успокоился и минуту полежал неподвижно.
Анджела наблюдала за нами в зеркало. За все это время она ни разу не шелохнулась. Теперь же, подойдя к кровати, встала рядом с Кеннетом и молча уставилась на него.
Потом, будто внезапно вспомнив обо мне, она повернулась и, показав на хуй Кеннета, сухо, монотонно велела мне почистить его.
Я взглянула на нее искоса, не понимая, что она имеет в виду.
— Почисти его, — повторила Анджела.
Не смея встать с кровати и найти полотенце, я схватила свою ночную рубашку, чтобы вытереть спутанные волосы на животе у Кеннета. Но, не успела я коснуться его, как Анджела вырвала у меня одежду. Пощупав мне пальцем ребра, она раздраженно сказала:
— Вылижи его, дурочка. Вылижи дочиста!
Я подчинилась, а она стоя наблюдала за мной. Вкус был необычный и слегка напоминал сладкий молочный сок, который выступает на стебельках толстых трав, растущих в лесу. Мех попадал мне в рот и щекотал глотку, но я не смела остановиться, пока не закончила. Я боялась Анджелы. У меня ныла спина, а я все лизала, пока не почувствовала, как Кеннет обнял меня за талию и, приподняв, усадил на грудь спиной к себе. Мои ноги раздвинулись на всю ширину его туловища. Я почувствовала, как его пальцы залезли в мою раскрытую щелку. В мою пизду. В мою пизду. В мою пизду. Пока он тихо разговаривал с Анджелой на непонятном мне языке, она смеялась и, похоже, соглашалась с ним во всем.
Я расплакалась, охваченная ужасом и стыдом. Страшась сморщенной, омерзительной штучки, которая упала набок и валялась у Кеннета на ноге, как магнит, притягивая мое внимание, я задумалась, задумалась, задумалась. Неужели у папы, викария, маленького О'Хара, Мартина, нашего дворецкого Брэдли тоже… неужели, неужели? Кеннет велел мне записать эти фразы, и я записала. У меня кружится голова. Он велит мне минутку передохнуть.
— Начнем сначала, — говорит Кеннет. Он стоит рядом со мной голый, задевая хуем мою щеку.
Приподняв мои ягодицы, Кеннет всматривался в самую интимную часть моего тела — такую нескромную, что я и сама никогда на нее не смотрела.
— Просто великолепно, — сказал он Анджеле, — просто великолепно: гладенькая, как у новорожденной.
— Дай-ка взглянуть, — откликнулась она.
Кеннет снял меня с груди и, усадив на подушку на краю постели…
Два часа.
Я уснула. Кеннет разбудил меня и велел продолжить рассказ.
— Ты станешь романтическим поэтом, дорогая, — говорит он, — но это потребует труда и самоотверженности. Это, прежде всего, каторжная работа. Задача гения — записывать все. Я прослежу за тобой.
Он так нетороплив, так уверен в себе.
— Записывай все, — повторяет он.
Я должна постараться.
Где я? Подушка. Да, подушка у меня под ягодицами. Он запрокинул мне ноги и раздвинул их на всю ширину, велев держать так, чтобы он мог полюбоваться зрелищем. Я задрожала от позора и почти сразу опустила ноги, сжав их как можно крепче и пытаясь укрыться от злобного любопытства.
Анджела так сильно ударила меня по лицу, что дернулась голова.
— Очнись, очнись, — зашипела она и, встав на колени позади меня, с такой силой раздвинула мне ноги, что даже кости хрустнули.
— Теперь я увидела, — сказала она Кеннету. — Размером с булавочную головку. Интересно, у нее уже были месячные?
— Вряд ли, — ответил Кеннет. — Она еще ребенок.
Он откинулся на спинку кресла, которое придвинул ко мне, и говорил так непринужденно, словно моя постыдная поза вовсе его не смущала.
— Все же лучше это выяснить, — настаивала Анджела. — У тебя уже были месячные? — спросила она, безжалостно ущипнув меня за руку.
— Она не понимает, что ты имеешь в виду, — заметил Кеннет.
И я действительно не понимала. Следующий его вопрос тоже ничего не прояснил:
— У тебя идет из пизды кровь? По несколько дней каждый месяц? — спросил он.
При одной мысли об этом я задрожала от страха. Прежде чем я успела возразить, Анджела ответила за меня:
— Ей явно невдомек, о чем мы толкуем. И впрямь повезло.
— Возможно, это ненадолго, — сказал Кеннет.
Я услышала, как церковный колокол в деревне прозвонил двенадцать: пока он отбивал время, все мы сидели молча.
Лицо Кеннета побагровело, хуй на животе вздулся. Кеннет встал и, держа его в руке, подошел и склонился надо мной. Отпустив мои ноги, Анджела спрыгнула с кровати и, схватив его за плечи, оттолкнула от меня.
— Только не испорть все, любимый. Потерпи. Нам еще никогда так не везло. Верь своей Анджеле, Кеннет, любимый.
Он проворчал что-то сквозь зубы, выпрямился и поправил на себе халат.
— Когда настанет час, — сказал он, — она прочувствует все по-настоящему.
После этого они отправили меня в мою комнату, я ушла туда голая и ошеломленная и уселась в темноте на стул. Дверь осталась приоткрытой, и в оцепенении я слышала, как они часто дышали и боролись, точно вступив в какую-то молчаливую схватку. Я не прикрыла свое голое, дрожащее в ознобе тело, и, зайдя пару часов спустя в мою комнату, они обнаружили, что я свернулась калачиком на стуле и не то сплю, не то бодрствую. Кеннет встряхнул меня. На бедрах у него висел тот же толстый кожаный пояс, а на Анджеле — ее непристойная игрушка, которую поддерживали белые кожаные подвязки и черный пояс, туго затянутый на узкой талии.
Не знаю, что они собирались сделать вначале. В руках у Кеннета был мой дневник. Он зачитал что-то из него вслух. Оба рассмеялись, а затем вдруг перестали хохотать.
— Допиши, — сказал он. — Сядь за стол и допиши.
Анджела уставилась на меня. На лице у нее появилось мечтательное выражение. Затем она с горящим взглядом вновь обратилась к Кеннету на иностранном языке.
— Пиши, — сказал он. — Последнее слово было «подушка». Запиши все-все. Мы обеспечим тебя всем необходимым.
Я пишу. Кеннет засунул мне хуй в левую подмышку и наблюдает за тем, как я пересказываю все эти ужасы, ужасы, ужасы. Мой дневник осквернен навсегда — осквернен, осквернен, осквернен, и всякий раз, когда при этой страшной мысли я перестаю писать, Кеннет щиплет ногтями мне кожу на спине, и это нестерпимо больно. Я так устала.
— Довольно, — говорит он. — На этом можешь остановиться.
Но мой дневник? Он осквернен.
— Если у тебя хватит глупости показать это матери, ты лишь доставишь ей удовольствие. Но пока остановись. Больше ни слова. Побереги себя до завтра. Тогда и продолжим.
Проснувшись, я по-прежнему сидела за столом, обхватив голову руками, и не могла понять, где я. Едва собравшись с мыслями, вспомнила про дневник. Трепеща при одной мысли, что кто-то мог его увидеть, я зажгла лампу и, все еще голая, принялась в отчаянии обыскивать комнату. Дневника нигде не было.
Наверное, Кеннет или Анджела унесли его с собой, поскольку из потайного ящика в столе пропал также ключик. Хотя мои поиски оказались напрасными, я решила выяснить все наверняка. Надев пеньюар, попробовала дверь, ведущую в комнату Анджелы, но она была заперта. Заплакав в страхе и изнеможении, я заколотила в нее что было мочи, но — тщетно. Я поняла, что все средства исчерпаны. Я ужасно устала и уже не волновалась о том, что могло произойти завтра: рухнула на кровать и проспала до тех пор, пока мисс Перкинс с трудом не разбудила меня перед самым последним ударом гонга, приглашающим к завтраку.
Смутно помню, как прошел день.
Дорогая мамочка заметила, что, несмотря на все старания, мне так и не удается перебороть рассеянность.
Это мигом привело меня в чувство, и я изо всех сил попыталась прогнать туманные, жуткие видения, встававшие перед глазами при воспоминании о ночных событиях.
Когда я утром зашла к маме, она обратила внимание на мою бледность. В ту же секунду мне захотелось броситься к ее ногам, рассказать о том, что со мной случилось, и вымолить прощение. Однако я не решилась — уже согнула колени, собираясь преклонить их, но так и не смогла. Мне было невероятно стыдно, и я не находила слов, чтобы поведать маме о тех ужасах, в которых была вынуждена участвовать. Я пыталась опуститься на колени, но так и не смогла. Тогда я осознала, что нахожусь в безраздельной власти Кеннета и Анджелы.
Взамен я солгала дорогой мамочке, сказав, что меня мучили кошмары и мне плохо спалось, а затем ушла, заверив ее, что чувствую себя хорошо — только голова чуть-чуть болит.
Сославшись на мнимую головную боль, я рано легла спать, оставив Анджелу и Кеннета с мисс П. и мамой в музыкальной комнате. Брат и сестра пели дуэтом — причем хорошо. Они пели прекрасно. Еще одна ложь. Я просто не могла вынести восторженной маминой похвалы.
Несколько раз за день я заходила в свою комнату — посмотреть, не вернули ли они мой дневник. «Может, они уничтожили его?» — гадала я. Вопреки всему, я надеялась, что они так и поступили, отказавшись от своего слишком опасного дьявольского плана. У меня не было возможности спросить кого-нибудь из них, поскольку они старались не оставаться со мной наедине. Я заметила, что они наслаждаются моими страданиями.
Когда я поднялась к себе в спальню, на столе лежал ключ, который я прятала в ящике. Кровь застыла у меня в жилах, как только я увидела его на видном месте. А что если бы мама или мисс Перкинс… но мои кузен и кузина знают, что ни мама, ни мисс Перкинс не способны на столь нескромный поступок… и, что хуже всего, обе они доверяют мне!
Если этот документ когда-нибудь будет найден, хоть кто-нибудь да узнает, что я пережила. Поэтому я хочу записывать все-все — писать быстро и на ходу. Они не смогут уничтожить это свидетельство: им придется вырвать все страницы до одной. На каждой должно говориться об одном и том же — обо всем.
Но ах… подозреваю, они так аморальны, что…
Мне кажется, то, о чем я пишу здесь, никогда не сможет тронуть их сердца. Сердца так трудно тронуть. «Нельзя быть чересчур подозрительной», — говорят мне все. Так что это бесполезный зов. Молитва, которую способен услышать лишь дьявол.
За ужином мне пришло в голову, что если бы удалось запереть дверь между комнатами, я смогла бы избавиться от них. Ведь было бы опасно и почти невозможно входить и выходить из моей комнаты через коридор. Я могла бы даже выбросить ключ в кусты под окном. Казалось, ужин продлится вечно, и я с трудом дождалась его конца. Но увы, как я могла быть такой наивной? Ключ, разумеется, унесли, и я прекрасно знала, что искать его бессмысленно.