Вышло это неожиданно кстати и прозвучало так хорошо, что Никита даже оглянулся на кузена и одобрительно кивнул.
— Что было бы, если бы ваши сыновья, ваше пр-во, были бы от вас отняты и решением их судьбы занимались бы чужие, холодные люди? (При этих словах Матрена Ивановна вновь приложила к глазам уголок шали. Артамон хотел здесь тоже сделать рукой красивый жест, как Никита, но раздумал.) Я уж не говорю о дочерях — этого наверняка не выдержало бы ваше сердце. Мне трудно судить… мой отец сам владеет людьми, он бывает строг, но я уважаю его как человека, который не умножает чужого горя. Не можешь быть причиной добра — не твори и зла, я так понимаю… а пуще всего совершенствуйся и старайся быть полезен, — добавил он, украдкой взглянув на Никиту.
Вера Алексеевна проследила его взгляд и с улыбкой спросила:
— А сами вы как думаете?
— Это полностью и мое мнение, — вспыхнув, отвечал Артамон. — Не думайте, что раз я говорю улыбаясь, то настроен легкомысленно.
— Верно, — подтвердил Никита.
— Вы сказали — совершенствуйся и старайся быть полезен. Но в чем, по-вашему, надлежит совершенствоваться? — спросила Вера Алексеевна и внимательно взглянула на него.
Артамон как будто немного растерялся, но все-таки ответил:
— Я так рассуждаю: старайся больше любить ближнего и делай то, к чему тебя обязывает честь. Вы знаете, я читал из истории, как рыцари присягали своим сеньорам, обещая быть верными — но только если послушание не вынудит их поступиться честью. Честь была для них выше верности…
— Je comprends2… Люби ближнего и послушествуй старшим, — с легким разочарованием сказала Вера Алексеевна. — Уж больно на пропись похоже. Неужели вам, мужчинам, так трудно блюсти свою честь, что об этом нужно говорить особо?
— Это трудно, Вера Алексеевна, очень трудно! — с неожиданной горячностью возразил Артамон. — Только вы не смейтесь… но вообразите себе: тысяча мелочей, и нет ясного мерила! Мой кузен Michel — Михайла Лунин, вы, быть может, о нем слышали… человек чести, прекрасный человек! я его люблю, как родного брата, — он вызывал к барьеру за неловкое слово, за косой взгляд, почитая свою честь затронутой. А вот Никита живет совершенно иначе — он не обращает внимания на всякие пустяки и не ищет стычек…
— Я был бы тебе весьма обязан, если б ты мне позволил рекомендоваться самому, — заметил Никита.
— Однако же порой пренебречь этими пустяками — значит попасть в неприятнейшее положение, — произнес Владимир Горяинов. — Еще трусом назовут.
Перейдя в гостиную, заговорили о дуэлях. Никита горячо утверждал, что допускать сомнений в своей порядочности не следует, но, однако же, дурно опускаться до неразборчивого бретерства и ездить на дуэли, как в собрание, для развлечения. Алексей Горяинов-сын возражал, что всякие «мальчишки», штатские особенно, привыкли видеть в отказах от дуэли слабость, а потому «никакого уважения не будет». Горяинов-старший порывался поведать о давнишней своей дуэли с поручиком Несвицким из-за какой-то m-lle Рамон, но был в самом начале остановлен Матреной Ивановной. Артамон сперва поддержал Никиту, а потом сам признался, что в четырнадцатом году, в Париже, в одном небольшом собрании, чуть не вызвал своего сослуживца переведаться на саблях из-за того, что тот залил ему мундир вином. Иными словами, в гостиной было весело.
Артамон более уж не возобновлял разговора о совершенстве, но рядом с Верой Алексеевной, видимо, чувствовал себя покойнее и не боялся испортить впечатления. Впрочем, слушать его было занятно; окружающие смеялись не умолкая. Дар наблюдательности у него был развит сильно: он очень верно, на смеси французского с немецким, представил ссору эльзасских крестьян, потом еврея-часовщика, потом принялся рассказывать, как во Франции ловят певчих птиц. «Я в каком-то героическом рассказе вычитал — изображено, как соловей поет: „Fier, fier, osez, osez3“. По-моему, так это нарочно выдумано. Вера Алексеевна, а по-вашему, на что похоже? У нас няня говорила, соловей поет: „Чего надо, старичок, чего надо, старичок?“ — а бонна по-другому: „Je t’aime, je t’aime, toi, toi!4“».
Матрена Ивановна слушала разговоры молодежи и благосклонно улыбалась.
Возвращаясь от Горяиновых, Артамон зазвал Никиту ночевать к себе (брат Александр Захарович куда-то зван был в гости). Ему не терпелось узнать, какое кузен составил мнение о нем, да заодно и проверить свое впечатление.
— Ну что, Никита, прошел я испытание?
Никита смерил родственника задумчивым взглядом.
— Ты, кажется, искренен и умеешь заражать… думаю, ты можешь быть нам весьма полезен. Однако ж каковы провинциалы! глупы как пробки. Все без исключений, даже и молодые. Пожалуй, дальше ездить к ним — только время терять. Закормят, заласкают и всё смотрят, как бараны. Ты там хорошо сказал, про честь выше присяги… а им и это как с гуся вода! Пожалуй, только в конце тон немного испортил, когда пустился в любезности, а так с отличной стороны себя выказал.
— Как по-твоему, я ерунды не наврал?
— Пустое…
— Ну, может быть, не ерунды, а что-нибудь такое неловкое.
— Это когда ты мелким бесом разливался? Перед той… перед старшей?
— Перед Верой Алексеевной.
— Старая дева…
— Вера Алексеевна и в сорок будет хороша! — обиделся Артамон.
Никита рассмеялся:
— Ну, Артамон, жди теперь, покуда ей стукнет сорок! Не знаю, право, если и сболтнул чего, так не все ли тебе равно? Будешь сегодня у наших?
— Буду.
— Рассказать, как ты перед барышней соловья изображал, так ведь животики надорвут.
Артамон сорвался с места:
— Никита, ну вот это уж будет свинство!.. Не вздумай, не то я с тобой вовсе рассорюсь. Черт знает что… имей совесть, в конце концов!
— Убедил, убедил, не шуми.
Спустя два дня Сергей Горяинов спросил у Артамона:
— Ты, говорят, был у моих? Что ж, старики пригласили бывать?
— Пригласили, — сдержанно ответил Артамон, умолчав, что бывать его пригласили не только «старики», но и Вера Алексеевна, которая на прощанье подала ему маленькую нежную руку и с ласковой улыбкой сказала: «Мы принимаем по четвергам».
Правда, при этих словах, от которых вдруг ухнуло сердце, был Никита. Значит, приглашение адресовалось и ему…
— Будем вместе ездить, всё веселей, — продолжал Горяинов. — Совсем манкировать как-то неловко. Вечера, признаться, у отца прескучные — всё старики-чиновники да разные тетушки… хорошо еще, если Володя друзей приведет.
— A propos5… — Артамон вдруг замялся. — Как так вышло, Сережа, что Вера Алексеевна, при ее внешних и умственных качествах, до сих пор не замужем?
Сергей поморщился:
— Тут, понимаешь, такое дело… в двенадцатом году у ней жениха убили при Бородине — ну, не то чтобы жениха, предложения-то он сделать и не успел, но все-таки. А в тринадцатом погиб брат Саша — видал небось портрет? Сестрица три года носила траур, думала даже в монастырь идти. Время-то и ушло… уж двадцать семь стукнуло! — безжалостно добавил он.
Любинька и Сашенька Горяиновы не дождались в наступивший четверг своего «Чайлд Гарольда» — так они между собою прозвали Никиту Муравьева. Они разочарованно вздохнули, увидав, что «тот, другой» (то есть Артамон) приехал один. С досады, что в прошлый раз он почти не обратил на них внимания, они пришли к мнению, что Артамон Захарович — самый обыкновенный «армейский», каких много бывало в доме. Кроме Артамона Сергей привел с собой троих приятелей, но в тех не было никакой новизны и тем более загадки. Резвая Сашенька, выбежав в переднюю и застав там Артамона перед зеркалом, громко фыркнула и упорхнула.
— Наводи красоту, наводи… — Сергей зевнул. — Все равно ни одной хорошенькой не будет.
— Корнет, ты несправедлив к своим сестрам.
— За косы их дергал, а вот нá-поди — писаные красавицы… Тебе которая больше нравится, Любинька или Сашенька? — с усмешкой спросил Сергей.
В гостиной до их появления было малолюдно. Матрена Ивановна, в чепце и шали, другая пожилая дама и незнакомый офицер сидели за картами, два чиновника в вицмундирах благодушествовали, расположившись в креслах подле хозяина. Любинька, Сашенька и еще одна девица, явно скучая, то перебирали клавиши рояля, то принимались листать альбом. Вера Алексеевна сидела в эркере с вышиванием, и Артамон, обойдя гостиную, подсел к ней. Прочая молодежь затеснилась вокруг рояля, и Любинька в четыре руки с одним из гостей, прапорщиком Белецким, заиграла «Битву под Прагой».
— А что, ядро из пушки верно летит с такой силой, что не спасешься? — спросила Сашенька, когда пьеса была окончена. Все взгляды обратились на молодых военных, девицы приготовились слушать.
— Говорят, в Смоленском сражении французский батальон потерял целый ряд в своем подразделении от одного-единственного ядра, — важно отвечал Белецкой. — А что ж, и ничего удивительного. Ядро имеет необыкновенную силу даже на земле. Я сам видел, как катившимся ядром ударило солдата так, что тот умер от ушиба. Впрочем, тут ведь кому как повезет. Одному нашему поручику ударило осколком в офицерский знак, прямо в середку, и не пробило, только вогнуло. Не рана, а царапина, пустяк.
— Страшно!
— Ничего… мы ядрам не кланялись. — Белецкой выразительно выпятил грудь. — Бывало, новичка даже осадят: «Чего зазря поклоны бьешь?» Если перелетит через головы — махнем вдогонку и скажем: «Привет нашим». А однажды, помню, сидим мы у костерка под сосной и никому за дровами идти неохота. Тут он как выпалит… солдаты, знаете, никогда не говорят «враг» или «неприятель», а всё он. Нас щепками обдало… глядим, вся верхушка сосны размолота. Вот, стало быть, и дрова.
— Вы тоже воевали, Артамон Захарович? — Вера Алексеевна, сидя на своем месте, на мгновение подняла глаза от вышивки и тут же опустила голову — смотреть гостю в лицо было отчего-то неловко.
— Да, Вера Алексеевна. В двенадцатом году в Валахии начинал, у Чичагова… вот при Бородине не был, не довелось.
Артамон Захарович вдруг оборвал фразу, словно ему не хватило дыхания.