У меня дополнительная радость была от утренней дороги в Исторический или в Военно-морской архив: через Исаакиевскую и Сенатскую площади в здания Сената, Синода, в дом Лаваля на Английской набережной, или через Дворцовую площадь на Миллионную улицу. В архивах работали замечательные люди, которые очень помогали мне, новичку. Микрофильмирование дел только начиналось, и чтение живых рукописей полуторавековой давности, первых рисованных карт Санкт-Петербурга давало приятное ощущение прикосновения к истории. Когда я, смеясь, сказала Люсе, что теперь могу провести экскурсию по петербургским адресам предков Сахарова, она пошутила: «Ну, просто „красный следопыт“».
Книгу «Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова» Люся написала как-то очень легко. Она помнила почти всех многочисленных персонажей, ощущала их близкими знакомыми, среди них были и любимые, и неприятные ей люди. И компьютерный макет мы сделали быстро. И издатели были очень симпатичные — забирали текст из-под рук. Все с этой книгой получалось радостно.
С друзьями в Питере. Слева направо: Н. Гессе, Е. Боннэр, Г. Авербух, В. Григорьева-Голубева, Ф. Аврунина, Р. Цимеринов, 1994 г.
Все 90-е годы я регулярно приезжала в Москву. Люся неутомимо работала — бесконечные встречи и интервью, работа с Архивом и Музеем, участие в подготовке и праздновании сахаровских дат. И она всегда писала какую-нибудь статью. Силы заканчивались быстро, и я иногда предлагала ей сказаться на денек больной и передохнуть. Но получала решительное «нет». Почти всегда это все равно заканчивалось кардиологическим отделением 23-й больницы.
На Люсиной кухне часто шли политические дискуссии, и среди прежних единомышленников порой обнаруживался плюрализм мнений, особенно во время выборов. Помню бурные споры во время президентских выборов 1996 года, по-моему, тогда Люсю не поддерживали даже друзья, когда она говорила, что опасность коммунистического реванша искусственно нагнетается прессой. Спустя 10 лет только ленивый не говорил это.
В конце 2001 года Люся пригласила меня в Бостон помочь ей подготовить к изданию дневники Андрея Дмитриевича, и в июле 2002 года я прилетела на полгода в США. Режим был такой: пять дней недели я жила с Люсей, и мы работали, а на выходные я уезжала к сыну, жившему с семьей в окрестностях Бостона. Подготовительный период работы получился довольно долгим — недели две мы обсуждали, как лучше и нагляднее представить эту непростую многотетрадную рукопись, сохранив ее дух и выразительность, двойное авторство и предполагаемые различные вставки и комментарии. Особенно много времени тогда и позднее обсуждали, печатать все или делать купюры, а если купировать, то по какому принципу. Люсе трудно далось это решение. Я свидетельствую: все напечатала без единой купюры.
Мы замечательно жили эти полгода. Вставали не рано (обе совы), пили кофе, часто на балконе, курили и, конечно, разговаривали. Балкон у Люси в Бостоне большой и, так же как в Москве, весь в цветах. Хорошо они у нее росли и цвели, она с ними часто разговаривала.
Помню, еще давно, в Москве, наверно, был май месяц, я уже приехала, а Таня должна была приехать в ближайшее время. И я услышала, как Люся говорит цветам: «Расцветайте побыстрее, доченька скоро приедет, надо ее порадовать». Когда я рассказала об этом Тане, она чуть не заплакала: «Ну, почему мама мне ТАК не говорит?» Действительно, Люсе было несвойственно нежничанье, но в интонациях нежность часто можно было слышать. Нежность, смешанную иногда с тревогой, когда мы разговаривали о детях и взрослых внуках. И абсолютную нежность в рассказах о правнуках.
После завтрака мы расходились каждая к своему компьютеру. Встречались в перерывах на еду, на «Новости» по русско-американскому телевидению, на разные рабочие вопросы. К приготовлению обеда Люся меня не допускала, готовила всегда сама — быстро и с удовольствием. Так было всегда, даже когда она плохо себя чувствовала. И на свои дни рождения, до самого последнего, готовила свой фирменный плов. Рой Медведев смертельно обидел ее, назвав неумелой хозяйкой. Когда я особенно хвалила какую-нибудь ее еду, неизменно слышала в ответ: «Расскажи об этом Рою Медведеву». Ложились мы всегда поздно, я люблю работать ночью, а Люся читала допоздна и периодически кричала мне из своей спальни: «Галка, хватит работать, ложись спать».
За время моего пребывания в Бостоне был напечатан весь текст дневников, комментарии, которые Люся написала за это время, было напечатано или отсканировано много вставных документов, писем, рисунков и стихов. Два последующих года мы доделывали книгу по электронной почте.
Еще во время подбора материалов для Летописи я поняла, что мне неудобно разбирать свои поспешные сокращенные записи Люсиных комментариев, и стала привозить в Москву диктофон. С тех пор это вошло в привычку, оказалось очень удобным, и Люсе тоже понравилось. Порой она начинала рассказывать какую-нибудь историю, и пока я включала диктофон, начало рассказа оказывалось пропущенным. В других случаях Люся сама говорила мне: «Включи свою машинку, запиши для истории».
Записи 1994–2002 годов:
Подарки к Новому году всегда готовились заранее. Андрей умер в декабре[164]. А я чайничек ему купила маленький, такой безумно красивый, заварочный, на одну персону. И календарь. А у него в кармане я нашла коробочку с кольцом. Я полагаю, что это мне было приготовлено, потому что я говорила, что хочу что-нибудь с маленьким сапфиром. Так и лежит в коробочке.
Ранней осенью 88 года, очень ранняя осень, я еще купалась, мы какие-то три-четыре дня ездили: Рязань, маленькие какие-то городочки, Ясная Поляна. В Ясной Поляне видели Льва Николаевича Мышкина. У Вани (еще когда я была Ваниной женой) был такой аспирант Лев Николаевич Мышкин, родом из толстовской деревни. Так что фамилия эта не выдуманная, в деревне много Мышкиных было, много поколений. Мы ночевали у них, но не в избе, а на сеновале. Мышкин много водил и показывал. Это было досъездовское время — никто еще не приставал к Сахарову, в лицо не знали. Еще были Мценск, Спасское-Лутовиново, ночевали две ночи в лесах, в машине.
Когда началась война, Ваня[165]кончил 9-й класс. Несколько ребят из его класса послали заявления в Ленинградское военно-фельдшерское училище им. Щорса. 24-й год <рождения> вначале не брали, но в военно-фельдшерское брали без десятилетки. И все мальчики получили вызовы, кроме Вани, вероятно, это была почтовая накладка. Но Ваня решил ехать с ними, несмотря на отсутствие вызова. Какие-то им экзамены там устроили, Ваня говорил «чистая липа», главное было здоровье. Очень быстро, в августе, до блокады, до закрытия, их эвакуировали в Омск и за 6–7 месяцев сделали военными фельдшерами. И в начале 42-го года он уже был в пехоте — командир взвода санитарных носильщиков. В этой должности он провоевал от начала до конца и еще был в Манчжурии. И демобилизовался из Манчжурии. В 47-м году поступал в 1-й медицинский институт. Висела доска объявлений, на которой было расписание консультаций для поступающих. Я стояла и читала. Сзади какой-то мужик сказал: «Вот на этих ногах я женюсь». Я оглянулась, это был Ваня.
В конце 60-х Костя Богатырев у нас читал Рильке. Это очень важно, потому что оказалось, что, когда Костю убили[166], нигде не было ни одной записи, кроме моей. Моя дурацкая любительская запись — это единственное, что осталось. Причем он читал много, почти все свои переводы. Сидел на полу на кухне, у него такая была лагерная привычка, и читал.
Константин Богатырев, около 1965 г.
***Мальчика нашли.
После отъезда детей мы <в июле 1987 года> поехали в Отепя. Галка <Евтушенко> сняла нам дом прямо на берегу озера, перед окнами ничего не было, кроме деревьев и озера. Обычно днем Андрюша работал, а я маму куда-нибудь катала, грибы-ягоды собирала, купалась. А ближе к вечеру я ездила купаться на дальнее озеро уже с Андреем. Однажды мы ехали на дальнее озеро, у дороги стоял маленький мальчик. Я проехала мимо него, а потом поняла, что у него такое лицо, что с ним что-то случилось. Я остановилась, подала назад, мы стали с ним разговаривать. Мальчик весь такой распухший, заплаканный, возраст — между тремя и четырьмя годами, весь искусанный комарами и по-русски не понимает. Ничего от него добиться нельзя, кругом лес, звери разные бегают, и олени, и что хочешь, и сплошные болота, в которых утонуть можно. Он стоит у края канавы. Я оставила Андрея с мальчиком и поехала на ближайший хутор, нашла кого-то, говорящего по-эстонски, и привезла какую-то женщину. Она пыталась от него чего-нибудь добиться, но ничего не добилась. Мы поняли, что он потерялся, откуда — неизвестно. Мы взяли эту женщину и ребенка (он сопротивлялся) и поехали в милицию в Отепя. Это было место, где вблизи не было никакого жилья. Та местная тоже ни у кого таких детей не знает. Милиционер стал звонить, чтобы его отдать пока в какой-то детский дом, ничего не добился. Хотели отдать его в больницу. Я говорю, нет, тогда я его к себе возьму, а вы думайте, что с ним дальше делать. Привезла я его домой, он уже как-то немножко успокоился, покормили. Потом пришли от этого милиционера, чтобы мы поехали в милицию. Мы снова поехали туда с ребенком, дело уже совсем к ночи, он с Андрюшей на заднем сиденье, я за рулем. И вдруг мимо едет навстречу женщина на велосипеде. И вдруг он начал говорить «мама-мама-мама». Я проехала, а потом думаю, чего это он вдруг «мама-мама», я повернула и поехала догонять эту женщину. Догнала ее, оказалось, что это его мама, которая его ищет везде и всюду и едет в Отепскую районную милицию по этому поводу. Тут была истерика мамы и ребенка. В результате мы выяснили, что вся семья была на покосе. Что они были за многокилометровой чащобой, в которой не продраться. Их хутора в совершенно другой стороне. Он был с ними на покосе, и они его потеряли на покосе. Сутки они его там вокруг ищут, а он прошел сквозь весь этот лес. С ума сойти! Живой. Как он там не утонул, там сплошные болота. Ну, ребеночка у нас отобрали, но после этого вся Эстония говорила — Сахаров спас ребенка.