[162]). На мой взгляд, это дополнительное соображение за то, что премия присуждена правильно, ибо я не сомневаюсь, что сама Ханна Арендт бурно приветствовала бы такое опровержение.
Надо сказать, что судьба Елены Георгиевны Боннэр — не самая лучшая иллюстрация к последнему замечанию. В конце своей диссидентской биографии она столкнулась с таким беспрецедентным напором лжи, клеветы и травли, с каким никому из нас даже отдаленно не пришлось сталкиваться. Это, конечно, связано с тем, что судьба свела ее с Сахаровым, которого чекисты воспринимали как «вождя диссидентского движения». Конечно, это все полная чушь: вождей у нас никаких, слава Богу, не было, хотя человек, определивший общественную жизнь не одного столетия, был, несомненно, самой значительной фигурой в диссидентском сообществе. Но в чекистское сознание этот факт не умещался: они все искали «вождей», «идеологов», «связных» и т. п. Назначив Сахарова врагом № 1, они, естественно, стали искать способ его сломать. А как лучше всего ломать человека? Конечно, через его близких. Вот и стало где-то в начале восьмидесятых основной стратегической задачей огромного аппарата госбезопасности развертывание гнусной клеветнической кампании против немолодой женщины, ветерана и инвалида Отечественной войны, а также, — особенно подлый прием, — против ее детей. То, что Елена Георгиевна выдержала и не сдалась, когда на нее ополчилась самая мощная в мире карательная машина, — удивительный факт, свидетельствующий о стойкости человеческого духа, и сам по себе заслуживающий любых премий.
И все же эта история — свидетельство еще и того, что к началу восьмидесятых тоталитарное государство уже было не всесильным. Елену Боннэр, объявленную сионистским эмиссаром при Сахарове, не расстреляли без суда в лубянском подвале и не переехали машиной в темном переулке. Хотя на пике антисахаровской кампании желания сделать это у гебистов было не занимать: они ведь и сами себя накручивали, а стойкость в сопротивлении ничего, кроме злобы, у этих шакалов вызвать не могла.
Ну, а до этой последней кампании, до горьковской ссылки, диссидентская биография Елены Георгиевны была довольно обычной для людей ее поколения и ее судьбы. Началось все, если я не ошибаюсь, с помощи политическим заключенным, с самиздата, с включенности в общее московское брожение второй половины 1960х. А кончилось демонстративным выходом из партии в 1972 году, пресс-конференциями, поездками на суды над диссидентами, членством в Московской Хельсинкской группе и так далее. Это был протест? Да, это был протест, в том числе, полагаю, и против собственной искалеченной юности, против убийства отца, против переломанной жизни матери, против того, что победа в войне, в которой она участвовала, не принесла свободу ее собственной стране, против гонений на мысль, на слово, на искусство. Но это был не просто протест, это была работа, работа трудоемкая и творческая по затратам души. Многие ли, например, знают, что Елена Георгиевна Боннэр способствовала передаче на Запад и публикации там не только лагерных записок своего давнего друга Эдуарда Кузнецова, но и одного из самых замечательных произведений русской литературы XX века — романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»?
Мне кажется, что было бы неуместным и нечестным по отношению к Елене Георгиевне оставить за пределами этой речи наши с ней разногласия. Я считаю за честь для себя отстаивать свою точку зрения в спорах с людьми, которых люблю и уважаю. И я понимаю, что, независимо от жанра выступления, для Елены Боннэр было бы унизительно, если бы я решил лицемерно замазывать наши расхождения. Я, Боже упаси, не собираюсь здесь и сейчас вступать в дискуссию, аргументировать свою точку зрения и спорить с позицией лауреата; но обозначить наши основные расхождения считаю своим долгом уважения по отношению к ней.
Это, прежде всего, сугубо теоретический вопрос, вокруг которого в современном мире льется больше всего крови: вопрос о праве народов на самоопределение. Я убежденный противник включения этого положения в общую концепцию прав человека, хотя и согласен, что в иных конкретных случаях, возможно, что и в случае Чечни, самоопределение могло бы быть наименьшим злом и выходом из тупика; Елена Боннэр — столь же убежденный сторонник, считающий это «право» едва ли не основным. Она часто ссылается при этом на мнение Андрея Дмитриевича Сахарова; я позволю себе воспользоваться случаем и сказать тебе, Люся, что если бы Андрей появился здесь и сейчас и начал бы отстаивать этот тезис, я спорил бы с ним так же горячо, как спорю с тобой.
Как вы понимаете, на самом деле для России, как и для всего мира, это вопрос вовсе не теоретический. Есть и другие вопросы, по которым мы с Еленой Георгиевной резко расходимся. Есть и разногласия, которые покойный писатель-диссидент Андрей Синявский определил бы как «чисто стилистические» — и, стало быть, весьма существенные.
Но мы, надеюсь, еще успеем подискутировать вволю. А пока что я поздравляю город Бремен, фонд Генриха Бёлля и ассоциацию имени Ханны Арендт с удачным, по сути, единственным, выбором лауреата премии Ханны Арендт, столь адекватным самому смыслу этой премии, а Елену Георгиевну — с присуждением ей премии, смысл которой столь адекватен ее характеру и ее судьбе.
Галина Авербух
Знакома с Еленой Георгиевной и ее семьей с 60-х годов. Программист, жила в Ленинграде. Занималась архивным поиском родословной А. Д. Сахарова, печатала рукописи его дневников. Делала компьютерные макеты книг «Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова» и «Дневники». С 2007 года живет в Бостоне.
…Накануне ее последней операции Люся сказала мне: «Запомни и передай другим. Я прожила очень счастливую жизнь: я была счастлива в детях, потом во внуках и правнуках; я была счастлива в мужской любви; я была счастлива настоящей дружбой; я была знакома с многими интересными людьми; мне удалось многое увидеть».
Галина Авербух. Сентябрь 2018, Бостон (США).
Люся была удивительным человеком. Очень щедро и разносторонне одаренная природой, она любила жизнь во всем ее разнообразии. Любила литературу и музыку, кино и театр, походы с палаткой и прогулки по городу, любила работу по дому — прекрасно готовила, шила, могла построить книжный стеллаж и починить домашнюю технику. При этом делала все потрясающе быстро, в мединституте ее называли «молния».
«Пушкинская-18, кв. 61»: Наталья Гессе (левый нижний угол), Регина Этингер (в центре), слева от нее — Зоя Моисеевна Задунайская. Справа от Регины — Галя Дозмарова, позади — Фрида Аврунина. Внизу, рядом с Н. Гессе: Маша Дозмарова и Инга Иванова, 1978.
Мы были знакомы почти 50 лет. Я была из «пушкинских», из дружеского круга самых близких ленинградских Люсиных друзей — Регины Этингер, Наташи (Наталии Викторовны) Гессе и Зои Моисеевны Задунайской. «Пушкинская улица дом 18 квартира 61 — год отмены крепостного права — легко запомнить», — говорили новым гостям хозяйки дома. Я пришла туда в 1963 году, и Регина — главная подруга всей Люсиной жизни — рассказывала мне о ней до того, как я увидела Люсю. Потом были встречи на Пушкинской, когда Люся приезжала в Ленинград — еще до появления А. Д., потом вместе с ним, опять без него, запертого в Горьком, пока ее тоже не заперли. В августе 1979 Люся и Андрей Дмитриевич приезжали в Ленинград на похороны моего мужа Марка Кагана.
Летом 1987 они приехали с Таней и детьми, «Пушкинской» уже не было, мы все собрались у Гали Дозмаровой. Позднее, в 90-е годы Люся дважды приезжала в Ленинград на один день. Один раз повидаться с Наталией Викторовной, и мы виделись у Фридочки (Фриды Авруниной[163]). Второй раз у нее было какое-то интервью, после которого мы все пришли в ее гостиничный номер.
Мне кажется, к ленинградцам Люся относилась по-особенному. Отдельно дружила с Галей Дозмаровой, Лесиком Гальпериным, Радиком Цимериновым, Игорем Гессе. Помню, когда утром после смерти Андрея Дмитриевича мы — человек 15 — ввалились на Чкалова с ленинградского поезда, Люся сказала: «Ленинградцы приехали, теперь я спокойна, все сделают».
После похорон Андрея Дмитриевича Галя Дозмарова осталась с Люсей на некоторое время и начала собирать все сахаровские материалы, которые попадались ей в доме. Вернувшись в Ленинград, она продолжала эту работу. Придя однажды к ней домой, я увидела большую стопку карточек и бумажек, исписанных совершенно неразборчивым — одни палочки — галкиным почерком. Я решила, что в таком виде работать с этим будет невозможно, надо вводить все в компьютер. Это 1990 год, дома компьютера еще не было, я делала это на работе после конца рабочего дня.
Через несколько месяцев я привезла Люсе распечатку хронологически упорядоченных записей. Она очень обрадовалась — удобно читать, легко вспоминать события, — и сразу стала указывать, что надо добавить или исправить. И я первый раз услышала: «Летопись».
Потом было больше 20 лет периодического участия в работе Люси и Архива Сахарова, все более тесного общения и сближения с Люсей.
В мае 1991 в Москве прошел Первый Сахаровский конгресс, гениально организованный Люсей на самом высоком международном уровне. К Конгрессу Галя Дозмарова успела (всего за год!) выпустить сборник «Pro et Contra», включавший все выступления Андрея Дмитриевича, нападки на него и выступления в его защиту за 1973 год.
В последующие годы мы продолжали собирать материалы к Летописи, а после открытия сахаровского Архива передали туда все, собранное к этому времени. Мне Люся предложила подключиться к составлению родословной Сахарова. Она уже многое знала из воспоминаний родных А. Д. и из материалов, найденных в московских и нижегородских архивах. Мне надо было поискать в петербургских архивах. Это оказалось потрясающе интересно — просто подарок от Люси. Все было новым для меня, поиск новых ветвей — это как увлекательные задачки, и найти удалось довольно много. Люся очень радовалась каждому найденному человеку, я тоже.