[173]: «Ах, Арафат, Арафат[174]»
Таня Матон, Израиль, 1975 г.
В жизни не забуду, как я с ней по поводу этого ругалась. А почему французы давали Ираку химию для газов морить курдов? Это ж французское правительство давало, а не кто-нибудь. И французское правительство в какой-то мере ядерный реактор иракский стимулировало. До того, как Израиль его разбомбил[175]. Кстати, разговор о химии этой французской Андрюша очень хорошо, очень тактично, но очень четко вел с французскими руководителями в 1989 году — и с премьер-министром, и с председателем Национального собрания, и с Миттераном[176]. Это было. Вообще-то курдов как заботу всемирную я ему подсунула. Эти встречи, их содержание подробно нигде не напечатано. Он говорил, что недопустимо химическое оружие передавать таким государствам. Там химическое оружие, которое сыпалось на курдские деревни в 88-м году, там же 2000 деревень потравили. А вот сегодня эти скады, которые Йемен получает по договору, на хрена они ему? Чтобы сыпать на Израиль в каком-нибудь случае, больше не на кого ему вокруг сыпать. Я не знаю причин, почему французы давали оружие Ираку. Может, на законных основаниях, торговля какая-нибудь. Я не помню, у меня воспоминания скорее эмоционального характера, чем конкретного, почему это плохо.
В марте 2007 я переехала жить в Америку. Моя квартира в центре Бостона: 20 минут до Люси на метро и меньше часа, если пешком. Люся заметно сдала за прошедшие 4 года, в доме постоянно стоял баллон с кислородом. Сердце работало все хуже. Но по-прежнему она все время что-нибудь делала. Звонит мне по телефону: «Я такой супчик сварила, приходи обедать». В другой раз прихожу — на ней новая блузка — сама всю сшила на руках, и швы все заделаны, ну просто белошвейка. Какой-то скучный халат отделала ярким кантом, получилось здорово. Она с удовольствием чинила, штопала, зашивала, ушивала одежду Тане, зятю Грише, внуку Моте. И по-прежнему писала на «Грани» или на «Свободу», откликаясь на все мировые и особенно российские события. Печатать ей было тяжело, потому что пальцы из-за артрита не слушались, глаза видели плохо. Но стеснялась посылать с опечатками и посылала текст Тане исправить. Если Тани не было в городе, или, если Люся заканчивала писать поздно ночью, а послать хотела срочно, звонила мне (Тане с утра на работу, а я полуночница): «Не спишь? Я тебе сейчас пришлю текст, исправь ошибки и пришли назад».
В 2010 году «Грани» проводили анкетирование своих авторов к 10-летию программы. Среди вопросов был такой: «Как бы вы назвали книгу (фильм) о прошедшем десятилетии?» Люсин ответ: «Ваш вопросник по неведомым путям ассоциаций вызвал в памяти строки Ахматовой „Десять лет замираний и криков,// Все мои бессонные ночи// Я вложила в тихое слово.// И сказала его — напрасно“. Но оттенок при этом не безнадежен, потому что одновременно внутренне звучит „нам не дано предугадать, как слово наше отзовется“. Это все, конечно, не ответы на ваши вопросы, а так — мысли по касательной. Книгу или фильм назвала бы „Дорога в НИКУДА“ или то, что у физиков „Черная дыра“».
На Люсино 85-летие Березовский прислал ей в подарок большую корзину шоколадных изделий фирмы «Леди Годива». К ответной благодарности она сочинила стих:
Ода на преподношение шоколада одной старой даме господином Б.
Внук и правнук были рады,
Что наелись шоколаду,
И сочинила им на диво
Бабка сказку про Годиву.
Легенда гласит, что леди Годива
Была капризна и очень красива,
Пылила мозги графьям и поэтам
И грызла конфеты с улыбкой при этом.
Поэты и графы жестоко страдали,
Страданья свои занесли на скрижали
И, именем этим назвавши конфетку,
На бренде на этом зашибли монетку.
Таков Истории урок —
И шоколад бывает впрок!
Но все обман на белом свете,
Не верьте в эту байку, дети!
Я помню, как Люся переживала увольнение Юры Самодурова[177]. Понимала, что это необходимо, потому что Юра упорно не желал считаться с отсутствием денег и сокращать программы Музея. Люся любила Юру, ценила его абсолютную честность и бескорыстие, доброту и самопожертвование, она прощала ему ошибки, идеализм и бесконечные споры, часто заканчивавшиеся у нее сердечным приступом (я сама была свидетелем). Реакция Юры, его письмо очень огорчили Люсю. А мне очень жаль, что Юра так ничего и не понял.
Магнитофонная запись 29 сентября 2009 года:
«В конце апреля 53-го года меня вызвал главврач акушерской клиники, потому что ему пришла правительственная телеграмма, что я срочно вызываюсь на прием к Анастасу Ивановичу Микояну, позвонить из проходной в любой день в рабочие часы Барабанову, и номер там. И когда он показал мне телеграмму и спросил, — вы что-нибудь писали, обращались к Микояну, — он думал, что я какую-нибудь жалобу написала, или еще что-нибудь плохое про институт. Я ему говорю: „Да не писала я, это вообще Саша Барабанов“. И он мне говорит, уже на „ты“ перешел: „А откуда ты знаешь этого Сашу Барабанова?“ А это помощник Микояна. Я говорю: „Я его с детства знаю“. Я в тот же день вечером поехала в Москву. Позвонила по этому телефону на следующий день. Саша: „Ой, Люся, я сейчас приду на проходную. Анастас Иванович на месте“. Анастас вызвал меня, потому что, сидя заместителем Председателя Совета министров, он не мог выяснить, а вдруг папа жив. Уже, по-моему, вся страна знала, что если 10 лет без права переписки, то это все. А Микоян думал, что папа жив».
Потом я много раз общалась с Микояном, никогда сама, а всегда он. И когда началась история с оспопрививанием, опять он меня вызвал и спросил: «Хочешь за границу ехать?» Я говорю: «Хочу». И очень смешно было: ни москвичей, ни ленинградцев в нашей бригаде не было. Бригада была вся кавказская — азербайджанцы и армяне, и я сбоку-припеку.
А потом я изображала даму при Микояне. Микоян в Ленинграде принимал Идена. Иден был министром иностранных дел Великобритании. Смешно было. Я стирала на кухне. И вдруг Ванька прибегает с вытаращенными глазами, говорит: «Ленка, тебя какой-то военный там спрашивает. С поручением из правительства». Я выхожу с мокрыми руками, на пузе передник. «Елена Георгиевна, Анастас Иванович просил вас приехать в Дом приемов, я приехал за вами с машиной. На весь день». Я говорю: «Хорошо, я должна хотя бы умыться и переодеться». Повезли меня в Дом приемов. Ланч с Иденом, потом обед с Иденом, потом прием, а я все при Микояне. Я так и не знаю, зачем я была нужна. Он всем говорил: «Дочь моего погибшего друга». Прием был в Мариинском дворце. А мама еще была на птичьих правах в Малой Вишере. И вот где-то после Идена маму вызвали в ЦК. Микоян к этому вроде никакого отношения не имел, а может быть, имел, но с мамой не общался. Мама была реабилитирована одна из первых. Уже в 54-м году она получила эту квартиру. Мама попала в самый первый разряд реабилитированных, которые явно были блатными кому-то там. У всех, наверно, были арестованные близкие друзья или родственники. А первый контакт с Микояном (после 37-го года) был, когда от мамы пришло это левое письмо, и она просит обязательно связаться с Микояном, может быть, Анастас что-нибудь знает о папе. Мама закрытая была. Я ведь ничего не знаю от нее, ни про следствие, ни про что.
Не знаю, когда у Люси возникла мысль о новой книжке (может быть, большой статье или рассказе). Однажды она сказала мне об этом, о желании написать о 37 м годе и о лагерных письмах, раскрывающих личность человека. Мне кажется, что это желание повлияло на ее решение пойти на операцию. Состояние Люси становилось все тяжелее, сердце отказывалось работать, но она надеялась и размышляла о том, что будет писать.
За неделю до операции Люся сказала мне: «ЕБЖ, у тебя будет много работы».
Я понимала, что она говорит о компьютерном наборе, и радовалась, и надеялась вместе с ней, и слушала ее планы. Она говорила, как собирается «показать» мамины письма:
«Сочинить связку к текстам. Не просто даты, а почему мама оказалась там арестованной, почему поперли ее в Караганду, как она смогла написать заявление о помощи мужу. В этом заявлении и в письме абсолютно ни слова о себе».
И сравнивала с письмом другой женщины, тоже заключенной:
«И вот другое письмо, от которого меня трясет — ни заботы о маленькой дочери, которая осталась с бабушкой, ни об арестованном муже — ни слова. И вот я не могу это объяснить. И ведь она сама посадила своего мужа и четверых его друзей. Она работала с какого-то 1920-го года в системе обслуживания иностранцев. Я не собираюсь называть ее имя».
И о самой себе, 15-летней, отказывающейся от благополучия, опасаясь, что таким образом предаст родителей:
«Я хочу написать про мой визит к Микояну. Я ехала очень такая заранее ощерившаяся. А Ашхен (жена А. И. Микояна — Ред.) так тепло меня встретила. Микоян приехал домой значительно позже. Потом мальчишки пришли. Я думаю, что, если бы я согласилась, то мы с Егоркой росли бы в семье Микояна. Лучше бы это было для нас или хуже — я не знаю».
Люся стоически переносила очень тяжелое и дооперационное, и послеоперационное состояние. До операции, несколько раз, когда ей становилось немного лучше, она просила меня включить диктофон:
4 марта 2011 года
Было очень хорошее, для меня безумно много давшее, лето 36-го года. Меня отправляют в Артек. Мама забирает Игоря и уезжает в Меллас, это дом отдыха МК партии в Крыму, а папа уезжает в Гагры. Я из Артека вернулась раньше, чем мама, и папа из Гагр тоже раньше. И мы жили с папой вдвоем. Это такое важное для меня время было. Я как-то совсем по-другому папу почувствовала. У него болел живот. Утром я ему варила манную кашу. А днем мы ходили в кафе «Артистическое», было такое на углу Страстной площади и Тверской. Думаю, что, если бы не это лето, у папы не было бы времени