Мальчики
времена какие поздние!
с дикой осенью оружия
входят новости из Боснии
ничего кругом не слушая
ни весны им ни жемчужного
перебора капель сводчатых
среди света безоружного
в недоразделенных вотчинах
среди света слишком резкого
сослепу темно – и щурятся
из трактира Достоевского
вывалившие на улицу
недоспорившие мальчики
обведенные по контуру
линией кровавой начерно —
и понурые покорные…
Из книги «Купание в Иордане и другие тексты времен чеченской кампании». 1995–1996
Эти
этим – купанным на кухне в оцинкованных корытах
со младенчества играющим у церкви без креста
не писать на Пасху золотых открыток
серебристой корюшки не ловить с моста
оловянная свинцовая а то и в каплях ртути
их несла погода спеленав сукном
а теперь и некому просто помянуть их
голубиным словом на полуродном
языке церковном языке огней
отраженных волнами с такой холодной силой
что прижаться хочется крепче и больней
к ручке двери – двери бронзовой двустворчатой резной
где изображен свидетель шестикрылый
их небытия их жизни жестяной
Первое свиданье
если после политеха
ты россии не спасал
инженерствовать не ехал
со святыми за урал
если к тайному оружью
ты руки не приложил
или же с чертежной тушью
кровь из отворенных жил
не смешал заради блага
главной родины твоей —
станет пострашней гулага
первое свиданье с Ней
Воскресение под Нарвой
омоновцы охранники бандиты
однояйцовые зачем вы близнецы
размножены откормлены забиты
и похоронены близ Ниццы
и в жирный прах обращены
и воскресаете под Нарвой
для новой славы кулинарной
яичницы и ветчины!
Орел с Решкой
вот тебе и в оттепель
колотун
и терпи терпи теперь
Калиту
князя нового кленового
решетчатого
князя в клеточку линованного
по решенью Зодчего
жизни прежней
жизни бедной
безутешный
грошик медный
решкой кверху
лежа в луже
как бы свегнут
и как бы нужен
Легкие игры
о легка игра
в олега ли в игоря
и горя не мыкая
даже голь немытая
выгоряне —
а туда же, играют
во дворян водворение:
володей нами княже
сидай на коня же
ну!
а мы и пешком на войну
Военно-полевая церковь
восстановленные в попранных правах
пуля-дура и судьба слепая
девки со свечами в головах
с каплей воска на подоле облетая
полевую церковь свежей кладки
бог из бетономешалки
бог усвоивший армейские порядки
по ускоренному курсу в караулке
рядом с Маршалом чугунным на лошадке
как собачка с госпожою на прогулке!
Памятник полководцу
мы за нашим генералом
генералом на коне
двинем хоть и пешедралом
с животом пустым и впалым
но довольные вполне
раз – побудка два – приборка
три – оружье за плечо
и в окрестностях нью-йорка —
прима беломор махорка —
сразу станет горячо!
Плачущая бомба
из-за маршальской гармошки
из-под пушкинской морошки
выпростать хотя ладонь бы
выпросить слезу у бомбы
ах пускай она поплачет
ей ничего не значит
что пескарь на сковородке
скоморошничает скачет
На руинах межрайонного Дома Дружбы
тоска периферийная по центру
сидеть среди отмеченных Системой
пока ансамбль готовится к концерту
и режиссер свирепствует за сценой
не реже раза в год наполнившись как церковь
под Пасху помещенье Дома Дружбы
рукоплескало прибалтийскому акценту
носило на руках кавказ полувоздушный
примеривалось к тюбетейкам
рядилось в украинские шальвары…
увы! одёжка стала не по деньгам
полезли трещины, облупленный и старый
стоит как насмерть на своем восторге
мир вечной молодости, праздник урожая
колесный трактор сталинградской сборки
чихнул, заглох из фрески выезжая
на развороченные плиты вестибюля
где ватники строительной бригады
послеполуденными фавнами уснули —
им больше ничего уже не надо
Метампсихоза
Метампсихоза – это значит мне
по меньшей мере выпадет родиться
близ моря, в маленькой воюющей стране,
чей герб лазорево-червленый
подобен допотопному зверинцу
сплошные львы орланы и грифоны
и черт-те что на небесах творится
у горизонта – горб супердержавы
как тени сизые, смесились корабли…
на крабьих отмелях, в ракушечной пыли
сияло детство ярко, среди ржавой
подбитой техники искали что взорвать
куда прицелиться для смерти и для славы
посмертной – чтобы как-нибудь опять
воскреснуть в государстве островном
Киев зимой
под снегом киев как во сне
и век бы спать ему и свет мешая с ватой
спохватываться с вечностью хвостатой
в обнимку на днепровском дне
что видно снизу? взгорья да холмы
под снегом, как во сне, —
в пещерные утробы
все возвращается от ежедневной злобы
от холщевитой банковской сумы
и нищета приняв парадный вид
над спящим материнским городищем
распяливает руки шевелит
губами жестяными и по тыщам
чьих – рыщи хоть по дну —
имен уже не сыщем —
молитву поминальную творит
Торжество часов песочных над механическими
заунывное сперва по кругу бормотание
возрастанье темпа выкрики приплясывания —
и свистящая спираль маго-метания
с силой расправляется разбрасывая
комья почвы сапогами утрамбованной
камни арматуру со строительства
брошенной лечебницы психованной
для придурков из последнего правительства
это их – не наша остановка времени
в механических часах подвисших черной гирею
над вокзалом где столпотворение
где поют сирены и снуют валькирии
где на месте кровли – ночь прямоугольная
светлые дымки на фоне звезд бесчисленных
так работает подмога дальнобойная
что вокруг песок, один песок бесчинствуя
из ладони на ладонь пересыпается
это ли не есть развеиванье прошлого
по пространствам где не просыпаются
без молитвенного воя полуношного?
Гибель вертолетчика
Вертоград моей сестры,
Вертоград уединенный…
Об этом знают сестры или вдовы,
над фотографией склоняясь безутешной —
внезапный есть предел у тяжести пудовой,
там облак неземной и воздух вешний
им дышишь – не надышишься и снова
глядишь насквозь его – не наглядеться всласть
коротколапая приземистая власть —
его обнять не в силах до конца
в нем сохраняется горбатая надежда
на претворенье крови и свинца
в сиятельные гроздья винограда
и рот его раскрыт, подставленный под град
из сестринского вертограда
и вертолет его так празднично горит
как будто весь надраен для парада
Плачьте дети, умирает мартовский снег
в марте – хриплое зренье, такое богатство тонов
серого, что начинаешь к солдатам
относиться иначе, теплей, пофамильно, помордно:
вот лежит усредненный сугроб Иванов
вот свисает с карниза козлом бородатым
желтый пласт Леверкус, Мамашвили у края платформы
черной грудой растет, Ататуев Казбек,
переживший сгребание с крыши, трепещет
лоскутами белья в несводимых казарменных клеймах…
Каждый снег дотянувший до марта – уже человек
и его окружают ненужные мертвые вещи