Вот ты-то и пойдешь со мной, — сказал Маркулан и взял паразита за шкирку.
Я засмеялся и предложил назвать его Жирной Сволочью, а Маркулан посмотрел на него и сказал: Пусей назову, а то, что он сволочь, это и так видно.
И втроем мы пошли из сада туда, где горели фонари.
Единственная радость
Александру Палычу Буравцеву было сорок восемь лет, и работал он бог знает где. Волосы у него вились как проволока и не думали седеть. Александр Палыч имел пронзительный голос, который все время срывался, и, если надо, мог так изматерить, что лучше не вспоминать.
Александр Палыч был довольно хмур в обращении со своей женой, Тамарой Юрьевной, но, бывало, лежа рядом на кушетке, изловчится и неожиданно схватит жену за бока — знаете, как это бывает — пальцами между ребер.
Тамара Юрьевна орет как десять смертей, а у Александра Палыча лицо светится, и сам он смеется счастливым, прямо ангельским каким-то смехом.
Жене щекотно, истошно и весело, но, ясное дело, она бы предпочла это издевательство прекратить. Так она и кричит, задыхаясь: Прекрати, прекрати!..
Но Александр Палыч никак не унимается: Баян, ты мой баян, — веселится он.
Прекрати, прекрати!.. — колотит ногами несчастная Тамара Юрьевна.
Наконец Александр Палыч отпускает жену, вздыхает, мрачнеет и произносит с видом, в угрюмой серьезности которого трудно усомниться: Молчи, Маня, может быть, у меня это единственная радость в жизни.
Блики единственной радости еще долго гуляют по его лицу. Мы многого не знаем, но знаем наверняка, что Александр Палыч и Тамара Юрьевна друг с другом живут хорошо, вот уже много лет. Мы подозреваем, что Александр Палыч все-таки лукавит насчет единственной радости, хотя так, как он говорит, конечно, тоже может быть.
Они всегда вместе, как только выдастся свободная минута.
Рай
Черноморец идет, черноморочку ведет, —
слышим мы, как поют за стеной.
Ой рай, ты мой рай, —
подпеваем мы песне и стреляем в потолок из пистолетов.
Питийная подружка
Ксения навряд ли хотела бы называться питийной подружкой, всякая женщина предпочла бы называться женой, а уж тем более мертвая женщина.
Но что есть, то есть, и я расскажу на всю РСФСР, как Ксения и я купались у пристаней в гуще ошалевших от жары горожан. Чахлые ивовые кустарники служили нам слабым прикрытием, и с пожарной каланчи за спиной, я думаю, тоже нас было бы видно.
Но пожарные стражи пьяны и сидят все внизу, а нам, главное, в воду зайти и выйти — четыре секунды, — так объяснял я Ксении, когда юбка еще была на ней и ситец на груди был застегнут на все пуговицы.
Вот она топчется в нерешительности, сняв только старые туфли. Ну же, Ксения, — продолжаю я, — две твои виноградинки и с близкого-то расстояния не примешь за грудь. И Ксения розовеет, грозит мне пальцем и роняет юбку в горячий песок.
Анна Бабочка
На ее платье большие желтые пуговицы.
Власть под кофточкой
Власть бывает самая разная. Был царь, и власть его была неправильная, для одних буржуев. Есть людоедский король, весь обвешанный пестрыми ракушками, на коралловом атолле в Тихом океане, но его власть какая-то непонятная, потому что он во всем слушается нервного колдуна, крикливого и без штанов. Есть Советская власть, самая хорошая, все мы так много сделали для того, чтобы она была.
Но рассказ наш будет о женщинах.
Женщины — мягкий и очень смешной народ. Они встряхивают своими головками и не претендуют ни на что, кроме любви. Даже чтение идет далеко не каждой женщине. Женщины не вникают в вопросы власти, а только кричат в голос, когда какая бы то ни было власть препятствует их любви. Но ведь и сами женщины ее, то есть власть, имеют — и о-очень немаленькую.
Потому что — вот Инга, наша соседка, ленивая и желающая, чтобы двенадцать месяцев в году было лето,
вот Марина, белокурая курильщица, ей двадцать лет, она поет и стучит у нас за стеной на пишмашинке очень серьезные, прямо ужасные бумаги,
вот Полина, наша московская приятельница, умная, но охотно бы променявшая весь свой ум на свирепого матроса с якорем на животе и со следами сифилиса на морде, —
у каждой из них под кофточкой, мы вам скажем, совсем не шуточная власть, особенно когда они ходят или резко встают. Ого, как выпирает! Это просто чудесно.
Власть эта, впрочем, очень глупая. Но как быть с тем положением вещей, что даже Советская власть вместе со всем своим прошлым, полным мук и геройской славы, и с Красной армией, которая вся — сердце, кровь и железо, порой бывает слабее власти под кофточкой? Но женщины не должны быть слишком уверены в себе — у ответственных советских работников есть средство надежно противостоять неспокойной женской власти, едва удерживаемой легкомысленными пуговицами, и средство это — курить и много работать. А работы и папирос у нас хватает.
Маки
Аглая и Аурел — так звали моих друзей. Жили они на Молдове и русский знали не так чтобы очень, особенно Аглая. Но маки, маки вокруг их дома и везде на этой земле — на полях и на склонах зеленых гор, маки в тонкой бутыли на столе в моей комнате от хозяев, трепетно ухаживавших за мной, маки — знак и цвет, полнота моей жизни, и душа, и любовь — маки делали нас троих неразлучными. Революция — это маки, исчезнувшие с моих глаз.
Анна, Агата, Рада
Анна, Агата и Рада, три сестры, дочери одних родителей, лежали под деревом. Только что они накупались до одури, наговорились непристойностей, полных любви и солнца, глядя друг на друга, так что солнце горело ярче, брызги летели выше и сильней шелестели деревья от смеха и девичьего мата, летевшего над рекой. Теперь, наконец-то одетые, с пунцовыми щеками и застывшими словами на языках, они лежали под деревом и думали о скором замужестве Анны, старшей из них.
Анна думала, что в первую ночь заставит мужа рвать на ней одежду и ловить, как женщину-оленя из отцовской книжки о лопарях. Анне было девятнадцать, груди Анны были с яблоко, разрезанное надвое, и руки Анны уже давно устали ласкать собственное тело.
Агата, младшая от Анны на год, любила свою старшую сестру сколько хватало сил. Когда Анна выйдет замуж, я отдамся папиному ординарцу и напьюсь, — улыбалась Агата и не верила своим мыслям. Она закрывала глаза и видела тусклый свет недавней бани, на пологе Анна еле живая, сама Агата едва ли живей, а Рады тогда с ними не было. Грудь у Агаты ласковая, с женскую ладонь, вдвое больше Анниной.
А Рада, в свои пятнадцать лет уже успевшая ощутить тяжесть мужского тела, думала: золотая Анна, чудесная Агата, вы не знаете мой секрет, — и гладила руками траву.
Ингвар Васильевич
Ингвар Васильевич был финн по отцовской линии и работал хранителем коллекции зоологических экспонатов, собранных еще при царе. К Ингвару Васильевичу часто приходили дети вместе со своими наставницами, чтобы увидеть все своими глазами. И дети, и наставницы очень боялись Ингвара Васильевича, когда тот встречал их у порога темной залы, одним щелчком включал освещение и начинал свой рассказ.
Он водил их по огромной комнате, в которой между перегородок в высоких шкафах до потолка были и птицы, и пушистые звери, и рыбы, и змеи, и пауки, и окаменевшие моллюски, были восковые макеты, и черви, и ужасная обезьяна с отрубленной лапой, были рога лосей, были скелеты лягушек и даже такие сложные экспонаты, где этап за этапом показывалось развитие гекконов.
Дети в страхе смотрели на Ингвара Васильевича, который ворошил свои желтые волосы, поправлял шейный платок и говорил уверенно, совсем не улыбаясь своим маленьким слушателям.
Иногда он вытаскивал табурет или лестницу и доставал неизвестно с какой высоты маленькую птичку на доске: этого крапивника я набил, — говорил он, насупившись, и дети не понимали до конца смысл его загадочных слов. Это мои щитомордники, — говорил он в другой части залы перед шкафом с двадцатью одинаковыми черными гадами в круглых банках, говорил и тыкал пальцем в пятерых из них. Это вот киви, — говорил Ингвар Васильевич совсем грозно, и дети замирали ни дать ни взять как те две маленькие птички-киви в стеклянном ящике под его рукой.
До свидания, дети. Любите всех, кто живет рядом с вами, — экскурсия подошла к концу.
Проходило время, и мальчики, побывавшие у Ингвара Васильевича, став кавалерами, неожиданно для всех обматывали себе шеи мамиными и сестриными платками. А бледные девочки, когда подрастали, понимали, что Ингвар Васильевич был их первой любовью.
Беременная Оля
Когда Оля забеременела, радости, что воцарила в доме, хватило бы на всю Советскую республику. Все взялись над ней подшучивать, над ней и друг над другом, потому как каждый готовился кем-то стать после рождения нового родственника. Лето было жаркое, и Оля вовсе поселилась в купальне, взяв туда с собой только своего мужа, а все остальные таскали им туда ягоды и яблоки.
Олина мама тайно от всех ездила к каким-то старцам аж на Сысолу, чтобы те за Олю молились. А Олин муж, когда об этом узнал — хохотал, поправил очки, а потом принес револьвер и серьезно сказал Олиной маме: тетя Маша, расскажите мне, где живут эти контрреволюционеры? Олина мама охнула, сердито плюнула и сказала: ты, зятек, сам контрреволюционер и дурак. Иди-ка лучше сходи, отнеси Оленьке орехов, — и перекрестила тарелку с ними.
Уборная
Женская уборная, в этом-то вся и беда, издавна не давала покоя Вадику Вронскому. Как сам он нам говорил, он всегда хотел прокрасться туда, затаиться в одной из кабинок, ну а дальше — посмотрим.
Сам Вадик был умница, прекрасный и смелый человек, лишенный невыносимых пороков и сроду не знавший невнимания женщин. Он с первых же слов заразил нас этой идеей, и каждый из нас по разу да пересидел за тоненькой стенкой с писающей женщиной из наших сотрудниц, а потом мы смотрели на каждую из них с неодолимой страстью и нежностью — не ты ли это была?