Критика деятельности «свободных студентов» и родственных им движений совершенно необходима, поскольку она с надлежащей резкостью говорит о хаотичности представлений студентов о научной жизни. Здесь мы приведем слова из речи автора этих строк, произнесенной перед студентами, когда он призывал их к обновлению: «Существует очень простой и четкий критерий для того, чтобы определить ту или иную духовную ценность некой общности.
Это вопрос: может ли каждый член реализоваться в ней в полной мере, должна ли общность поглотить его целиком, и может ли она без него обойтись? Или каждому она нужна меньше, чем он ей? Очень просто поставить эти вопросы, очень просто ответить на них относительно каждого из современных социальных типов общности, и этот ответ является решающим. Всякий, кто чего-то добивается, стремится к полному осуществлению, которым и определяется ценность его достижений, когда человеческая личность полностью и безраздельно сможет себя проявить. Но социально обоснованное достижение, каким мы видим его сегодня, не демонстрирует полноты, это нечто разрозненное и вторичное. Нередко социальная общность – это то место, где тайно и в том же составе осуществляется борьба против высших устремлений, индивидуальных целей, а природное естественное развитие оказывается скрытым. Социальные достижения среднего человека в абсолютном большинстве случаев служат тому, чтобы вытеснить исконные независимые устремления духовной личности.
Здесь речь идет о тех, кто преподает, кто по долгу службы всегда сохраняет духовную связь с критицизмом и скептицизмом обучающихся студентов. Этим людям приходится ориентироваться в совершенно чуждой, чрезвычайно далекой от них среде, ставшей их рабочим местом. В отдаленном уголке ее они создают себе ограниченное поле деятельности, и вся полнота этих действий идет на пользу разве что самой общей абстракции. Не существует никакой внутренней исконной связи между духовной жизнью студента и его интересом к жизни детей рабочих, да даже и самих студентов. Никакой связи с собственной работой, кроме ни с чем не связанного чувства долга в соответствии с неким совершенно механическим противопоставлением: «здесь стипендиат народа – там социальная деятельность».
Это чувство долга рассчитано, производно, искажено и ни в коем случае не вытекает из самой работы. И долг выполняется: не в мучительной борьбе за понятую правду, не в сомнениях исследователя, вообще вне всякой связи с взглядами, возникшими в собственной духовной жизни. А только в резком, поверхностном противоречии, в отношении: идеально – материально, теоретически – практически. Одним словом, любая социальная деятельность – это не этический рост, а боязливая реакция духовной жизни. Однако не это представляет собой самое существенное и серьезное возражение против социальной деятельности; будучи абстрактной и лишенной каких-либо существенных связей, она противостоит собственно студенческой работе и стремится усмотреть в ней высшее проявление дурного релятивизма, который старательно и встревоженно все духовное стремится сочетать с физическим, так что для каждой посылки сразу же находит ее противоположность, соответственно не в состоянии увидеть синтез в жизни, но не то становится определяющим, что эта целостность на самом деле лишь пустая общеполезность, – а то, что, несмотря на все это, существует необходимость выдержки и любви там, где как будто бы дело идет лишь о механическом чувстве долга, и часто; стремясь избежать последствий духовного критического существования, взятого на себя как обязанность, студент сворачивает в сторону.
Ведь в самом деле он на то и студент, чтобы проблемы духовной жизни были ему ближе, чем практические социальные заботы. Наконец, и это совершенно точный признак: социальная деятельность студентов ни разу не принесла обновления понятий и оценок социальной деятельности вообще. Для общественности социальная работа по-прежнему означает своеобразное смешение долга и благотворительности каждого от дельного человека. Студенты не имели возможности четко определить свои душевные потребности, поэтому никогда еще не возникала действительно серьезно настроенная общность, а лишь корыстные объединения по обязанности.
Дух толстовства, который создал чудовищную пропасть между жизнью буржуазии и пролетариата, мысль, что служение бедным есть главная цель человечества, а не побочная задача в жизни студента, и здесь, именно здесь от него требуется все или ничего, – этот дух, выросший из идеи глубочайшего анархизма и монашеской общины, дух истинной, серьезной социальной работы, для которой при этом не требовалось детских попыток вживаться в психологию рабочих и простого народа, в студенческих общинах не прижился. Стремление превратить академическую общность в общность социальных работников потерпело поражение ввиду абстрактности и неопределенности предмета. Абсолютность намерения не нашла своего выражения, поскольку в этой общности она не встретила воли к абсолютности.
Симптоматичное значение попыток свободных, христианско-социалистических и других студенческих объединений в том, что двойственность, которую образуют университет и государство, они стремятся повторить в микрокосме университета в интересах своих жизненных и государственных амбиций. Они завоевали в университете право на все виды эгоизма и альтруизма, на большую жизнь, где все разумеется само собой, все, кроме радикального сомнения, глубокой принципиальной критики – самого необходимого для жизни, целиком посвященной строительству нового. Здесь речь не идет о противостоянии стремления к прогрессу свободных студентов и реакционной власти корпорации.
Как мы пытались показать и как видно по однообразию и мирному спокойствию общего состояния университета, свободные студенческие организации очень далеки от того, чтобы продемонстрировать обдуманное волевое, духовное начало. Ни по одному из вопросов, которые мы здесь затронули, их решающий голос до сих пор не прозвучал. Услышать его невозможно – из-за нерешительности. Их оппозиционность реализуется на плоской равнине либеральной политики. Развитие их социальных принципов застряло на уровне либеральной прессы. Свободными студентами не были продуманы важнейшие проблемы университета, поэтому горькой исторической реальностью стало то, что в официальных случаях именно корпорации, которыми идея академической общности была пережита и отвоевана, явились недостойными представителями студенческой традиции. В этих вопросах свободный студент вообще не обнаруживает более серьезной воли и большего мужества, чем корпорант, и его деятельность становится от этого едва ли не более опасной, поскольку она вводит в заблуждение и обманывает, потому что это буржуазное, не знающее дисциплины мелкотравчатое направление претендует на славу борца и освободителя в жизни университета.
Сегодняшнего студенчества не найти там, где идет борьба за расцвет нации, его нет на поле битвы за новое искусство, рядом с писателями и поэтами, у истоков религиозной жизни. Дело в том, что немецкого студенчества как такового просто не существует. И совсем не потому, что оно не принимает участия в новых, «самых современных» движениях, а в качестве студенчества вообще игнорирует их во всей их значительности, всегда и постоянно оставаясь в арьергарде общественного мнения и медленно продвигаясь по проторенной дороге; избалованный ребенок, испорченный и захваленный всеми партиями и союзами, покорный воле каждого и начисто лишенный того благородства, которое отличало немецкое студенчество еще сто лет назад, когда оно стояло в первых рядах борцов за лучшую жизнь.
Это искажение творческого духа и превращение его в дух профессиональный, которое мы наблюдаем повсюду, полностью охватило высшую школу и привело к изоляции ее от свободной творческой жизни. Очевидным и болезненным симптомом этого является кастовое презрение к ученым и художникам, чуждым и враждебным государству. Один из самых знаменитых немецких профессоров говорил с кафедры о «сочинителях из литературных кафе, по мнению которых христианство давно уже занимается какой-то ерундой». Тон и справедливость этих слов примерно равноценны. Еще более определенно, чем по отношению к науке, которая своей прикладной «применимостью» как бы демонстрирует непосредственно государственные тенденции, высшая школа, организованная таким образом, приступает к музам, пытаясь взять их голыми руками. Стремясь сориентировать на профессию, она неизбежно должна оставить в стороне непосредственное творчество как форму общности.
Действительно, враждебная отчужденность, полная неспособность школы к пониманию жизни требуют искусства, которое можно истолковать как отказ от непосредственного, ни с чем официальным не связанного творчества. У студентов с их инфантильной незрелостью это проявляется изнутри. С точки зрения эстетического чувства, может быть, самое заметное и неприятное внешнее проявление в высшей школе то, как механически реагируют студенты, слушая лектора. Как воспринимается то, что говорится с кафедры, можно было бы понять через академическую или софистическую культуру диалога. Но студенты далеки от этого, для них гораздо привычнее форма доклада, при этом не имеет значения, говорит учитель или ученик. Организация высшей школы основывается теперь не на продуктивности работы студентов, как когда-то задумали ее основатели. Они в основном представляли себе студента как учителя и ученика одновременно, как учителя, поскольку продуктивность означает полную независимость, взгляд на науку, а не на обучающего.
Там, где господствующей идеей жизни студентов является профессия и служба, там нет науки. Эта жизнь уже не может быть посвящена познанию, так как оно заставляет сойти с дороги бюргерской надежности. Она не может быть посвящена науке точно так же, как и жизни грядущих поколений. И все же эта профессия учить – пусть даже в совсем иных формах, чем сегодняшние, – непосредственно связана с самым глубоким постижением науки.
Эта опасная преданность науке и молодежи должна существовать в студенте как способность любить и стать основой его деятельности. Жизнь его должна следовать древним, он обучается науке у своих