Разговаривали на лавочке перед домом. Вышла соседка Славы, продавщица, Света-магазин, стала ему говорить: “Что ты тут этих чурок приваживаешь, их гнать надо”. Слава сказал: “Они зато не бухают и ишачат честно, а ты на своих-то глянь”. Потому что сыновья Светы всегда пьяные и у них уже фиолетовые лица, а им всего двадцать, только с армии. Из армии. Слава дразнил Свету-магазин “Светка-эпиляция”, потому что она носит бриджи со стразами, а ноги волосатые, как у зверя. “Не кудахтай, иди побрей свои пережитки прошлого”, – сказал Слава. Они еще немного поругались матом, и Света ушла. Слава сказал Олиму и Сафару: “Забейте, пацаны, она тупая, отстой ходячий” – и пообещал, что приедет с рыбалки и притащит “Кузнецова” к нам в деревню, поставим сами напротив сельсовета, справимся, небось не без рук. Если его на цветмет никто не утащит, так прибавил он. Олим сказал: “Его нельзя на цветмет, он герой”. Слава сказал: “Земеля, тут живых героев бросают, а ты про железного…” Мы решили устроить дежурство и стали сидеть на обочине возле “Кузнецова” по очереди. Сначала только Олим, Сафар и я. Потом другие постепенно. Я не знаю, что бы мы стали делать, если бы его приехали забирать на цветмет. Во-первых, как бы мы разузнали, это на цветмет его увозят или в райцентр, в парк, как обещали? Не знаю… Мы сидели и охраняли “Кузнецова”. Только мы… ну в смысле – дети, то есть как бы несовершеннолетние… Из взрослых никто не ходил. Отец сказал только: “Долго этот бардак продолжаться будет?” Пошел в сельскую администрацию. Оказалось, они ни при чем – повёртка на территории другой сельской администрации. Звонили в район. Там сказали – вопрос на контроле, но сложности с транспортом, монумент на днях будет перемещен и установлен в городском парке, спасибо за обращение.
И “Кузнецов” опять лежал на обочине.
На ночь оставались Балабановы, им все разрешают – отец сидит, мать пьет. Мы организовали, что те, кто не дежурил, собирали тем, кто дежурил, воду и хавчик, в смысле перекус, хлеб, огурцы, пирожки, простоквашу – у кого что было. Всем было интересно. Как будто игра. Как будто дело какое-то появилось. Не знаю. Балабановым нравилось дежурить, потому что им много еды доставалось, небось не дома. Еще мы сделали табличку “Мусор не бросать!” Потому что когда люди видят, что где-то что-то валяется, даже если оно случайно упало, они тут же там помойку устраивают, проверено.
Когда мы там сидели, мы говорили про всякое, у кого какая мечта. Ну, тут у всех глупота какая-то – велики, мотики, лодки, дроны, бабла побольше, мир во всем мире… Только у Сани Балабанова нормальная – денег заработать, мать от пьянки подлечить, зубы ей купить новые. А пока он, Саня, будет на ноги становиться, Митьку устроить под патронташ. Мы не поняли что-то. Потом я сообразила, что это в смысле под патронат, в патронатную семью. Олим сразу сказал – давай его к нам; мы, Очировы, уважаемая семья. Саня сказал, в Таджикистан никакая опека не пропустит, вы там сами нищеброды. Потом сказал: “Спасибо, брат”. И тогда Олим показал нам фотки своего села в мобике. Там у них сад, как в раю, понимаете, Юлия Валерьевна? Две сестры, красивые, как я не знаю… как в сказке какой-то восточно-народной, сидят в таком дворике, под абрикосом, чай пьют. Во дворе растет реально абрикос. А еще гранаты, виноград, айва и грецкие орехи. Машины, люди, озеро Варзоб…
Иногда, Юлия Валерьевна, я начинала думать о том, что во время войны Очировы и Кузнецовы вместе воевали за эту землю, но теперь на этой земле нет ничего, она выглядит сиротой, как Митька Балабанов, колхозные постройки разрушены, поля зарастают березками и сосенками, а потомки Кузнецовых называют потомков Очировых чурками. Но я быстро переставала про это думать, потому что думать про это так же тяжело и муторно, как смотреть на искалеченную собаку или на гору мусора на берегу реки.
Мы сидели на обочине.
Останавливались машины, люди спрашивали, что такое, но только иногда. Все спешат.
В конце августа стало холодней, мы жгли костер и пекли картошку. Когда Олим и Сафар уезжали, с ними все обнялись по очереди. Последний раз я была там на осенних каникулах. Ничего не изменилось. Я вела видеодневник все лето, осенью опять снимала и после каникул выложила его в интернет. И вот тогда только “Кузнецова” увезли, уже перед снегом, теперь он в городском парке в райцентре посреди клумбы. Я написала об этом Олиму».
Застучали каблуки. «Да, да, в среду», – улыбающимся голосом сказала в мобильный Юлия Валерьевна, входя в кабинет. И спросила с укором:
– Ну что? Все молчишь? Евдокия, ты прекрасно знаешь, что вступительные тесты у тебя были, мягко говоря, не очень. Мы приняли тебя из-за твоих спортивных достижений. Нам было приятно, что нашу гимназию будет заканчивать перспективная спортсменка, надежда российского спорта. И что теперь? У каждого поступка, дорогая моя, есть форма и есть содержание. По содержанию, по душевному порыву ты, конечно, абсолютно права. Спасти памятник – это прекрасно. Но зачем на видео, зачем в интернет?
Евдокия не могла понять, в чем ее ошибка, чего уж такого плохого и неприличного в видеодневнике, особенно если «Кузнецова» в конце-то концов увезли в городской парк и он больше не валяется в канаве.
– Ты уже не просто сама по себе, ты представляешь нашу гимназию, и что? Такая девочка, кандидат в мастера спорта, ученица лучшей гимназии Петербурга, на обочине, рядом с какими-то… На видео в интернете в компании каких-то бритых детей деревенских алкоголиков, да еще вдобавок каких-то…
Евдокия посмотрела на большие, густо намазанные пунцовой помадой губы Юлии Валерьевны и увидела, что она хочет сказать «чурок». Губы уже приготовились, у них было такое брезгливое выражение, губы хотели сказать «чурок», но культурно сказали:
– Гастарбайтеров!
Так вот оно что!
Юлия Валерьевна хотела сказать «чурок», чуть было не сказала, а если бы Евдокии не было рядом, она бы так и сказала, точно. От этого Юлия Валерьевна мигом показалась Евдокии такой же, как Света-магазин, «отстой ходячий», пережиток прошлого, чего ее бояться.
– Скоро все кончится, – сказала вдруг Евдокия.
– Что? Что именно кончится? Что ты имеешь в виду? Мне очень трудно с тобой разговаривать, Евдокия. Нам придется встретиться с твоими родителями и психологом и поговорить.
Тут объяснить было просто, но не хотелось. Евдокия молчала.
– Ты свободна, – с укором покачала головой Юлия Валерьевна. – Иди.
Юлия Валерьевна осталась одна в кабинете, открыла планшет и опять стала смотреть этот ролик.
Лето, дорожные работы на федеральной трассе, на траве между обочиной и придорожным перелеском лежит памятник солдату, укрытый венками и цветами, горит костер… Дети и подростки сидят на бревнах. Вот Евдокия плетет венок, рядом два таджикских подростка… Осень, дорожные работы на федеральной трассе, на обочине горит костер. Укрытый тряпьем и ветками рябины, лежит памятник солдату. Около памятника и возле костра сидят дети и подростки в перепачканной глиной обуви. С ними большая желтая дворняга. Вот Евдокия садится на бревно, поправляет шапку пацаненку в куртке не по росту. Юлия Валерьевна отключила ютьюб.
В этом ролике было что-то одновременно и тяжелое и светлое, он вызывал чувства, которым Юлия Валерьевна не могла подобрать названия и поэтому не совсем понимала, как ко всему этому относиться.
Тогда она выдвинула ящик письменного стола и принялась есть конфеты с вишневым ликером.
Евдокия шла по коридору на урок биологии и остановилась у окна. Было легко и не страшно. Скоро все кончится.
Во-первых, зима. Потом учебный год. Потом детство. Вообще, все не так плохо. «Кузнецов» стоит в горпарке, сурово смотрит вдаль, у ног его цветы и венки. Во дворике под абрикосом сидят Олим и Сафар и их сестры. Летом они снова приедут. И скоро все станут взрослыми и построят другую жизнь, где люди ездят не ишачить, а в гости к друзьям, где никто не обзывается чурками и не бросает солдат – ни живых, ни железных, а земля с березами, абрикосами, сыроежками и виноградом не глядит сиротой.
Хокку
– Это несправедливо, – тихо сказала мама.
Она часто так говорила. Например, когда на региональную олимпиаду по географии послали Чаусову. Городскую олимпиаду выиграл Егор, и было ясно, что на регион ехать ему, но Чаусовы родители купили директрисе Ольге Игоревне турпоездку в Скандинавию. А мама Егора могла подарить только электрический чайник из «Ашана», и тут уж упирайся не упирайся.
Теперь мама опять сказала:
– Это несправедливо.
Егор не знал, о чем она. И смотрела она не на него, а куда-то вбок и вниз. Потом она поежилась под одеялом, устраиваясь поудобнее на левом боку, и закрыла глаза.
Егор понял, что читать она больше не хочет и, пока он читал, она не слушала его, а думала про несправедливость.
Егор отложил книжку. В палате было довольно тепло, а Егор все равно зяб. Город за окном казался игрушечным, бело-меховым от снега. Брякнул мобильный. Егор посмотрел на него с ненавистью и выключил звук. Но мама даже не открыла глаза. «Полем иду до метро. Сзади крадутся собаки. Не оглянусь, знаю без них, что январь». Дмитрий Андреевич. Мама ходит с ним в походы. А куда еще идти? Дома у мамы – Егор и бабушка, а у Дмитрия Андреевича – жена и дети. Жена тоже иногда шлет маме эсэмэски. Из-за них мама краснеет и плачет, а бабушка сердится: «Не можешь ты себя поставить как следует… Мокрая курица, противно смотреть…»
Егор спрятал мобильный с выключенным звуком еще и под подушку, чтобы не гудел, не вибрировал, не мешал маме спать.
И тоже уснул.
Когда он проснулся, мамы уже не было. Совсем не было – вместо ее высокой кровати на колесиках было пустое место с маленьким клочком пыли.
Бабушка обнимала Егора, сильно пахла духами и плакала, теплые слезы попали Егору на лицо и руки. Было противно.
Егора пригласила в кабинет мамин лечащий доктор Велта Яновна.
– Твоя мама была светлым и очень мужественным человеком, – сказала она. – И я уверена, что ты тоже такой. Если что, обращайся ко мне. Звони смело в любое время за любой помощью.