Глава первая
Ох, как тяжко вдалеке от Родины, ох, как тяжко! Гложет душу тоска дремучая, выедает сердце поедом волчьим. Особливо трудно тем, кто попал в неволю татарскую, на галеры фряжские или в Персию. Непосильный труд и издевательства делают своё чёрное дело, но не это самое страшное: выносливы русичи, к труду вельми приспособлены. Главное же — тоскуют они по Родине, по ночам маются, вспоминая поля и леса любимой сторонушки, голубые реки и озёра, сень зелёных берёзок и сосенок, кудрявых лип и дубов могучих...
Но бывает и так, что попадает человек и не в плен, и в среду знакомую: есть вокруг берёзки, липы и сосны высокие. И воздух имеет тот же цветастый запах, да и речь рядом звучит своя, русская. Ан нет! Не так всё, не так... Не его земля под ногами чернеется, не его трава зеленеется, не его дуб-дубище, берёзка белая, сосна высокая, липа кудрявая красуются...
Это и стряслось с князем Даниилом. Лежит он в избе на вид дикого, но душевного и приветливого Оленя, отсыпается, окружён он вниманием и ласкою заботливыми хозяевами, ухаживает за ним дочь Оленя, красавица белолицая, голубоглазая, золотоволосая, но... Но ничто не радует Данилушку, свет не мил ему на чужбине. Мечтает князь о Родине, о той несравненной земле Липецкой, где над Воронежем-рекой по-другому светит солнышко, аромат трав особенный и липы стройней и кудрявее.
— Милая земля моя, мой Черлёный Яр!.. — шепчет князь. — Где же ты, моя матушка? Где ты, любимая жёнушка?.. А что с тобою стряслось, батюшка?.. — Слёзы потекли по щекам, да на подушку.
— Опять плачешь? — тихо села рядом хрупкая девушка. — Не плачь! От тоски-печали не поправишься. Забудь о плохом на времечко. А когда выздоровеешь, когда сила богатырская вернётся, тогда можно будет и попечалиться.
— Любимушка! — поднял глаза, полные слёз, на девушку князь. — Тоскливо мне, понимаешь? Нестерпимо больно, хорошая моя!..
— А кто ты, откудова? — спросила девушка. — Ведь так и не рассказал, где твой дом и твоя сторонушка, по которой столь сильно грустишь.
И поведал ей Даниил о себе, о прошлом, о беде своей, дремучем злосчастье.
— Так ты и правда князь?! — обомлела Любима.
— Князь, да без княжества... — отвернулся Даниил.
— Любима! — послышался с улицы громкий крик Оленя.
— Иду, батюшка! — Девушка вскочила и выбежала из избы. Но скоро вернулась. Осторожно, чтоб не расплескать, несла в руках глиняную миску с парующими щами, из кармашка передника торчала краюха пышного ржаного хлеба.
— Отведай щец, князюшко, — поставила на лавку возле постели миску.
— Не называй меня так, Любимушка, — нахмурился Даниил. — Ну какой я теперь князь! Зови просто Данилою.
— Ладно, Данилушка, ешь...
Пока князь ел наваристые щи, Любима принесла миску каши, политой топлёным свиным жиром, с кусочками сала и золотистым пережаренным луком.
Наевшись, Даниил вытянулся в блаженстве и мгновенно уснул.
«Намаялся, бедолага», — думала Любима, вглядываясь в его исхудалое лицо. Она хотела потрогать его мягкие шелковистые волосы и уже протянула было руку, но испугалась и отдёрнула. Собрала посуду, смахнула крошки и вышла.
Князь Даниил поправлялся и в один из дней, хотя и с трудом, поднялся и, пошатываясь, вышел на улицу. Яркое солнце неожиданно вспыхнуло и затуманило глаза. Ноги Даниила задрожали, и он чуть не упал, опёрся о ствол ближайшего дерева. Наконец вдохнул полной грудью воздух, напоенный запахами цветов и трав. В уши назойливо, но приятно лезло разноголосое пение пернатой вольницы.
Даниил ещё немного постоял, потом осторожно сделал один шаг, другой и вошёл в лес. Чуть прошёл — и устал. Снова опёрся спиной о ствол берёзки. Поднял голову: меж листвы проглядывало голубое искрящееся небо. И так ему стало и весело, и тоскливо одновременно. Весело от того, что снова увидел небо и почувствовал возвращающиеся силы, а тоскливо от новых воспоминаний о доме. И вдруг услышал звонкий девичий крик:
— Да-ни-луш-ка-а-а!
Князь повернулся и встретился с испуганным взглядом Любимы.
— Данилушка, как ты меня напугал!.. — И внезапно она подбежала и обняла его, прижалась дрожащим телом. Но тут же, опомнившись, отскочила, в смущении опустила глаза.
— Как ты напугал меня, Данилушка. Чуть не померла со страху, подумала, кто напал на тебя и в лес уволок...
— Ну что ты, милая? Куда я денусь?
Прибежали и запыхавшиеся Олень с тремя мужиками, вооружённые кольями. Олень внимательно оглядел князя с ног до головы:
— Живой!
— Живой, — подтвердили и мужики.
— Так что ж ты визжала как недорезанная?! — повернулся Олень к дочери. — Всю слободу перебаламутила!
— Да я думала...
— Думала-думала! — буркнул Олень. — Пошли домой.
— Пойдём, — кивнул князь. — Пойдём, Любимушка...
Глава вторая
Долго терпел Порфирий, искоса поглядывая на Козьму. А вот Прохор не унимался: делал страшные глаза и всё кивал на подозреваемых в измене. И когда проплыли мимо устья Оки, Порфирий подозвал к себе Козьму и Фому. Подошли и ещё несколько ушкуйников.
— Ну что, Козя? — прищурился атаман. — Иудины серебреники пересчитал?
Козьма мгновенно вспотел.
— К-какие с-серебреники, П-пантелеич?!
— Слыхали? — шутовски всплеснул руками Прохор. — Он не знает какие, нехристь поганый!
— А ты не поп, чтоб меня нехристем обзывать! — затравленно ощерился на знахаря Козьма. — Сам-то дюже заповеди Христовы блюдёшь, душегуб новоторжковский?
— Это я-то душегуб? — опешил Прохор. — Может, я и душегуб, но православных не предавал и на христиан с разбоями не ходил. Да-а, ушкуйничаю, но хожу по этому делу только во всякие биляры да сараи, а ты православных единородцев грабил в Костроме и Великом Устюге, чуть не до Белого моря дорыскивал. И посейчас бы грабил и убивал христиан, кабы мы с Порфирием тебя к себе не забрали. Но как волка ни корми, всё равно в лес глядит. Вот и глянул ты щас в лес, князя решил продать басурманам! Кто из воеводиных шнырей к тебе подходил? Что шептал, а?
— К-кто п-подходил? — ещё сильнее смутился Козьма. — Н-не знаю я н-никого!..
— Ах, не знаешь... И ты, Фома, тоже не знаешь? — резко обернулся Прохор.
— Я возля Пантелеича стоял и никого не видал! — испугался Фома.
— Ты с Козьмой на берег плавал, — заявил Прохор. — Вы там с Никодимом сговорились, и Никодим навёл на нас татар и воеводу. И про князя Никодиму вы сообщили.
— Не видал я никакого Никодима! — завопил Фома. — Козьма один с ним разговаривал...
— Хватит брехать! — рассвирепел Порфирий. — О чём они болтали? Отвечай, сучонок!
— Ей-богу, не слыхал! — перекрестился Фома. — Они в избе гутарили, а я в лодке сидел.
— Об чём с Никодимом гутарил? — снова повернулся Порфирий к Козьме.
— Как приказывал, об татарах.
— И что он сказал?
— Что татаров нету.
— А откудова они с воеводою на ушкуе появились?
— А я почём знаю! Никодим сказал: можно плыть спокойно, досмотру не будет.
— А почему ж был?
— Не знаю!
— К борту его привязать! — велел Порфирий ушкуйнику по имени Калистрат. — И глаз не спускать!
— За что, батька?! — взмолился Козьма. — Я твой приказ выполнял, а что Никодим напутал, так с него и спрос!
— Раскосый татарин тебе батька! — прошипел Порфирий. — Доберёмся и до него. — И, не глядя больше на Козьму, пошёл к корме.
Фому тоже привязать? — догнал его Прохор.
— Я думаю, Фома тут ни при чём, — пожал плечами атаман. — Просто присмотри за ним.
— Ладно, присмотрю, куда ему деться...
Плавание вверх по Волге продолжалось. Вечерело.
С запада навстречу ушкую подул лёгкий ветерок, а потом стал усиливаться. Покрасневшее солнце несколько раз выглянуло на восточном краю из-за стены облаков, обласкало воду ярким серебром и нырнуло в ночлежку. Сначала серый, а потом и чёрный мрак окутал землю. С каждой минутой ветер усиливался, поднимая волны и бросая их на борт ушкуя. Сверкнула ослепительная молния, с треском и раскатами прогремел гром. Хлынул проливной дождь, и с силой рванул порывистый ветер, подняв огромную волну, на которой ушкуй сначала взмыл вверх, а потом рухнул вниз, зачерпнув пенистой воды.
— К берегу! — неистово заорал атаман. — Гребите, братцы, утонем!..
С неимоверными усилиями гребцы стали разворачивать ладью поперёк реки, стараясь направить её в сторону берега. Но ушкуй не слушался, повинуясь только напору волн. Его швыряло туда-сюда, он черпал воду, и уже нельзя было понять, где берега, а где плёс.
— Вычерпывай воду!.. — кричал Порфирий, сам орудуя черпаком.
Был момент, когда казалось, что спасения нет. Рёв воды, вспышки молний и раскаты грома — всё смешалось и казалось преддверием гибели. Но паники не было: ушкуйники, отчаянно ругаясь, продолжали бороться со стихией. И вот ладья опять поднялась на такую высоту, что у всех дух захватило, а потом сверзилась вниз, набрала воды и... вдруг застыла. Ушкуйники кубарем покатились к корме, и... И кто-то крикнул:
— В берег воткнулись!
Другой радостный голос:
— Мы на берегу!
— Все с ушкуя! — скомандовал Порфирий. — Калистрат, отвяжи Козьму!
Атаман, наперекор бушующему ветру и льющим, казалось, отовсюду потокам воды, дожидался, пока соратники покинут судно. Рядом с ним стоял Прохор. Ушкуй уже почти обезлюдел. К Порфирию подбежал весь мокрый Калистрат и хриплым, захлебывающимся голосом прокричал:
— Нету! Козьмы нету!
— Как нету?! А где ж он?.. А где Фома? — повернулся атаман к Прохору.
— На берегу небось! — пожал плечами тот и спрыгнул с борта ушкуя. — Щас найду!..
Буря затихла. Ветер почти угомонился. Ушкуйники стали искать дрова и разжигать костры, чтобы обсушиться и согреться, а Прохор и Калистрат все искали Козьму с Фомой. Все ушкуйники были на месте, кроме этих двоих.
— Ну что? Утопли? — спросил Порфирий.
— Должно быть, — согласился Калистрат.
— Козьма живуч как пёс, — возразил Прохор. — Да и Фома, гад, шустрый. Могли и сбежать.
— Если сбежали, дело худо, — нахмурился Порфирий.
— Надо как-то князя упредить об опасности, — без слов понял его Прохор.
— А как упредишь?
— Надобно мне коня найти и скакать в Керженец.
— Да где ж тут коня найдёшь? И где мы вообще щас?
— Не знаю, — развёл руками Прохор. — Не понять. Рассвета дожидаться надо.
— Вот нелёгкая!.. Калистрат!
— Что, Порфирий Пантелеевич?
— Бери пару человек и порыскайте по берегу. Узнайте, где мы есть, и, может, коня добудете...
Глава третья
Изба Оленя стояла на берегу реки. Новая, она достраивалась, и Олень думал поселить в ней недавно женившегося старшего сына по имени Конь.
Сыновья Оленя, да и почти все мужчины были сейчас далеко в лесу, на охоте. Молодая жена Коня перешла к свёкру, а изба пустовала. Вот туда и положили больного князя. Кроме Любимы ежедневно проведывала Даниила лекарка-знахарка Зимовейка.
В этой глухой и дикой местности ещё сильна была древняя вера. Хотя людей уже и крестили, но они продолжали именовать новорождённых старыми именами и поклоняться солнцу, звёздам, деревьям, животным и всевозможным идолам. Христианских же имён порой даже не помнили и называли друг друга языческими прозвищами.
Любима в очередной раз пришла утром к Даниилу. Принесла, как всегда, наваристые жирные щи, сладко пахнущую кашу, краюху ржаного хлеба и ягоды, которых вместе с катившимся к закату летом всё прибавлялось и на столах, и в погребах жителей Керженца.
Девушка уже привыкла к гостю и привязалась к нему. Князь Даниил поправлялся на глазах, веселел и даже иногда, заражённый ретивостью молодайки, тоже начинал резвиться. Она застала Даниила ещё спящим, однако шорох разбудил его, и он, резко и неловко приподнявшись, чуть не свалился с лавки.
— Ха-ха-ха! — заливисто засмеялась Любима. — А ты, Данилушка, пуглив, как заяц!
— Да не пуглив я, милая, — улыбнулся князь. — Просто ты так неожиданно вошла, что мне и вправду померещилось что-то.
— Ха-ха-ха! — ещё пуще закатилась девушка. — Какой смешной! Ты где по ночам шляешься?
— Нигде! — удивился князь. — А что?
— Как нигде, когда у тебя вся голова в соломе прошлогодней и паутине. Аль к молодке на сеновал хаживал?
— Никуда я не хаживал, — на полном серьёзе заявил Даниил и затряс головой. Глянув на Любиму, которая чуть не падала со смеху, вскочил с постели и с криком: «Ах, обманщица!» — кинулся к ней. Она увернулась, а Даниил потерял равновесие и упал. Тяжело дыша, сел.
— Слаб я ещё скакать, Любимушка... — жалобно сказал. Волосы у него взъерошились. Девушка взяла гребёнку, стала их расчёсывать. Князь замер и...
И вдруг скрипнула дверь, и в горницу вошла Зимовейка.
— Поправляешься, соколик? — спросила. — Ноне уже лучше выглядишь. Спал небось по-богатырски?
— Да, сегодня ночь ласковая была, — согласился Даниил. — Скоро обузой вам не буду.
— Ну что ты, Данилушка! — возмутилась Любима. — Какая же обуза человеку в беде помочь? Да мы за тебя не нарадуемся!..
Зимовейка строго глянула на неё, и девушка осеклась. Пробормотала:
— Гость — посланец Бога. Мы всякого страждущего принимаем с ласкою и любовью.
— Больной, что дите малое, — кивнула Зимовейка, — требует любови и ласки. Ну ладно, ложись, гляну твои болячки.
Даниил снял льняную рубаху и лёг на спину. Зимовейка осмотрела его раны, погладила, помяла, чем-то помазала, пошептала заклинанье. Выпрямилась и сказала:
— Вот уже и ещё легче тебе стало. Теперь, витязь, сил набирайся, бери опять меч в руки, и — в поход на нечисть поганую, на змеиное племя вражье. Я больше не приду, касатик, — положила на плечо Даниила руку. — Моих делов тут больше нету.
— Чем же мне тебя отблагодарить? — посмотрел растерянно на знахарку Даниил. — У меня ничего нет.
Зимовейка, собирая узелок, покачала головой.
— А мне благодарность — твоё здоровье. Не терзайся, добрый молодец. Бог меня благодарит и снабжает природными яствами. В лесу нашем есть и грибки, и ягодки, а хлебушком и без тебя добрые люди попотчуют. И материи клок для прикрытия наготы любой купец даст за травы целебные. А что взять с убогого? Не серчай. Хоть ты, я знаю, роду вельможного, но сейчас убог как нищий. Отдыхай, милок, и не печалься об чём не надо печалиться.
— Твоя правда, благодетельница, — грустно улыбнулся Даниил. — Что взять с убогого?
— Ну не гневись, — молвила знахарка. — Кажись, не те слова я сказала.
— Да всё правильно, — пожал плечами князь.
— Вот и ладненько, — собралась уходить Зимовейка. — Поправляйся, соколик, а наградой твоей будет нам поле бранное, где ты ещё не одного стервятника из Поля Дикого отправишь туда, откудова не возвращаются. А сейчас ты калитою убог, но не духом подвижника. Поправляйся и постой за Землю Русскую!
Зимовейка погладила князя по голове и вышла. Любима собрала посуду и тоже направилась к двери.
— Когда ещё придёшь, милая? — услышала голос Даниила и оглянулась. Щёки налились румянцем.
— К обеду, Данилушка... — Голос её странно задрожал.
— Я скучать по тебе буду. А нельзя ль пораньше, голубушка?
Лицо Любимы совсем побагровело.
— Да нельзя, князюшко. Не время сейчас праздновать, к зиме готовиться надо, запасаться всякой всячиной.
— А можно мне с тобой пойти?
— Пожди, Данилушка. Побудь ещё хоть денёк дома. Да и... Да и батюшке мне сказать надобно... ну... что ты... со мной попросился. А то ведь он добёр-добёр, но коли что не понравится... Погоди, милок, до обеда.
Любима вышла из избы. Утро уже во всю ширь раздольничало, кругом пахло зелёной свежестью, кукушка назойливо отсчитывала времечко, а птахи малые заливались разнозвучными песнями.
— Любимушка! — окликнул девушку грубый, точно из-под земли голос. Любима оглянулась и ахнула. Перед ней, как с неба свалился, стоял нелюбый, но настойчивый и привязчивый Дубина.
— Напугал, леший! Чего надобно? — рассердилась девушка.
— Пошто не ходишь на вечору? — пробасил парень. — Уж дюже я по тебе соскучился!
— А что за скука у тебя, .Дубинушка? — зло передёрнула плечами девушка. — Пора жаркая, все в лес ушли за добычею, а ты праздно шатаешься, в слободе маешься.
— Да не шатаюсь я, Любимушка, — понизил голос Дубина. — Ходил и я в лес, заготовил на зиму много всячины. Но от любви у меня душа разрывается. Приходи сегодня на вечору — полюбуемся!
— Ну к чему мне с тобой любоваться?! — совсем рассердилась красавица. — Не давала я тебе никакого поводу, да и не люб ты мне, соседушка!
Загорелся злобою юноша. Вылетела из его груди ласка притворная, зашипел, как гусак, слюною забрызгался и словами ядовитыми стал разбрасываться:
— Знаю-знаю! Окрутил тебя этот убогий выродок! Не выводи меня из терпения, блудница! Плохо будет, коль не придёшь нынче на гулянье!
— А ты не обзывайся и не пугай, не пугливая! — вспыхнула девушка. — Вот расскажу братам про твои угрозы — мало не покажется. Не сносить тебе тогда головы, дубина неотёсанная!
Осёкся парень, только ещё больше лицом посмурнел. Знал он сполна норов её братьев. Уж они-то вместе с отцом своим Оленем да дядьями свирепыми были в Керженце самыми сильными и ярыми, не одному нерадивцу скулы посворачивали; их боялись даже в Юрьеве-Повольском. Забрели как-то по реке оттуда под видом купцов речные разбойники, хотели пограбить известную достатком слободу, да получили такой отпор, что некоторые головы свои тупые тут и оставили, а другие через лес без оглядки драпали. Но те разбойники дальние, больше не являлися, а Дубина тутошний... Однако тягаться с Оленичами ему не под силу, так что и разговаривать больше не об чем. За неё они кому угодно башку отобьют, она у них в семье самая любимая.
Пряча в землю взгляд, незадачливый отрок буркнул под нос:
— Ну ладно, ладно! Не огорчайся и не серчай, я ведь без злобы сказал, не подумавши...
— Впредь думай! — отрезала девушка. — А приязни у нас с тобой всё равно не получится.
— Как знать...
— А тут и знать нечего! — Любима повернулась и пошла прочь.
— Как знать, — глянул Дубина ей вслед. Потом зыркнул на избу, где коротал свои больные дни князь Даниил. — Как знать...
Глава четвёртая
Языкастые пенистые волны швыряли полуживых ушкуйников, которые уже не верили в спасение и мысленно прощались с жизнью. Захлёбываясь, они из последних сил боролись со стихией, и когда показалось, что всё, конец, очередная, но спасительная волна выбросила их на берег. Сил почти не осталось, даже чтобы отползти от разбушевавшейся реки. Волны не унимались и все окатывали и окатывали разбойников ледяной водой.
Первым очухался Фома, с трудом поднялся и сквозь мрак тумана и ночи увидел бесчувственное тело Козьмы. Наклонился, схватил приятеля за ворот и оттащил подальше от реки. Бросил Козьму и сам, обмякнув, опустился на землю. Вздохнул:
— Светает...
Буря почти угомонилась, и Фома глянул на Козьму.
— Живой? — толкнул его в бок.
Козьма приподнялся на локтях, проворчал:
— Гдей-то мы?
— На том свете! — хмыкнул Фома.
Козьма осклабился:
— Шуткуешь всё? А где ушкуй? Где Порфирий?
— Ежели наши дружки не утопли, то где-нибудь поблизости, думают, как бы половчей нас споймать и порешить.
— Бежать надо к Никодиму.
— К Никодиму?! Да нам хоть бы до Трофима добраться.
— А как?
— Вплавь.
— Хватит трепаться! — разозлился Козьма и с трудом встал. — Бежать надо! Что сидишь, как истукан?
— Не ори! Атаман сыскался! Сам знаю, что надобно. Втравил, а теперь орёт! — не на шутку разошёлся Фома. — Порфирий поймает и тебе первому на одну ногу станет, а другую выдернет вместе со всем нутром!
— Он и тебя не пожалеет.
— Не пожалеет, но ты будешь первым.
— Заткнись, пёс смердячий, и так тошно!
— Тошно — поблюй!
— Вот пёс, не унимается!.. Да пошли же! — И, свесив плетьми руки, Козьма пошатываясь, побрёл вдоль берега. Фома, ругаясь, тоже поднялся и поплёлся за ним.
Шли долго. Воздух после бури был до предела напоен влагой, и дышалось тяжело.
— Мочи нету! — рухнул на песок возле воды Фома. — Иди один, я тута останусь...
Козьма рыкнул:
— Вставай, сука! Порфирий нагрянет — враз утопит!
— Пускай топит, чем так мучиться!
— Да ты, гад!.. — И вдруг Козьма осёкся, а потом завопил: — Фома! Лодка!
Фома вскочил, как ошпаренный.
— Где?! — И увидел. У берега плескался на мелких волнах челнок. Вслед за Козьмой он залез в челнок и заметил: — Да это ж наш, с ушкуя.
— Оторвался, видать, во время бури, — буркнул Козьма. — И не утоп же.
— Гля, и весло тута. Будем по очереди грести.
Фома первым взял весло, и подгоняемый течением чёлн быстро поплыл в сторону города Юрьева-Повольского...
В хоромах купца Трофима шумно. За столом бражничали Никодим, Михей — тот человек, который пытался заговорить с Козьмой во время досмотра ушкуя возле Нижнего, — и ещё несколько гостей. Увидев на пороге ушкуйников, Трофим опешил:
— Откудова такие чумазые?! С неба свалились?
— С неба не с неба, а со дна речного выбрались, — тяжело садясь на лавку, молвил Козьма. Потом глянул зло на Михея: — Ты что ж, скотина, меня выдал?
— А ну не скотинься! — вскипел Михей. — Говори толком, что стряслось?
Козьма повернулся к Трофиму:
— «Не скотинься»... Да рази ж так делают?! Порфирий с Прошкой махом смекнули, что у меня рыло в пуху, когда этот дурак, — кивнул на Михея, — стал за мной гоняться и что-то шептать. Из-за него чуть жизни не лишился, спасибо буря помогла да вон Фома. Еле выплыли!
И вдруг...
— Нам нужен князь Даниил, — резко встал один из незнакомцев.
— И на кой? — ухмыльнулся Козьма.
— Денег небось татары пообещали, — проворчал Фома.
— От татар легче плёткой по спине схлопотать, — скривился Никодим, — хотя, не скрою, за этого князя они заплатить готовы. Но дело не в том...
— А в чём?! — перебил Козьма. — Мы с Фомой из-за ваших шашней чуть жизни не лишились! Я с Порфирием плавал и горя не знал, а теперь что? И добычу потерял, и Порфирий со свету сведёт! И пошто же я, дурь несусветная, — хлопнул себя по лбу, — тебе, Никодим, о князе разболтался? Я ж говорил: не трожь его, иначе с Порфирием дело иметь будешь! Говорил или нет, стервятник меченый? — ударил кулаком по столу Козьма.
— Да мы б его и не трогали, — бесстрастно пожал плечами Никодим. — Но вишь, какая оказия: дюже большим врагом он оказался.
— И чем же это ненашенский князь тебе мог навредить? — не сдавался Козьма. — Он же за тридевять земель отсюдова жил.
— Князь-то дальний! — ветрел и Фома.
— Умолкни, щень подслепая! — оборвал его Трофим и опять повернулся к Козьме: — Вот этих людей видишь?
— Ну, вижу. И кто такие?
— Товарищи Рвача.
— Кого-кого? — удивился Козьма.
— Рвача, купца из Липеца.
— А тебе этот купец кто?
— Мы с ним дела разные делали, и от него я доход имел во сто крат больший, чем от твоего Порфирия.
— Но при чём тут князь?
— А при том, что этот сволочной князь и его родичи убили Рвача. Они вот приехали, — кивнул на незнакомцев, — и рассказали. А зовут их Маркел и Ксенофонт.
— Так где князь Даниил? — подошёл к Козьме Маркел. — Он нужен татарам.
— Ну а мне что с того будет? — прищурился Козьма.
— Новгородскими гривнами расплатимся.
— И сколь гривен положишь?
— Да уж не обижу.
Козьма умолк, начал что-то прикидывать. Потом кивнул:
— Ну ладно, поверю. Обманешь — сам в убытке окажешься. Он в Керженце.
— Где?! — удивился Трофим.
— В Керженце, у Оленя.
— У Оленя?.. — протянул Трофим и покачал головой: — Этот его ни в жисть не сдаст.
— Сдаст, куда денется, — заверил Козьма. — Все керженята щас в лесу на добыче, а в слободе одни бабы, дети, старики да Олень. Бери холопов поболе, вооружай их, и идите на Керженец посуху.
— Зачем посуху? — недоумённо посмотрел на собеседника Трофим. — По воде хоть и дольше, но сподобней.
— Торопиться надо, — пояснил Козьма. — Если Прошка с Порфирием в бурю не утопли, то заметят, что нас с Фомой нет, и непременно устроят погоню. Глядишь, ещё до тебя доберутся, и тогда пощады не жди. Да и с Керженцем надо поосторожней, чтоб Порфирий не узнал, что вы туда пошли. Хотя мне так и так конец. Уж куда деваться — не знаю.
— Ладно, не сипи! — скривился Трофим. — Русь велика. Что ты потеряешь? Семьи у тебя нету. Во Владимире или Рязани пристроишься, будешь со мной торговлей заниматься: и спокойно и выгодно. А ведь на ушкуе, как верёвочка ни вейся, всё одно конец покажется. Хватит тебе гульной жизни, пора остепеняться.
— А я? — подал голос Фома.
— В холопы пойдёшь.
— Чево?
— Да не кипятися, — махнул рукой Трофим. — Без дела не останешься. У меня на Руси лавок много, оборотистые и надёжные люди нужны. Не будем терять время. Никодим! Бери десятка два моих холопов и в Керженец.
— А сам с нами пойдёшь?
— Зачем?! — возмутился Трофим. — Ты вроде мужик сообразительный, а не понимаешь, что мне туда никак нельзя. Я же ваша опора, разве могу я в Керженец лезть? А вдруг Порфирий узнает?
— А ежели про нас узнает?
— Да мы уже договорились, дубина! — вышел из себя Трофим. — Тебе какая разница, в Кстове жить или Суздале? Да в Суздале ещё сподобней, Суздаль — не Кстов, и Порфирий туда не ходит. И в Рязани, и в Ростове Великом он не показывается. Я любого где хошь спрячу, но мне с Волги уходить нельзя: вас же, псов, кормить надо. А Волга — это золотая жила, из которой я деньгу плету и вас, дармоедов, содержу!
— Ну всё, не лайся, — стал успокаивать Трофима Никодим. — Хотя по мне бы этого князя лучше в покое оставить.
— Нельзя! — вмешался Маркел. — Дело Рвача перешло ко мне, а этот князь, коли выживет, не даст развороту ни мне, ни вам. Сгинет — и порядок, а пока Афонька вырастет, уже другое время наступит.
— Кто такой Афонька? — поинтересовался любопытный Фома.
— Да выродок Даниила, князь Афанасий Елецкий, — пояснил Ксенофонт. — Он годами мал и потому не опасен, пущай княжит. А Даниила в живых оставлять нельзя, он наше дело расстроит.
— Ну? Теперь вам всё ясно? — спросил бывших ушкуйников Трофим.
— Куды ж ясней, — согласился Козьма.
— Так вперёд! — скомандовал Трофим.
Глава пятая
Калистрат с несколькими ушкуйниками, не успев как следует обсушиться и отдохнуть, были посланы атаманом искать на берегу Волги какое-нибудь поселение. Порфирий же и Прохор присели у костра и долго молчали, уставившись на языки огня.
— Что это было? — посмотрел вдруг на Прохора Порфирий.
— О чём ты? — не понял тот.
— Сколь плаваю по Волге, никогда не видал, чтоб так разъярилась. Я бывал на море, ходил на Дербент, встречался и там с Перуном, но чтоб такое... Как наказанье Господне...
— Похоже, — кивнул Прохор. — Значит, князю опасность грозит и мне надо пробираться обратно в Керженец?
— А вдруг они утопли?
— Ну, коли утопли, то царствие небесное, — перекрестился Прохор. — А коли нет?
— Беда... — вздохнул Порфирий. — И как до Керженца добраться? Все лодки посрывало во время бури. Коней поблизости навряд ли сыскать...
— А если на ушкуе? — встрепенулся Прохор. — Хотя бы до Юрьева-Повольского.
— На каком ушкуе? — возмутился атаман. — Он небось вдребезги. А впрочем, пошли глянем.
Глянули — нос глубоко зарылся в песок, из днища торчат выломанные доски.
— Чинить нужно, — почесал затылок атаман.
— Да-а-а, — протянул знахарь. — Я ведь говорил, что и Фому тоже связать надобно.
— А что? — не понял Порфирий.
— А то, что Фома отвязал Козьму и они уплыли вместе. Может, и лодку забрали.
— Да не верил я, что и Фома продажной шкурой окажется.
— А я знал! Видел, как он перед тобой хвостом вилял, точно лис!
— Пантеле-е-евич! — услышали они вдруг.
На берегу стояли Калистрат и два незнакомца.
— Кто такие? — подойдя, сурово спросил Порфирий.
— Мужики здешние, — пояснил Калистрат. — У них можно коней купить.
— И где те кони?
— Да тут недалече пасутся.
— А сколь за них дадите? — сразу стали торговаться мужики.
Порфирий усмехнулся:
— А вот сколь! — И ткнул кулаком в нос ближнему.
Тот испуганно отскочил.
— Эй, мы так не договаривались, чтоб вы за наших коней тумаками расплачивались!
— Да не тумаками, балда! — рассмеялся атаман и растопырил пятерню. — Гляди, перстень золотой с изумрудом персидской работы, который ихний царь на своей руке носил. Видал, красотища какая?
Мужики разинули рты, глядя на заморскую диковинку, но тот, что постарше, поморщился:
— Не, ну а на кой ляд эта бирюлька нам нужна?
— Во, чудак! Любому купцу продашь и десять лошадей купишь.
Мужик покачал головой:
— Да нам лучше бы гривен да зипунов.
— Ладно, — согласился атаман. — Есть у нас и гривны, и зипуны. Всё будет, только коней побыстрей давайте.
— Нам торопиться некуда! — отрезал мужик и повернулся к товарищу: — Кондрат, пригони из табуна пегую кобылу и гнедого мерина.
Скоро Кондрат привёл двух лошадей, и Порфирий дал продавцам по две новгородские гривны и разрешил самим выбрать из кучи барахла зипуны. Мужики выбрали и ушли.
— Ну, дуйте к Трофиму, — велел атаман Прохору и Калистрату. — Хоть мы к нему ноне не заезжали и товара не давали, скажите, что в другой раз за всё расплатимся. Пускай даст вам холопов.
— А на что нам его холопы? — скривился Прохор.
— Так ведь Никодим, Козьма и Фома не втроём пойдут князя брать, а целой ватагой.
— Ладно, там видно будет, лишь бы Никодим не опередил. — И Прохор стегнул коня.
Лошади ушкуйникам достались не ахти прыткие. Сколь ни подгоняй — только трусцой бежали. Подъехали к хоромам Трофима, а во дворе ни души, пусто и тихо.
— Побудь с лошадьми, я в дом, — слезая с коня, велел товарищу Прохор. — Что-то странно, точно вымерли все.
Он поднялся по ступенькам, толкнул дверь и вошёл. Такая же тишина.
— Трофим!.. Трофимушка! Есть кто-нибудь?
В ответ ни звука. Прохор перекрестился на образа и уже хотел уходить, как вдруг услышал за спиной мягкие крадущиеся шаги. Оглянулся — Трофим, в руке шипастая булава. Узнав Прохора, опустил её.
— Фу-у, чёрт, напугал! Каким ветром?
— А что это ты напугался? Не ждал? А где холопы? Никого не видать.
— Кто где, работают. А тебя-то что привело?
— Да вот ехал мимо и решил заехать к старому другу, — пояснил Прохор. — Или незваный гость хуже татарина?
— Лучше, Прохор, лучше! — криво улыбнулся Трофим. — Ну а уж тебя-то я завсегда видеть рад. Аль какие заботы?
— Есть заботы, есть, — кивнул Прохор.
— А что ж стоим? Пошли в трапезную, — предложил хозяин.
Стол был уже накрыт, сели, начали есть. Обглодав жареного цыплёнка и запив квасом, Трофим сипяво спросил:
— Так пошто ко мне?
И Прохор рассказал о своих с Порфирием злоключениях. Говорил, а сам внимательно наблюдал за хозяином и в конце рассказа вздохнул:
— Поможешь, Трофим?
Купец посмурнел:
— Чем я помогу?
— Холопами. Мне люди нужны.
Трофим отвёл глаза:
— Они все в работе. Погодить надо.
— Никодим опередит, некогда годить! Значит, не поможешь? — Прохор встал с лавки.
— Вот же бестолковый ушкуйник! — поднялся и Трофим. — Говорю, они все далёко работают. Поживи тута денёк-другой, я их соберу — и валяйте на все четыре стороны!
Прохор долго смотрел в лицо купца, но на нём была написана только искренняя охота помочь и огорчение, что помочь быстро не получается. Кивнул:
— Ну ладно, пару дней подожду. Щас, схожу за Калистратом...
— За каким Калистратом?! — выпучил глаза Трофим.
— За товарищем, я с ним приехал.
Трофим проводил Прохора испуганным взглядом, а тот, спускаясь с крыльца, увидел бегущего к нему Калистрата.
— Ты что?! — забеспокоился Прохор.
— Быстро в Керженец! Быстро!
— Да что стряслось?
— Никодим с Козьмой поди уже там! Щас мимо знакомый юрьевец проходил и поведал, что с Трофимова двора намедни куча всадников во главе с Никодимом выехала.
— Как это?.. — ошалел Прохор.
— А так! Трофим заодно с ними!
— Ах, сука! — оглянулся на хоромы Прохор. — То-то, гляжу, зенки бегают и холопов не даёт... «В работе»! Вон они, оказывается, в какой работе... Убью падаль! — рванулся обратно к крыльцу.
— Стой! — схватил его за рукав Калистрат. — Трофим не дурак, небось уж и след простыл. После найдём эту облезлую собаку и на первом же суку подвесим, а сейчас спешить надо, может, ещё успеем!..
Глава шестая
Весело Любиме в лесу. Мягкая травка ласкается, к ногам прижимается, на полянах цветы в глаза радостью бросаются, от их аромата дух захватывает. Утренний влажный воздух по телу бегает, нежится, пригреться пытается. А разноголосые птицы ух как песни свои высвистывают, выщёлкивают, вытреливают — так истомно и сказочно, что кажется Любимушке, в каком-то чудесном, неземном царстве она.
В лукошко ягодки спелые складывала да вспоминала Данилушку. Прикипела её душа к сердешному, так прикипела, что не хотелось расставаться с ним даже на малое времечко.
Вот и сегодня опять рано-ранёшенько, по зорьке принесла она ему всякой всячины потрапезовать. Насытился Данилушка, хотела Любима уходить, а не уходится. Хотела убежать, а не убегается. И князь тоже глядит на неё, не отрывая глаз, и молчат оба, друг на дружку уставившись. Лишь оклик Оленя заставил их очнуться.
— Иди в лес по ягоды, — приказал.
— И я с тобой, милая, — молвил Даниил.
— Нельзя, соколик мой ясный, батюшкой не велено, — ответствовала девушка. — Пересуды и наговоры навлекать на меня не надобно.
И ушла одна. Лукошко уже полно ягод, собралась красавица домой возвращаться — и вдруг слышит голоса чужие. Кого-то спозаранку несёт нечистая в слободу родимую...
Спряталась Любима в кустах и внимательно слушает. Много незнакомцев на поляне, а один знакомым кажется. И голос ещё одного раньше вроде слыхала.
«Где же я этих молодцов видела? — подумала девушка. — Ах да! Они Данилушку к нам на ушкуе привезли. А как же их звать-величать?..»
Хотела выйти из укрытия, но кто-то вдруг точно на ухо зашептал: «Погоди, неладные то люди...»
«И зачем они сюда? — снова подумала Любима. — Неужто забирать Данилушку? Он же почти выздоровел».
Запечалилась девушка, закручинилась, чуть не заплакала. Вот и пришло расставанье. И вдруг...
И вдруг услыхала речи злобные, словно аспид шипит:
— И всё-таки надо его татарам сдать! Какие-никакие, а денежки получим!
— Неча нам о татарские гроши пачкаться! — возразил другой. — На месте князька этого негодного кончим.
Любимушка от услышанного ни жива ни мертва. Притихла, как мышь, а когда разбойники прошли, выскочила из кустов и опрометью бросилась в слободу.
— Успеть упредить батюшку надобно! — бежит и шепчет Любима. — Нет, не к батюшке сперва нужно, а к Данилушке. В лес его увести, на охотничью заимку батюшкину. Там, в таёжной избе, пускай спрячется...
Быстро бежала, ног не чуяла, коса русая, словно лента, по ветру развевалася. Не чувствовала боли от стегающих по лицу, по телу колючих веточек, не ведала усталости. Спотыкалась, падала, поднималась и снова бежала, как оленуха напуганная. И вот она, слободушка, вот изба, в которой Данила. Вбежала в избу, а там его нету.
— Где же ты, мой сердешный? — вырвалось из груди девушки. — Данилушка! — выскочила на улицу. И там нету. Кинулась обратно в лес. Как бы разбойники не поспели...
— Да вот он я! — вырос перед страдалицей князь и улыбается. — Что ты? Али зверь какой напугал?
— Миленький! — кинулась с рыданиями на грудь к Даниилу девушка. — Бежим, бежим скорее! — Схватила его за руку и потащила в чащу.
Бежали долго. Наконец Даниил совсем из сил выбился — давно не бегал и потому с непривычки стал задыхаться. На землю сел.
— Спасаться надо, Данилушка! — взмолилась Любима.
— Да от кого, милая? — тяжело дыша, выдавил князь.
— Убить тебя хотят!
— Кто?
— По лесу злые люди шли, и я разговор слышала. Двое из них на ушкуе были, когда тебя привозили, а остальные незнакомые.
— Может, ты что напутала?
— Да ничего я не напутала! Одни говорили, что татарам тебя отдать надобно, а другие предлагали убить на месте.
— Ну и куда мы сейчас?
— На батюшкину охотничью заимку. Туда кроме меня и батюшки никто дороги не знает...
Даниил немного отдохнул, и пошли дальше. Вскоре между деревьями засветилась поляна широкая, цветами усыпанная. От такого красочного разноцветья князь аж зажмурился. У противоположного края поляны стояла избушка.
— Располагайся, а я обратно. Там есть где поспать, найдёшь еду...
Любима скрылась за деревьями, и Даниил остался один. Вошёл в избу — мрачная, тесная, не понравилась. Снова вышел. Глянул налево, глянул направо — кругом пусто, только деревья шумят, ветками машут, да птицы неугомонные развлекаются. Махнул князь рукой:
— Нечего мне тут делать!
И зашагал обратно к слободе.
Глава седьмая
Отряд вошёл в Керженец спокойно и без суеты. Коней оставили далеко в лесу под присмотром двух самых малосильных холопов.
— Ну и где этот рогатый живёт? — повернулся к Козьме Никодим. — Он что, нехристь?
— Почему нехристь? — поморщился Козьма. — Все они тут крещены, но по старинке зовут друг дружку природными именами. И ты без нужды не гоношись и Оленя не обзывай. Без надобности не зли его, может, он князя выдаст безо всякой бузы. Может, он и ему надоел.
— Ясно, надоел, — закивал Фома. — Корми, пои, а толку?
— Слушай, заткнись, а! — недружелюбно посмотрел на него Козьма. — Это ты, голь беспортошная, только о выгоде думаешь, а Олень наверняка рад помочь ближнему. Эх-х, связался я с иродами на свою голову, а теперь и деваться-то некуда!
— Но-но, полегче! — ощерился Никодим. — На что намекаешь? И тебя в наш хоровод силой никто не тянул, сам припёрся. А ну-ка дорогу показывай!
— Да вот только и остаётся, — вздохнул Козьма. — Тута налево. Вон изба на пригорке, узорчатая, видишь?
— Вижу.
— Вот туда и сворачивай.
В избу вошли Никодим, Козьма и Фома.
— Здрав будь, Олень! — приветствовал хозяина Козьма.
— Здравы и вы будьте, коль не шутите, — ответил хозяин. — Зачем к нам?
— Князь поправился?
— Не совсем, но...
— Мы за ним.
— За ним? — подозрительно посмотрел на Козьму Олень. — Так говорю же, не совсем ещё выздоровел, рано ему ходить.
— Порфирий велел, — хмуро буркнул Козьма. — В Великий Новгород переправить его хочет.
— Да чтой-то много народу за одним князем пожаловало? — прищурился Олень. — И люд больно подозрительный... Вот ты кто такой? — ткнул он пальцем в Никодима.
— Ты в меня не тычь! — рассвирепел Никодим. — Где князь?
— А кто ты такой, чтоб мне приказывать?! — сжал кулаки Олень.
— Да это друг, друг Порфирия Пантелеича! — испуганно засуетился Козьма.
— Никакой он не друг, а разбойник с большой дороги! — крикнул Олень. — Я его знаю! У меня в Кстове кум живёт, и он мне этого душегуба показывал. Ты разбойник Никодим, и князя я тебе на поруганье не отдам!
— Отдашь, куда денешься! — взревел Никодим, выхватив из ножен саблю.
Однако хозяин избы ловко увернулся и так двинул его кулаком по голове, что Никодим со всего маху врезался мордой в стену и без чувств рухнул на пол. Олень рванул из ножен висевший на стене меч и набросился на остальных непрошеных гостей. Правда, те тоже успели ополчиться и, отмахиваясь, выскочили на улицу. Олень — за ними. Подбежали остальные пришельцы, и, прижавшись к стене избы, старый охотник мужественно отбивался от многочисленных противников. Почти каждый удар его достигал цели, несколько врагов уже лежали окровавленные на траве, но очухавшийся Никодим змеёй выскользнул из избы и нанёс старику предательский удар ножом в спину. Из последних сил смертельно раненный Олень вонзил меч ему в грудь, и оба упали. Олень дёрнулся и затих, устремив неподвижный, стеклянный взгляд в небо.
Узнав о гибели Оленя, к его избе стали собираться слобожане. Шум и крики усилились. В толпе размахивал колом и Дубина. Разбойники нерешительно замерли. Козьма, не желая кровопролития, решил увести их обратно в лес, но вдруг...
— Да князя, князя надо искать! — заорал Маркел.
Дубина опустил кол:
— Эй, так вам князь нужон?
— Князь, а кто же ещё. Больше нам ничего не нужно, — заверил Маркел. — Может, кто из вас, люди добрые, знает, где он?
Тишина. И тут...
— Я знаю! — вышел вперёд Дубина.
— Ах, иуда!.. — Пожилой слобожанин так шарахнул его дрекольем по затылку, что парень упал, залившись кровью. Несколько человек набросились на него и стали дубасить по спине, по рёбрам и чему придётся.
Чужаки опять схватились за оружие — и понеслось. Слобожане, несмотря на плохое вооружение, сопротивлялись упорно. С обеих сторон падали раненые и убитые, крики, стоны, лязг металла, всё слилось воедино, а тут ещё кто-то ударил в набат, и тревожный гул колокола полетел по округе.
— Ну, теперь нам несдобровать! — схватился за голову Козьма. — Щас керженята из лесу выскочат — и конец! Уходить надо, пока не поздно!
Но Маркел и остальные его не слушали. Чувствуя своё превосходство в силе и оружии, они теснили защитников слободы и наконец обратили их в бегство.
И тут в слободу въехали Прохор и Калистрат. Увидев, что происходит, они спрыгнули с лошадей и, обнажив сабли, набросились на душегубов.
— Ах, сучье племя! — воскликнул Прохор, уставившись на Козьму. — Вот ты где, проклятый! — На помощь Козьме подоспели Фома и несколько холопов, а Маркел, Ксенофонт и остальные накинулись на Калистрата. Силы были неравны, и вскоре ушкуйники, исколотые и изрубленные, застыли на красной траве.
Козьма был бледен как смерть.
— Господи, крови-то... Бежать надо, бежать!..
— Я те убегу! — клацнул зубами как волк Маркел. — Где тот молодец, который хотел показать, где князь?
Нашли Дубину. Держась руками за голову, он сидел на земле и стонал.
— Живой? — наклонился к нему Маркел.
— Живой, — охнул Дубина. — Только башка трещит!
— Башка пройдёт, — заверил Маркел и крикнул своим: — Эй, перевяжите богатыря!
Пока перевязывали, Маркел продолжал допытываться:
— Ты вроде хотел нам сказать, где князь Даниил?
Дубина вздохнул:
— Хотел, да вот получил...
— Не хнычь! Так где он?
— Вон тама... Ох!.. В конце слободы, — с трудом проговорил парень. — Но пока мы тута шумели, Любима его небось уже в лес увела...
— Быстро за мной! — Маркел с несколькими холопами побежали к избе. Походили вокруг да около, осторожно заглянули внутрь — никого.
Возвратились назад. Маркел в бешенстве схватил Дубину за грудки:
— Сбрехал?! Тама пусто! Где князь?
— Дык, сбежал, должно быть! — чуть не заплакал парень.
— Куда сбежал? Кто такая Любима?
— Дочка Оленя. А куда — мне почём знать? В лес небось... Ой, да вон она!
— Где?
— Вон!
И правда, из кустов выбежала девушка и быстрым шагом направилась к своей избе. Увидев мёртвое тело отца, она завизжала, неожиданно для всех схватила валявшийся рядом дубовый кол и, с дикими глазами бросившись к Дубине, так хватила его в висок, что бедняга, ёкнув, упал и затих. Она замахнулась на ближайшего из холопов, но тот опередил девушку — пронзил её саблей. Любима без звука рухнула рядом с Дубиной.
На миг все потрясённо застыли. Первым опомнился Маркел.
— Что ты, скотина, наделал?! — заорал он на холопа. — Кто теперь покажет дорогу до князя?
— Да и она б не показала, — зло усмехнулся Фома.
— Заткнись, мерзлятина! — выругался Маркел.
— Уходить надо немедля, — заявил Козьма. — Если охотники колокол услыхали, скоро прибегут, и тогда нам крышка...
— У-у-ух!.. — замахнулся саблей Маркел на убийцу девушки, но тот резво отпрыгнул и метнулся в лес. Маркел бросился за ним, но наткнулся на подставленную Козьмой ногу и упал.
— А ну-ка угомонись! — Козьма схватил верёвку и вмиг связал лежащего Маркела. Крикнул холопам: — Воды!
Принесли ведёрко колодезной воды, и Козьма окатил Маркела с ног до головы:
— Остынь!
Разбойник зафыркал, отплёвываясь.
— Развяжи, гад!
— Умолкни, пёс! — оборвал его Козьма. — Ты чё сабелькой-то размахался? Не найти нам князя, понял? Мы не дома! Бежать надо! Вот бросим тя щас, и пущай керженята что хотят с тобой делают, падаль!
Маркел испуганно притих.
— Идём отсель, — приказал остальным Козьма. — А он пущай остаётся.
— Я не хочу! — жалобно взвыл Маркел. — Развяжите! Я больше не буду!..
Козьма брезгливо плюнул:
— А жидок на расправу. Развяжите его.
Маркел встал и зло сверкнул глазами на Козьму:
— Ну, я те это припомню!
Поднял саблю, сунул в ножны и быстрым шагом пошёл в лес в направлении Юрьева-Повольского.
Глава восьмая
Даниил не сразу отыскал обратную дорогу в Керженец. Правда, он особо и не спешил и вошёл в слободу, когда всё уже закончилось. Вошёл — и обомлел: повсюду лежали убитые, стонали и просили о помощи раненые, выходили из леса и потихоньку возвращались насмерть перепуганные бабы, дети и старики.
Князь побежал к избе Оленя. Там собралось больше всего народу, и трупов там было больше всего. Даниил стал разглядывать убитых и угадал среди них Прохора. Отшатнулся как от удара, прошептал:
— Не может быть... Неужели он лечил меня, чтоб выдать татарам?.. Так вот кого угадала, но не могла вспомнить Любимушка... Это что же значит — Порфирий его послал? Нижегородцы или татары заплатили, вот он, разбойничья душа, меня и предал!.. Господи! — Князь вздрогнул и перекрестился, увидев бездыханное тело Оленя. Вскрикнул: — А где же Любимушка?!
Кто-то тронул его за рукав:
— Да вон лежит, горемышная...
Потрясённый Даниил долго стоял в оцепенении. Из глаз его лились слёзы.
— Из-за меня... Из-за меня погибла ... — шептал.
Взор Даниила затуманился, в груди будто что-то оборвалось и захолодело. Князь повернулся и пошёл к лесу. Долго брёл, не понимая, куда бредёт и зачем, не ощущая ни голода, ни холода, ни усталости.
Было уже за полночь, когда впереди заблестела в лунном свете река. И только тут Даниил опомнился:
— Где я?! — Остановился, прилёг на траву и мгновенно уснул.
Разбудил князя молодой вепрь. Собирая жёлуди и довольно похрюкивая, он наткнулся на спящего человека и с визгом кинулся в чащу.
Даниил вскочил. Сквозь листья деревьев солнце уже смотрело на землю яркими лучами. Птичий базар вовсю шумел, свистел и гомонился. Но в душе князя точно что-то надломилось, и всё, что случилось вчера, он вспоминал с каким-то тупым безразличием. И даже... Он даже почти забыл лицо Любимы, в глазах стояло только её неподвижное, окровавленное тело...
И он пошёл дальше. Переплыл реку, не замечая холода воды, — и вперёд, через лес. Часа два спустя князь почувствовал голод и, увидев заросли брусники, стал жадно рвать и бросать в рот крупные ягоды. И так Даниил увлёкся, что внезапно столкнулся нос к носу с медведем. Зверь был ещё не матёрый, но всё равно ростом почти с Даниила. Свирепый оскал, злобный рык — и мгновенный удар когтистой лапы...
С располосованной шеей и щекой князь отпрянул назад и споткнулся о тяжёлый зазубренный камень. Медведь, свирепо рыча, надвигался, но Даниил и сам вдруг сделался как зверь. Схватив камень, он что было мочи врезал его острым концом медведю в глаз. Морда залилась кровью. Ещё удар, и ещё... Хозяин леса зашатался и рухнул, уже не рыча, а жалобно визжа от боли.
А Даниил всё бил, бил камнем по мохнатому черепу, пока медведь не затих.
И князь тоже упал на землю, долго лежал в полузабытьи, а когда пришёл в себя, вновь вернулось нестерпимое чувство голода. Вдобавок страшно горело и саднило окровавленное лицо.
Даниил долго тупо смотрел на тушу зверя — эх, кабы добраться до мяса!.. Но у него не было даже ножа.
Наконец князь махнул рукой и пошёл прочь. Надо выбираться к людям...