1981 год. Когда было полное солнечное затмение, Андрею я привезла телескоп. Он там перепугал всех милиционеров, потому что вышел на рассвете и установил его на улице. А мы с Лизой выбрали по карте места полного затмения по России. Вот в Очамчирах полное затмение, посмотрели, куда ближе всего лететь, и полетели с Лизой до Адлера, ночью ехали на автобусе в Очамчиры, приехали вовремя, в четыре, в начале пятого. Затмение должно было быть около шести. Сели на парапете у моря, кругом простор, и стали ждать. Но пришла туча, и пошел дождь. Солнца не было видно напрочь, но затмение мы все равно видели: был рассвет, и уже стало светло, потом темнота не ночная, а от тучи, потом все птицы начали орать как бешеные; опять стемнело, как будто снова ночь пришла. Но солнца не было никакого, а мы вооружились стеклами. Ну вот, ничего не получилось. У меня при жизни Андрея все ежегодные астрономические календари были.
После этого мы познакомились с водителем грузовика и сказали, что мы хотим где-нибудь отдыхать. По дороге он рассказал нам, что он сидел два срока, один за неумышленный наезд, а в лагере ему припаяли политическую статью. И вообще, какие сволочи все милиционеры, и все кругом сволочи. «Вот посмотрите, что они делают: я везу картошку в Сочи и на каждом посту я даю взятку». И действительно, на каждом гаишном посту он давал взятку. «А картошку я везу колхозную. И бедный колхозник должен из продажной цены картошки высчитать это, потому что они знают, что я им не вру, что я даю взятку».
Мы его попросили отвезти нас, чтоб море близко, и близко базар, и спокойно пожить. Он отвез нас в Кадори к своей знакомой. Но мало того, он к нам еще приезжал, арбузы нам привозил. Домик был очень близко от моря и почти так же близко от реки, куда мы ходили стирать.
Когда мы окончательно отправили вещи из Горького, числа 8 или 9 мая (1987 г. — Ред.) вернулись в Москву. Была чудная весна, мы ехали на машине, доехали до Владимира и поехали в Суздаль, вернулись, ночевали во Владимире, потом заехали в Боголюбово и на Нерль. По дороге провалились в канаву. Остановились пописать, а вдоль дороги канава, надо было ее перешагнуть. Андрей шагнул и попал в канаву, она была полная воды, схватился за меня — и меня туда. Потом я переоделась, у меня в багажнике было что-то вроде кед, а Андрей ехал босиком, пока это все сушилось. Я ему говорила — суши на ветру. Мы где-то заправлялись бензином, и Андрей выходил заправляться босиком. Весна была очень хорошая, подснежники росли, на Нерли было очень красиво, и ни одного человека.
Осенью 71 года я ездила на свидание к Эдику Кузнецову с Витей Хаустовым. Я положила деньги в спичечный коробок, мы сидели курили, когда Эдик достал сигарету — мою — я ему передала коробок. Эдик закурил, вынул что-то оттуда, очень быстро попросился пойти в туалет, а коробок мне отдал. Его сводили в туалет, и я поняла, что он уже спрятал. И я этот коробок положила в карман куртки. Прошел, наверно, день, я вернулась домой. У нас был Радик[167]. И я с Радиком пошла в магазин, потому что много надо было купить. По дороге на улице стала закуривать, последняя спичка, швырнула коробок на землю, и оттуда выскочила бумажка, какие-то самые большие деньги. Радик обратил на это внимание, и поднял мое безобразие. И я поняла, что Эдик вынул только половину денег.
Вторая поездка была летом 72-го года. Свидание, сказали, будет после 4 часов дня, и мы ходили по лесу, и я набрала букетик земляники. Меня обыскивали, Бог знает как, хотя это было общее свидание. А я положила деньги в букетик, она меня обыскивала, а в букетик не заглянула. Я Эдику его так и отдала. (Баба, которая обыскивала, так оторвала пластырь <от радикулита>, что кожу содрала. Это делалось явно назло и для унижения, ведь свидание общее, а не личное, зачем меня до белья обыскивать.)
Мама ничего не умела готовить. Вот, когда домработница выходная, единственное, что она могла сделать — яичницу. Больше ничего, никогда. А после лагеря, и когда уже еда появилась, она завела тетрадочку и записывала — как сделать то, как сделать это. Но, в общем, готовила не очень, но она очень хорошо делала наполеон. Я всему научилась у Батани[168]. А Батаня все умела, и русское, и еврейское, и пасху, и куличи, Батаня очень хорошо готовила.
1970-е. Пришли две женщины не еврейки, русского происхождения, сестры, которые жили в Румынии вместе со своей мамой, попав в Румынию, не помню каким образом, во время войны маленькими девочками. А их старшая сестра осталась здесь в России в городе Николаеве. Сестра и ее муж усиленно зазывали их приехать в гости. Когда они приехали в гости, родственники стали уговаривать их остаться в России, и было у них впечатление, что власти им посодействуют. Бедные простые женщины, они там, в Румынии были вроде портних-надомниц. Очень средне, даже плохо там существовали. Они поехали назад, забрали все вещи и приехали в СССР насовсем. В результате их нигде не брали на работу, родственники у них все позабирали, они пришли глубокой осенью в босоножках, в летних платьях, без всяких писем, когда им худо совсем стало в Николаеве. Я им отдала какую-то куртку. Они хотели любым способом уехать из СССР, тут жить не могут. В Румынию я никак им ничего сделать не могла, и я сделала им вызов в Израиль, и они уехали в Израиль. Потом я получала от них пару раз письма с благодарностью. Это был не Комитет, это была лично я. Андрей очень смеялся — как твои румынки? Объевреила я их.
Продолжение моего всегдашнего спора (о замещении должности Уполномоченного по правам человека в Российской Федерации — Ред.). У меня речь не о том, кто на этом месте сидит — Какашкин, Миронов[169]или даже Ковалев[170]. Власть властью, правозащитные неправительственные организации — правозащитными неправительственными организациями. И будь то Америка, Швейцария или любая страна, где права человека возносятся до небес, правозащитные организации всегда оппонируют власти. Это их цель и задача.
Меня дома не было. Пришла Лидия Корнеевна <Чуковская>, а мама в это время на кухне собиралась кормить Андрея обедом. Андрей съел суп, и мама положила ему второе на тарелку. И Андрей начал ложкой его есть. И Лидия Корнеевна в ужасе сказала: «Руфь Григорьевна, Вы забыли дать Андрею Дмитриевичу вилку и нож». А мама ей сказала: «Ваш любимый Андрей Дмитриевич не умеет пользоваться ни вилкой, ни ножом». По-моему, Лидия Корнеевна была потрясена на всю оставшуюся жизнь. А Андрей подтвердил, что он не пользуется ни вилкой, ни ножом. Потому что неудобно.
Когда я кончала школу, 10-й класс (Ленинград, 1940 г.), и собиралась быть то ли журналистом, то ли не знаю кем, моя бабушка говорила, что надо идти в горный институт или в железнодорожного транспорта — ничего более престижного моя бабушка придумать не могла. «А ты куда-то в филологию — это вообще полная глупость». Мама в это время работала в лагере помощницей врача Нины Мордвиновой, которая тоже была заключенной, но врачам легче было. И мама мне из лагеря писала: «Лучше бы ты пошла в медицинский, потому что врачам лучше и легче даже в лагере». То есть мама предполагала возможность лагеря даже для собственных детей. Смешно, но факт.
Мама — инженер-строитель. Промакадемию она не успела закончить, последний курс. И когда их привезли в лагеря, в которых надо было не только жить и выжить, но еще и строить, то она была все-таки не на земляных работах, а на проектных. И даже несколько раз были случаи, еще в Акмолинском лагере, не в Карагандинском, что ее с сопровождающим отпускали в какие-то проектные институты, в город, знакомиться с общим проектом. Я не знаю как, но пару раз было. И благодаря этому, однажды она через кого-то переслала письмо. В общем, у мамы оказалась тоже подходящая профессия. Но когда они уже построили все, был период, когда мама работала в больнице в морге. Это Нина Мордвинова ее туда перетащила. Она была главным врачом этой больницы. Мамина подруга, тоже заключенная. А позже мама работала в пошивочной мастерской, которая на потоке обслуживала какие-то армейские заказы, но кроме потока они еще обшивали все лагерное начальство. И здесь просто пригодилось мамино умение вышивать и делать рисунки к вышивкам. Когда я приехала в 45-м году к маме на свидание, она работала уже в пошивочной мастерской, а вообще лагеря Карагандинские были уже построены, все там было уже — и оранжерея, и цветы, и чего там только ни разводили. Большие оранжереи, и этот женский лагерь снабжал Караганду и прочее тамошнее начальство хризантемами и тюльпанами. ЦПО называлось это отделение — центральное плодоовощное отделение — они там выращивали овощи, бахчу, еще чего-то, заключенные таскали под куртками себе понемножку. Обыскивали, конечно, на выходе-входе, но все равно, то картошка, то морковка попадалась.
Вот когда скидывали шаха[171], и вся эта история вокруг шаха и Хомейни[172] была, я ужасно ругалась, что вся эта интеллигенция радуется приходу Хомейни и говорила: «Вот будет Бог знает что». Шах был хороший. Андрей мне говорил: «Вот САБАК, САБАК». Это их тайная полиция, которая кого-то там арестовывала у шаха. Она везде есть. Но шах открыл бабам лицо, женское образование, здравоохранение, и вообще пытался переместить Иран на какие-то европейско-американские нормы жизни. Вкладывал в это кучу денег. Нет, устроили переворотик для Хомейни. Потом был очень интересный разговор. Была у нас какая-то группа французов, и я сказала: «Вот, дождались». Когда уже в Иране были массовые демонстрации, расправы с женщинами и черт те что. И я французам говорю: «Вот выпестовали Хомейни, сколько лет он у вас сидел, и вы все с ним нянчились». И кто-то из французов ответил мне: «Ну, мы же не знали, что он такой будет». Не знали — не суйтесь. Нашли, кого пестовать. Французы, между прочим, очень много заложили в фундаментализм. А Арафата кто вырастил? Тоже французы нянчились с ним, левые французы. Моя Танька Матон