о чтобы остужался, но как будто отчуждался от сиюминутных радостей крымского раздолья и повисал колеблющимся полупрозрачным занавесом, за которым скрывались совсем другой мир, другая реальность. Этот мир не мог осознать себя здоровым, полноценным, освободившимся от памяти войны и страдания. Тем летом Кривулину исполнилось тридцать, и хотя хозяин дома и некоторые слушатели были много старше Виктора, его стихи, голос и его облик внушали окружающим ощущение тайного трагического опыта, которым он хотел поделиться, преодолевая собственное сомнение в возможности такого обмена. Казалось, что визуальным слепком его стихов был некий сложный орнамент из архитектурных украшений, растений, музыкальных инструментов, воинского снаряжения… и орнамент этот был, как сказал однажды Мандельштам, «строфичен». Поэтическая мысль Кривулина широкими мазками воплощала замысел отдельного стиха, чтобы затем включить его в целостную картину стиховой речи. Рожденный в предпоследний год той большой войны, Виктор ощущал себя неотделимой ее частью, бессознательным еще свидетелем, призванным понять войну как состояние длящееся, пронизывающее сегодняшний, а может быть, и завтрашний день. Судьба нашего поколения – последних военных и первых послевоенных лет – сделала нас свидетелями еще нескольких войн, в которые Кривулин, раз и навсегда осознавший свою «страдательную роль певца и очевидца», вглядывался собственными жадными глазами и глазами многоликой Клио, равно беспощадной и сострадательной. По наблюдениям Виктора, очень многие поэты, писатели, художники его круга, то есть представители второй, неофициальной культуры, происходят, как и он сам, из семей профессиональных военных или людей, для которых военный опыт был главным и определяющим. Поэтому, помня о войне, обращаясь к ней, заклиная ее, Кривулин говорит от имени своего поколения, от имени культуры, замковым камнем которой он был. Эта книга и стихи, в нее включенные, не предотвратят и не остановят войну, но позволят заглянуть ей в лицо, понять ее, ее разоблачить и ей противостоять.
Михаил Шейнкер