Разговор не клеился и был близок к вспышке. Того единственного ответа, которого так ждал кузен, Никита не дал и дать не мог, и обоим было досадно. Не сойдясь темпераментами, они в последнее время как будто только и искали повода разойтись без ссоры. Артамон это чувствовал и считал себя виноватым. Чего-то в нем, по его мнению, недоставало, а он никак не мог уловить, чего именно… Мысль о том, что он уступает родичам во многом и никак за ними не угонится, не давала ему покоя.
Он предпринял еще одну попытку.
— Никита, ты знаешь, меня скоро командируют в Тамбов. Чтоб не зря ехать, дай мне, по крайности, право набирать единомышленников в Пятом корпусе. Хоть записку напиши, что ли…
Никита на мгновение задумался…
— А ты прав, — вдруг сказал он. — Я даже более того сделаю — дам тебе целую книжку и напишу в ней цель общества, и те, кого ты примешь, пускай в ней расписываются. Я тебя только об одном убедительно прошу — не распространяйся, ради Бога, с кем попало об истреблении, кинжале и прочем. Это неосторожно, в конце концов, всегда можно нарваться на донос. Обещаешь?
— Обещаю, ты только напиши.
Никита, казалось, сам вдруг воодушевился этой идеей — он сходил к себе на квартиру и принес небольшую записную книжку в зеленом переплете. Вернулся он не один, а с Катениным, который, как оказалось, там его поджидал, но Артамон обрадовался и Катенину, немедля простив ему недавние косые взгляды и усмешки. Катенин, похоже, заодно с Александром Николаевичем усвоил взгляд на Артамона как на балагура и забавника, которого не следует принимать всерьез. Раздражало это безмерно, до белой ярости… Из уважения к Никите и Александру Николаевичу Артамон не решался гласно потребовать объяснений — да еще Бог весть что вышло бы из них. С бойкими и острыми на язык гостями полковничьей квартиры Артамону было не тягаться. Быть шутом при Никите он не желал — и теперь всё отдал бы, лишь бы тот вновь заговорил с ним горячо и искренно, как осенью. И без того нелегко было смириться с тем, что кузен, годом младше его, смотрел и рассуждал как старший.
Все трое стеснились у стола, и Никита принялся писать.
— «…соединиться в Общество для того, чтоб связать нравственно отличных людей между собою и сим способом всем вкупе стремиться к пользе Отечества», — прочел он.
— Нравственно отличных… это хорошо, да!
— Ты не забудешь ли, что обещал?
— Как можно, Никита.
— Тогда слушай дальше: «Сим уполномочен штабс-капитан Артамон Муравьев набирать сочленов в 5-м Резервном Кавалерийском Корпусе». Ставлю подпись. Подпишите и вы, Катенин.
Теперь, когда у него появилась цель, Артамон вновь развеселился. Он принялся шутить с Катениным, даже расшевелил Никиту, а после их ухода стал представлять, какие разговоры будет вести в Тамбове с «нравственно отличными людьми» — непременно храбрыми и решительными, — и как пополнится ими общество, и с каким уважением взглянут на него Никита и Александр Николаевич. Запрет говорить об «истреблении», впрочем, несколько обескураживал его, но Артамон тут же признал, что Никита совершенно прав. Бывало, что из-за неосторожности заговоры раскрывались в последний момент и конфиденты шли на плаху.
От этой мысли нетрудно было перейти и к самому «истреблению»… Артамон представлял себе эту сцену неоднократно, и всякий раз в подробностях. После ухода Никиты и Катенина он даже достал пистолет и принялся целиться в зеркало, прикидывая расстояние. «Рука не дрожит… это хорошо. Нужно упражняться больше, чтоб и с тридцати шагов не промазать». Лицо, глянувшее на него из зеркала, было бледным и интересным, только глаза сделались круглыми, как у кота.
Как ни крути, выходило, что дело несложное, хоть во дворце, хоть на бале, хоть во время прогулки или на параде. Обставить его более или менее драматически — маски, кинжалы, плащи и прочее — зависело от обстоятельств и от того, следовало ли исполнителю покушения пасть на месте жертвой или бежать, спасая свою жизнь. Нужно сказать, оба исхода Артамон воображал с удовольствием и с трепетом, а в тех случаях, когда трепет переставал быть приятным, напоминал себе, что он недаром тезка Артемию Волынскому. Смущало его лишь то, что, в случае жертвы, придется, во-первых, навеки проститься с Верой Алексеевной, а во-вторых, вновь причинить ей боль утраты. Но и тут, поразмыслив, Артамон успокоил себя. Вере Алексеевне наверняка приятно будет помнить его как героя… а если жертвы не понадобится, тем более… а если даже и понадобится, может быть, до тех пор они успеют составить счастье друг друга, и, когда пробьет роковой час, она сама благословит его…
У него голова шла кругом.
«Вот теперь можно и предложение делать, — блаженно подумал он. — Мне, право, есть чем гордиться. И потом, Егор Францевич говорит, мне вот-вот выйдет в ротмистры. По крайней мере, не с пустыми руками, для успокоения совести. Конечно, окружить Веру Алексеевну роскошью я не смогу, но неужели она откажет мне из-за того, что я небогат? Она не тщеславна, кажется, и не привыкла к блеску… Пускай нас ждет бедная жизнь, но она будет счастливой!»
Он неосторожно взмахнул рукой, словно споря с кем-то незримым, и случайно спустил взведенный курок. Зеркало разлетелось вдребезги: пистолет оказался заряжен. В комнате повисло облако дыма. Артамон выругался от неожиданности, обернулся и увидел на пороге брата Александра — тот, обомлев, смотрел на него с раскрытым ртом.
— Ты что?..
— Господа, имейте совесть, — сказали из соседнего «нумера». — Кто там пули в стену садит?
— Я нечаянно, Митя.
Впрочем, Александр Захарович, вернувшийся с вечера, был настроен благодушно и на чудачества брата не сердился.
— Ну, слава Богу, хоть не убился. А ты зря в собрание не поехал, было премило. — Александр Захарович даже о приятном рассказывал мерно и не повышая голоса, словно читал нотацию. — О тебе справлялись, между прочим… tu avais du succès autrefois11! Ты вообще становишься каким-то анахоретом, ездишь на вечера черт знает куда, где никого не бывает… ну что ты улыбаешься?
— Так, Саша… ты рассказывай, рассказывай. Я очень рад за тебя.
Брат подозрительно взглянул на него.
— Того и гляди, тебя совсем забудут в свете, нехорошо… послушай, Артамон, я так не могу, ей-богу. Или прекрати скалиться, или выкладывай, что у тебя на уме. Не то я сейчас лягу спать, и попробуй только меня разбудить.
— Нет, Саша, честное слово, ничего такого… так что же в собрании?
Александр Захарович, все так же мерно, принялся рассказывать. Артамон слушал, улыбался знакомым именам… Брат казался ему совсем юным, а себя уж он считал положительным семейным человеком, обремененным совсем иными делами и заботами, нежели улыбки светских барышень. Роль степенного отца семейства Артамон примерял на себя так же легко, как и роль героя. Улыбаясь и кивая брату, греясь в лучах чужой радости, он думал о своем, но тут напомнила о себе и собственная молодость, и степенному отцу семейства стало решительно невозможно усидеть на месте. Захотелось сбежать по лестнице, взбудоражить спящие улицы, махнуть галопом далеко за город или хотя бы распахнуть окно и крикнуть что-нибудь на весь двор…
Теперь, после разговора с Никитой, после легкомысленной и счастливой болтовни Александра Захаровича, хранить тайну казалось невозможно, да и незачем. Артамон подумал, что наконец всё для себя решил. Определенность, которой он ожидал несколько месяцев, наконец настала, и нужно было немедленно что-то сделать, не то — он чувствовал — он принялся бы хохотать как сумасшедший.
Когда Александр Захарович начал рассказывать про кем-то изобретенные новые фигуры в мазурке, Артамон не выдержал — он обхватил брата и заскакал с ним по комнате.
В стену постучали.
— Вы с ума спрыгнули, господа? Утра шестой час.
— Мы, Митя, подумали, что уж не стоит и ложиться.
— Вы-то подумали, а нам каково?
С другой стороны отозвались:
— Мы уж решили, что Сашка не собаку, а коня в нумер привел.
— Астраханского верблюда.
— Слона.
Из соседнего нумера пришли поручики Злотницкий и Волжин. Явился и Сергей Горяинов.
— Если не даете спать, дайте тогда выпить.
— За шкапом корзина стояла — глянь, нет ли бутылки.
— Кстати о конях, эскадронный обещал загонять на дистанции. Отчего у конногвардейцев верста три минуты, а у нас три с четвертью?
— Черт его знает.
— Я тебе скажу почему. У Петюшки Арапова гунтер, а у меня ганноверский тяжеловес. Эскадрон равняется по тихоходам. Вот тебе и три с четвертью. Зато на пяти верстах они за нами не угоняются.
— Vivat les chevaliers-gardes12!
— Послушайте, господа! — вдруг выпалил Артамон. — Я хочу одну вещь сказать… господа, я женюсь.
В комнате воцарилась мертвая тишина.
— Шутишь? — наконец спросил Волжин.
— Да что вы все как сговорились, за шутку держите! — обиделся Артамон. — Натурально, женюсь, на его вот сестре, на Вере Алексеевне.
— И молчал до сих пор?! Ты-то, Сережа, что ж?
— Будешь тут молчать… он меня мало не к барьеру грозил поставить, если разболтаю.
— Ай, Артамоша, молодец! — гаркнул Злотницкий. — Хвалю! Вот это по-нашему — влюбился, так нечего медлить!
— Друг! Артамон! Прощай, свобода!
— Я медлить не люблю-ю-ю! — сатанинским басом пропел Волжин. — Сейчас мы денщика того… за шампанским.
— Господа, шестой час утра, какое шампанское? — пытался слабо протестовать Александр Захарович. — Хороши мы будем на плацу, нечего сказать.
— Ничего, Саша, мы в меру. Могий вместити… Артамон, а мальчишник? Непременно мальчишник! Господа, качать капитана!
— Идите к черту! Уроните или об потолок стукнете…
Александр Захарович оттянул брата в сторону.
— Послушай, ты говорил с отцом?
— Покуда нет, да вот поеду в Тамбов…
— Frateculus meus13, я тебе решительно удивляюсь… или, пожалуй, не удивляюсь, вечно ты все делаешь навыворот. И уж сразу «женюсь». Ее родителям, я полагаю, ты тоже еще ни слова не сказал? Ну а как откажут?