«Я, видите ли, поэт гениальный» – фраза, с которой каждый из имажинистов начинал своё выступление, была и в арсенале Глазкова. Имажинистское «дразнить гусей» перекликается с глазковским «дураки и дуры могут выйти».
Помимо всего прочего у обоих поэтов имелось непреодолимое желание издавать журналы и альманахи.
Глазков выпустил два небывалистических альманаха. Широкого распространения они не получили, до нас дошли лишь обрывки одного из них, озаглавленного «Вокзал». За него и за бурную литературную деятельность молодого поэта выгнали из МГПИ.
У Мариенгофа к 1943 году уже напечатано четыре романа (три полностью и один частично), три книги для детей, ряд удачных пьес и, конечно, стихи. Глазков же, хоть и не печатается, становится известным в литературных кругах – его стихи знают наизусть, его творчество высоко ценят Брики, Кручёных, Асеев, Глинка и другие. Да и сама стилистика глазковских стихов не может не удивлять:
Державин
По гроб
Держал вин
Погреб
Или другое стихотворение:
Я иду по улице,
Мир перед глазами.
И слова стихуются
Совершенно сами.
Идея создания поэтических сборников витает в воздухе. Мариенгоф, выпустивший в конце десятых – начале двадцатых сразу несколько альманахов (пензенский «Исход» и московский «Явь») и номеров «Гостиницы», и Глазков с «самсебяиздатом» конца тридцатых – поэты не могли не найти общего языка.
Ирина Винокурова, российско-американская исследовательница творчества Глазкова, расширяет контекст, в котором довелось познакомиться двум поэтам, – это лето 1943 года, Москва.425 Видимо, именно в это время, пока идёт летне-осенняя военная кампания (Курская битва, битва за Днепр), Мариенгоф находит время, чтобы выбраться в Москву и договориться об издании своих пьес. И в это же самое время «горькуированный» Глазков возвращается в Москву и знакомится с Мариенгофом. Произошло это в квартире Бриков. В письме к жене Мариенгоф пишет:
«Как-то вечерком угодил к Брикам и, знаешь, очень доволен. Там сиял этакий 24-летний блаженно-юродивый нэохлебников, поэт (запомни имя и фамилию – НИКОЛАЙ ГЛАЗКОВ), и стал этот монстр читать стихи, да какие! Одно лучше, интересней, замечательней другого! Весь вечер работал, как заведённый. Чёрт его знает, по-моему, бог навалил в него таланту столько, что на дюжину Симоновых хватит… При ближайшем рассмотрении семейство Бриков мне понравилось – через их нежнейшее отношение к этому монстру! <…> Об этом надо толковать подробно дома…»
Знакомство произошло; появились совместные творческие планы и посвящённые друг другу стихи. Ирина Винокурова приводит426 первое стихотворение Глазкова, посвященное Мариенгофу:
Поэты разных поколений,
А в то же время одного,
Мы соглашаемся без прений,
Что между нами никого.
Пишу об этом без злорадства,
Несчастью ль радоваться мне?
Будь все писатели умней,
Нам было лучше бы гораздо.
Меня б давным-давно издали,
А вас почаще бы листали.
Всё было б здорово, и стали
Мы с вами вместе
Издавать
Альманах.
Контекст этого стихотворения понятен, но у Глазкова есть ещё одно стихотворение, посвящённое Мариенгофу427:
Поэт, ты не можешь добиться издания,
Хотя твой стих и великолепен.
Ты – как церковь, которая лучшее здание,
Но в которой не служат молебен.
Ты имеешь на вещи собственный взгляд
И, как Пушкин, расходишься с чернью.
Ты как церковь, что сбоеприпасили в склад,
Но не в этом её назначенье.
Помимо того, что сам Глазков был глубоко верующим человеком, его обращение к такому образу, как «церковь, что сбоеприпасили в склад», можно обосновать иначе: Мариенгоф в стихотворениях двадцатых годов особое внимание уделял религиозной теме.
Что нам, мучительно-нездоровым,
Теперь
Чистота глаз
Савонаролы,
Изжога
Благочести и лести,
Давида псалмы,
Когда от бога
Отрезаны мы,
Как купюры от серии.
Правда, иногда возникают сомнения, но они подаются в юмористическом ключе: «А у нас в Пятигорске продолжает чудачить господь бог», «Молись, Нюха, своему еврейскому богу. Мой православный уже совсем какой-то липовый» (из писем к жене)428.
Если же говорить о совместных творческих планах, то в дневнике Глазкова за 1943 год есть упоминание об альманахе «Шедевры развратников». Название не только перекликается со сборниками стихотворений Мариенгофа «Развратничаю с вдохновением» и «Стихами чванствую», но и соответствует имажинистскому постулату – «заноза образа». Видимо, было намерение издать альманах, да не удалось.
В стихотворении Мариенгофа, посвящённом Глазкову («– Выпьем водки! / – Лучше чаю…»), иронически обыгрывается любовь обоих поэтов к водке. В дневниках Глазкова можно встретить частые упоминания о вечеринках с указанием количества выпитого, поэзия его насыщена самим духом алкоголя. Да и Мариенгоф, как только появляется в Москве, непременно заходит к Агнии Барто и её мужу Андрею Щегляеву. Его письма к жене тогда напоминают сводки с алкогольного фронта: «Вчера выпивали у Барто»; «У Барто-Щегляевых. Второй завтрак. Водочка»; или: «…отправляюсь на именинный ужин к… Барто-Щегляевым… Водка. Белое вино. Шампанское».
Как ответ Мариенгофу можно расценивать ещё одно стихотворение Глазкова – уже 1946 года:
Я пишу на редкость мало
О напитке этом милом,
А среда не понимала
И считала водкофилом
И пропойцей, а на деле
Без волшебного напитка
Пребываю я неделю,
Что есть нравственная пытка.
Мне, бедняге, очень трудно
На поэтовом престоле
Полотенцем с горя тру дно
Стаканчика пустое,
Ничего не замечаю
И в глазах моих печаль.
Знаю: водка лучше чаю,
А приходится пить чай.
Грустить было о чём. По возвращении в Москву Глазков обнаруживает дома прохудившуюся крышу; отношения с женой далеки от идеальных; зарабатывать приходится колкой дров, привокзальным носильщиком, грузчиком… Но что важно. Мариенгоф в тридцатые годы становится далёк от поэзии. Встреча же с Глазковым в 1943 году вдохновляет его на новые пробы пера. Его поэтика преображается: стихотворения становятся значительно короче; появляется ирония429, в том числе и над государством, чего раньше не было; богоборческие мотивы из стихов двадцатых перекочёвывают в новые тексты.
Сравните два отрывка. Вот первый:
Молимся Тебе матерщиной
За рабьих годов позор.
И вот второй:
Мир таков, а не иной, Матерщину вместо песни
Получай на адрес свой.
Первый отрывок – из стихотворения 1919 года, второй – из сороковых годов. Как отмечается литературоведами, Мариенгоф в это время активно переписывает свои старые стихи. «Короткостишья» появляются у него именно после встречи с Глазковым – летом 1943 года. Единственная эта встреча оказалась значительной для обоих. Мариенгоф находит новые поэтические формы и новый заряд энергии.
Короткостишья
В архивах Москвы и Санкт-Петербурга лежат черновики рукописного сборника Анатолия Борисовича «После этого». Тексты напечатаны на пишущей машинке, прописаны от руки на обрывках блокнотных листов, немного разнятся в строфике и составе. Даты написания отдельных стихотворений колеблются от 1940-го до 1955 года430.
Сборник имеет два эпиграфа: «4 марта сорокового года Кира сделал то же, что Есенин, его крёстный (из книги)» и «Могут ли мои стихи после этого быть весёлыми? (из той же книги)».
Нет никакой уверенности, что раньше Мариенгоф писал короткостишья. Единственный пример от начала литературного пути и до интересующего нас момента – знаменитая трёхстрочная «поэма», созданная в 1918 году:
Милая, нежности ты моей
Побудь сегодня
Козлом отпущения!
Скорее всего, черновики и наброски были. Но после знакомства Мариенгофа с молодым московским гением черновики превратились в полноценные тексты, и с 1943 года уже начинаются опыты в этой поэтике.
Мог быть и иной вариант: все стихотворения из сборника «После этого» поэт написал уже после встречи с Глазковым. Тогда остаётся вопрос о датировке: действительно ли первые тексты были в 1940 году?
Приведём несколько примеров.
На скотобойне бык ревёт.
Мы, друг мой, – нет!
Мы мужественный скот.
И я умру по всей вероятности.
Чушь! В жизни бывают и покрупней неприятности.