ГУРК по предприятиям союзного подчинения в г. Ленинграде Н.Канин объяснил это довольно просто:
«Либретто Мариенгофа “Катюша Маслова” (по роману “Воскресение” Л.Толстого) вызывает самые резкие возражения. Автор даже и не пытался перенести в либретто широкое полотно общественной жизни и быта всех социальных групп русского общества 80-90-х годов, каким является роман Л.Толстого, и свёл всё содержание будущей оперы к отдельным эпизодам из узко-личной биографии Масловой.
Сцены обольщения Катюши, отравления Смелькова и в публичном доме приобрели поэтому самодовлеющее значение, и обличительный смысл произведения Толстого исчез. Вообще говоря, жизнь Катюши Масловой, вырванная из показанной Толстым системы общественных отношений царской России, вряд ли заслуживает внимания как тема для советского оперного произведения. Едва ли целесообразно направлять в сторону подобной темы и творчество Шостаковича.
Считаю необходимым либретто запретить».400
То есть Мариенгоф не стал посягать на текст Толстого, не отобразил социально-политических настроений народа. Словом, художественный материал, претендующий на бессмертие, оказался ненужным. Шостакович, по-видимому, даже не успел приступить к работе, или же его наброски на данный момент не найдены. Пострадал, получается, один Мариенгоф.
Ашхабад
Никритина между тем собирается на гастроли в Ашхабад. Мариенгоф живёт в Москве у Агнии Барто, но должен бросить всё и вылететь ближайшим рейсом в далёкий южный город.
Поездка выдалась короткой: неделя – полторы. Из столицы Туркменистана Мариенгоф рапортует друзьям, высылая фотографии:
«Эйхочки! Миленькие! Если бы Вы знали, как худо быть шницелями по-ашхабадски, то есть нами. Взгляните на верблюдов, какие у них трагические шеи и какие грустные глаза – это жара.
Не верьте тому, что Нюха смеётся. Это ещё одна роль. Вообще на этой карточке все играют, кроме верблюдов и ишака. Туркменам с их баранами на головах тоже очень жарко. Но они целый день пьют зелёный чай, а мы содовую воду. Мы дикари в этой стране».
И ещё одно письмо – от 14 июня 1941 года:
«Эйхиньки! Эйхочки! А-у-у-у…
Второй день мы дышим – второй день у нас в тени 29 градусов, на вашем северном языке это примерно… ну, словом, когда Раечка закладывает уши ватой и надевает шерстяные рейтузы, а Боря ходит голубым ангелом.
Вообще, ашхабадцы говорят, что они не запомнят такого холодного лета, такого неба – покрытого тучами, такого дождливого июня… Сначала мы думали, что они над нами издеваются, ан нет: дождь действительно был один раз, но и после него и во время него было как на самой верхней полке в нашей, Боря, с тобой нижегородско-воронежской бане, в парилке, где наши с тобой истинно-русские предки хлестали себя берёзовым веником по задницам.
Худо ещё то, что ночь в этой Средней Азии ничем не отличается от дня, и добро бы ещё какой-нибудь экзот был, а то город, что тебе большая, асфальтовая, вымытая и зелёная Феодосия: такие же белые домишки, такие же улочки, такие же горы: Груди Мадам Бродской, фигадачи и святые… Ну, и верблюды, и ишаки, и туркмены в бараньих папахах, но почему-то они без донышка, то есть милое средне-азиатское солнышко жарит им в затылки, как хочет.
Жрать тут не хочется. Водку пить тоже. Сплошная экономия. Разговаривают актёры и актрисы много, но исключительно на одну тему: об еб.. . Ты, Боря, текстовед, – и, вероятно, эти таинственные две точки расшифруешь. Наш миленький Михуильчик плавал бы в этих разговорах, как золотая рыбка, блеща своим остроумием. Играют актёры и актрисы в открытом театре, справа и слева от них ещё громче, а потому и убедительней играют два духовых оркестра… А слева и справа от духовых оркестров ещё громче орут паровозы… Ах, как в этой атмосфере приятно вдыхать аромат “Вишнёвого сада”!
Через три дня мы уезжаем в Баку. Пишите: Интурист (гостиница) – нам. Путь лежит через Красноводск и мутный Каспий. Говорят, что в Баку есть лимоны и ванны в номерах. Это уже кое-что. А счастья, вообще, нет на земле. Так что, в сущности, я не огорчён Ашхабадом и не очень радуюсь встрече с Баку. А вот вас, наших дорогих, повидать хочется».
Добрались ли Мариенгоф и Никритина до Баку, неизвестно было до тех пор, пока в архиве Кручёных не нашёлся клочок бумаги (от 19 июня 1942 года) с каракулями Мариенгофа: «Июнь 1941 – Баку (объявление войны)». Не в тот ли же день, можем мы предположить, решено было возвращаться: самолёт до Москвы, пересадка на Ленинград.
Как-то в 1936 году Мариенгоф написал из Москвы Эйхенбауму:
«Я, по вашим следам, Боря, обираю малых ребят – написал по договору комедийку “Фики-Брики и его храбрый слуга”».
Увы, непонятно: это очередная шутка Мариенгофа или пьеса просто утеряна?
«Я начинаю свою повесть с того, чем Шекспир закончил “Гамлета”, – с горы трупов. Но что поделать, если в советском воздухе всегда пахло смертью. В середине тридцать восьмого курносая попридержала свою косу. Ненадолго. Кира Мариенгоф попал в антракт, оборвавшийся раньше времени позорной, бездарной, с неоправданно громадными жертвами финской войной, а с июня сорок первого коса пошла косить направо и налево».
Свою новую книжечку «Шут Балакирев», выпущенную издательством «Искусство» в 1940 году, Мариенгоф подписывает чете Эйхенбаумов:
«Их сиятельствам графу Боруху и графине Рифке фон-дер-Эйхенбаумнес с раболепием автор в городе Санкт-Ленинграде».
«Чем он увлекался в молодости? Был футболист, потом теннисист, прекрасно плавал, в этом отношении Кирилл весь в него: был теннисистом, но уже печатали его в списках юношей, плавал хорошо. Всегда соревновался с отцом и по плаванию, и по теннису, но отец всегда выигрывал у него, что доводило мальчика до слез. Когда я говорила: “Не стыдно тебе, Толюха? Взрослый дядя, не можешь уступить ребёнку?” – отвечал: “Нельзя, потеряет всякое уважение”. Мы всегда ходили на теннисные соревнования, реже на футбол. При мне Анатолий Борисович ещё играл в волейбол, до последних лет, пока на волейболе что-то случилось с коленом, и он залёг на 10 дней. Это было в Дубултах.
Очень много работал, очень любил своё бюро, за которым работал. Порядок у него был абсолютный и в доме требовал такого же, хотя в нём уже не участвовал. Был очень щепетилен в деньгах и широк. С одной стороны, любил гостей, сам чего-то намешивал, накручивал, а с другой – никогда ни под каким видом не занимал ни у кого ни копейки. Есть деньги – есть гости, есть удовольствия. Нет денег, значит, терпи как-нибудь.
Спрашиваете, что он любил дома делать. Ничего. Ни прибить, ни забить, ни электричество. В этом смысле был абсолютно бездарен.
В литературе очень любил Чехова, перечитывали его каждый год вместе с Толстым.
<…>
Мариенгоф любил гостей и любил вкусную еду. Сам приготовлял, сам следил, чтоб не испортили его блюдо».
Сижу как будто на иголках,
Душа как будто не на месте,
И разговариваю колко,
И жду «Последние известья»,
Ты смотришь в тёмное окно.
Нас связывает нитка,
Волос.
А были – существо одно,
Оно печально раскололось.
И падает рука с колена.
Куда?
Наверно, в безнадёжность.
Я не могу жить страстью нежной,
Когда качает ветер стены.
И сердце,
Женщина смешная,
Не принесёшь сегодня в дар.
Все наши мысли занимает
Географическая карта.
Из письма Никритиной Ларисе Сторожаковой:
«Теперь “Шут Балакирев”: Я не помню, чтобы его репетировал МХАТ. Боюсь, что это ошибка. Перед войной его поставил в Москве Шлепянов401, и замечательно шута играл Плотников. (Не тот, что у вахтанговцев, а другой, у которого потом был свой театр на Таганке.) Была замечательная пресса в больших газетах. Это была, вероятно, весна 41-го года».
Никритина тут немного путает – письмо написано на исходе семидесятых. Всё-таки ставил спектакль не Шлепянов, а Завадский.
Спектакль по пьесе Мариенгофа «Шут Балакирев» не ушёл с театральной сцены. Когда с наступлением Великой Отечественной Завадский сменил репертуар в своём театре, комедия ушла гулять по провинции. Так, например, в 1943 году её ставили в Нижнем Тагиле. Режиссёр – А.Е. Ларионов, а художник – старый друг Мариенгофа Борис Эрдман.
У Льва Толстого была на вооружении прелестная фраза: «Е.Б.Ж.» – «если буду жив». Мариенгоф часто ею пользовался. А в самом начале сороковых у него даже случилось необычное стихотворение:
Это был урок, урок суровый,
И сейчас ещё нам не до смеха.
Хорошо бы в сентябре уехать,
Если будем живы и здоровы.
К тишине берёзовой, напевной,