Вернёмся к сюжету. На следующее утро после того, как химикаты были распылены, в палатку к учёным приносят девушку Гюльнар с признаками отравления. Никто и не предполагал, что препарат будет действовать на людей. Препарат необходимо доработать. На этом настаивает Кондауров. Такое предложение не слишком нравится Виригину. Он потратил десяток лет на создание этих химикатов и, возможно, потратит ещё столько же, чтобы сделать их безопасными. А Виригин хочет «славы серебряных ложечек» сейчас, мечтает о Сталинской премии. Он согласен доработать своё изобретение, будучи человеком здравомыслящим, он сам не готов выпускать такие опасные химикаты. Но ему предлагает помощь Кондауров со своей командой, а этого Виригин стерпеть не может.
Оставшись с женой наедине, он в бешенстве кричит: «Вспомни великого Лавуазье. Так? Вспомни… когда его гениальную теорию захотели превратить в теорию французских химиков, он заявил: “Это не теория французских химиков, это моя теория, моя собственность, и я заявляю своё право на неё перед современниками и потомством!” Моя! Моё! Мой!».
Однако в разговоре с Лендмюром о науке, когда разговор коснулся Кондаурова, Виригин отступает: да, разногласия есть, но это их личное дело. Споры на то и нужны, чтобы в них рождалась истина.
Рождается истина и в этом споре: оба учёных – советский и американский – приходят к выводу, что наука не может быть национальной, наука не имеет географических и политических границ. Тогда Лендмюр предлагает коллеге написать статью для журнала «Science», где Виригин рассказал бы об этих разногласиях подробно (во благо науки). Виригин соглашается.
Дальше действие переносится в Москву. Научная общественность возмущена: какой-то чудак написал в журнале «Science» полемическую в отношении взглядов Кондаурова статью, подчеркнув лишний раз, что «нет и не может быть науки узконациональной, науки суверенной». И этот человек даже гордо подписался: «Советский химик». Название статьи тоже приводит всех в шок – «Диктатор от химии».
Мариенгоф даёт ещё одну странную на первый взгляд сцену.
Америка. Закрытый кабинет. Генри Лендмюр, химик, и мистер Крэг, один из близких друзей Рокфеллера, беседуют об этой статье, о таинстве и святости псевдонима. И тут мистер Крэг ошарашивает Лендмюра: он собирается использовать статью в политических целях. Лендмюр пытается протестовать, но мистер Крэг уверяет, что имя и честь американского химика останутся незапятнанными.
В Москве в это же время подлеца учёного хотят судить судом чести. Открывается тайна псевдонима, и Виригина уже ни много ни мало обвиняют не в публикации статьи – бог с ней, со статьёй, – а в том, что он раскрыл американцам состав своего химиката. Ошельмованный Виригин остаётся один. К нему возвращается жена… но только за тем, чтобы сказать последние слова: «Вот… Говорят в народе… (Тихо.) Человек, потерявший невесту, плачет семь лет, а человек, потерявший родину, плачет всю жизнь… Ты, Дмитрий, родину потерял. (Пауза.) А может быть, и не было её у тебя никогда… В душе твоей родины не было!»
Пафосно, да ещё как! К концу пьесы пафос просто зашкаливает.
Что получается в итоге? Пьеса, которая на свой лад пересказывает историю Лысенко и Жебрака. Всё разрешается, как и в жизни: советская наука превыше всего, нужно быть патриотом своего отечества. Но согласен ли Мариенгоф с такой трактовкой жизни и пьесы?
Про свои стихи, вложенные в уста прелестной американки Кэсуэлл, мы уже говорили. Но вот ещё интересная фраза, вложенная в уста Лендмюра. Он говорит то, под чем подписался бы и сам автор: «Коммунисты торопятся разрушать старый мир, торопятся строить новый. А старый мир был построен крепко, не наспех. Его не так-то просто разрушить. Ещё трудней второпях хорошо построить новый. А что касается науки, то и в науке то же самое».
Сочувствует ли Мариенгоф Виригину? В некоторой степени. И тем не менее пишет популистскую пьесу. Правда, пьеса оказывается с двойным дном. Но эту двоякость ещё надо разглядеть, правильно прочитать.
Ещё один контекст находит Виолетта Гудкова:
«В 1946–1947 годах руководством ВКП(б) был сформулирован государственный заказ на сочинения, где бы осуждалось “низкопоклонство перед Западом”, обличался американский империализм и утверждался образ “истинно русского” патриота. Активным проводником идеологии антиамериканизма стала советская драматургия. На призыв постановления откликнулись многие – К. Симонов и Б. Лавренёв, Н. Погодин и А. Арбузов, Б. Ромашов и А. Штейн, С. Михалков и Н. Вирта».452
Надо сказать, что и по этой линии Мариенгоф привносит сложностей в пьесу: цитатами из «истинно русского» поэта Сергея Есенина говорят два человека – Виригин и его жена Елена Павловна. Главный герой цитирует ключевые для Анатолия Борисовича строчки: «Ещё не всё потеряно: помолодею. И моя душа будет… как там у Есенина: задрав штаны, бежать за комсомолом».
Однако стоит вспомнить всю есенинскую строфу:
Друзья! Друзья!
Какой раскол в стране,
Какая грусть в кипении весёлом!
Знать, оттого так хочется и мне,
Задрав штаны,
Бежать за комсомолом.
Мы опять сталкиваемся с ситуацией, когда пьеса нашего героя оказывается сложно устроенной. И раскусить это может только вдумчивый читатель или зритель. Мариенгофу важно не только и не столько выказать себя перед литературным и партийным начальством, сколько настоять на этой сложности.
Жебрак и Клюева с Роскиным, отправившие свои материалы на Запад, ни в чём не виноваты453. Все обвинения абсурдны454. Из-за подобной борьбы с троцкистами, фашистами, вредителями, врагами народа, пятой колонной, космополитами – общество раскалывается.
Но считать этот месседж – большой труд. Для простого зрителя «Суд жизни» встраивается в целый ряд подобных пьес. Для искушённого – игра с неподцензурными текстами на поле официальной литературы и шире – культуры.
Пьесу ставили и в столице, и в Ленинграде. Имела она скорее шумный успех. Газеты радовались. Литературное начальство было довольно. Политическое тоже. А интеллигенция разделилась на два лагеря: те, кто увидел двойное дно, и те, кто его не разглядел.
Что же до Лысенко, то имя его как гонителя науки истинной стало уже нарицательным. В качестве прототипа Лысенко появляется в произведениях братьев Стругацких («Понедельник начинается в субботу»), Владимира Дудинцева (роман «Белые одежды»), Людмилы Улицкой («Казус Кукоцкого»), Андрея Лазарчука и Михаила Успенского («Посмотри в глаза чудовищ») и так далее. А во Франции «Club de l’Horloge» учредил даже «Премию Лысенко» – точнее, антипремию, которая вручается «автору или лицу, которые своими произведениями или деятельностью внесли образцовый вклад в дезинформирование в области науки или истории, используя идеологические методы и аргументы».
«Белая лилия»
Два года спустя, в 1949-м, появляется ещё одна пьеса Мариенгофа о советских химиках. На этот раз без двойного дна.
Название пьесы – «Белая лилия». Второе название не менее оригинально – «Закон джунглей». Тема – борьба Советского Союза за мир и против милитаристски настроенных кругов США. Противоборство – за умы европейцев и интеллигенции всего мира – разворачивается в Париже.
Видные советские химики с мировым именем Андрей Владимирович Муратов и Елена Николаевна Фёдорова прибывают на Всемирный конгресс химиков. Муратов в первый же день выступает с такой речью:
«Мы, советские учёные, считаем, что наука обязана служить только гуманным целям, об этом мы должны сказать в своём будущем манифесте. Мы должны сказать в нём, что учёные не могут быть сообщниками американских монополий по изничтожению всех духовных ценностей человечества. Во времена Юлия Цезаря убить одного человека стоило около семидесяти пяти центов. Наполеону это удовольствие уже обходилось в три тысячи долларов. Адольфу Гитлеру – в пятьдесят тысяч. Как видите, цены основательно прыгнули. А в век атомной бомбы, по самым скромным подсчётам, господа, это будет стоить более ста тысяч. Само собой разумеется, что за убийство человека на войне Рокфеллеры, Морганы, Дюпоны и химический король Генри Уоккер со ста тысяч долларов заработают “несколько” больше, чем с семидесяти пяти центов. Надо ли удивляться тому, господа, что мешок с долларами жаждет, чтобы в мире лилась кровь. Нет, господа, корысть не смеет торжествовать над гуманностью, совестью и разумом!»
С подобной же речью должна выступить на следующий день и Фёдорова. Но происходит неожиданное событие: из американского детского дома привозят девочку Машу, дочь Фёдоровой. Во время войны ребёнок остался у бабушки на Украине, и Елена Николаевна потеряла всякую надежду найти дочь. Радости Фёдоровой нет предела.
На следующий день она выбирается в центр города – пробежаться по магазинам и накупить подарков дочери, – а вернувшись, обнаруживает, что Маша пропала. Её увезла Клэр, поклонница Фёдоровой, дабы показать Париж. Елена Николаевна напрасно пытается дозвониться до Клэр.
В это же время Генри Уоккер, американский миллиардер, который приплыл во французскую столицу на своей яхте «Белая лилия», общается с Лионом Голденом, передовым молодым британским химиком. Уоккер не подкупает его напрямую, но заманивает возможностью работать в оборудованных по последнему слову науки лабораториях и достойной жизнью.
По всему получается, что на втором дне Всемирного конгресса химиков Голден поддержит позицию Америки. Но хитроумный Уоккер делает ещё более ловкий ход: он даёт Голдену право просто не выступать. Молчание будет выглядеть значительнее.
Помимо Голдена от Англии выступают старые проамериканские химики Вильям Патсон и Стюарт Шинуэлл. В итоге всё будет зависеть от доклада Фёдоровой. И вот Уоккер с компаньонами решается похитить девочку, чтобы шантажировать Фёдорову. Делается ещё один ход конём.