Внутренняя политика
Глава IIIКарьера Мариньи
1. Начало карьеры Ангеррана де Мариньи
Нам ничего не известно о рождении, детстве и юности Ангеррана. Эти годы, скорее всего, прошли так же, как у любого знатного молодого человека, не имеющего большого состояния и получившего начальное образование, которое, впрочем, дало ему действительно полезные знания. Он никогда не был студентом, иначе его карьера могла бы сложиться по-другому: Мариньи так и не стал легистом. Он рано приобщился к военному искусству, поскольку мы еще увидим его сражающимся; возможно, как считал П. Ансельм,[464] он являлся оруженосцем Гуго де Бувиля, или же его сержантом, как сообщает нам Жоффруа Парижский.[465]
Имя Ангеррана де Мариньи впервые появилось в документе от 10 сентября 1295 г., в день, когда он заплатил сорок ливров тамплиеру, брату Жану, кассиру казны Тампля. Эта сумма была долгом королевской казне, так как запись об этом занесена в долговую книгу (in libro ad debetur);[466] без сомнения, Мариньи обладал полномочиями, которые позволяли ему манипулировать крупными деньгами, но за неимением точной информации мы не можем ничего утверждать. На следующие три года он исчезает из нашего поля зрения, но вполне возможно, что уже с 1295 г. он стал служить хлебодаром у королевы, и в этом качестве мы встречаем его 14 июля 1298 г.[467] Он оставался хлебодаром королевы, по крайней мере, до июня 1300 г., или даже до 1302 г. На этот период мы располагаем списками тех, кто входил в штат отеля короля,[468] но не королевы. Королевский указ 1285 г., по крайней мере, позволяет нам понять, что входило в обязанности хлебодара у королевы: человек по имени Гомбо, занимавший в то время эту должность, каждый день получал две «provendes» (таким образом, пропитание ему было обеспечено) и двенадцать денье; он имел право нанять на службу двух слуг, одного из которых кормили при дворе; наконец, ему полагался факел, двенадцать маленьких свечей и кварта вина раз в четыре дня.[469] Это был мелкий дворцовый служащий.
Хлебодар иногда получал и другие преимущества, например, под видом доходов вне отеля. Так, 3 октября 1298 г.[470] король назначил Мариньи шателеном королевского замка в Иссудене и пожаловал заповедник, место для ловли рыбы и другие привилегии. Возможно, это приносило Ангеррану гораздо больше тех 18 ливров в год, которые он зарабатывал на должности хлебодара. Впрочем, не стоит придерживаться ошибочного мнения Б. Оро,[471] посчитавшего, что Мариньи сначала был хлебодаром королевы, а затем стал шателеном в Иссудене: прежде всего этот дар с соблюдением всех формальностей был передан именно Мариньи, хлебодару королевы; кроме того; место шателена освободилось после смерти Жоффруа Агильона, королевского кравчего: следовательно, эту должность просто доверили одному из королевских служащих, предоставив ему в качестве поощрения лишний источник дохода, причем это нисколько не вынуждало его постоянно жить в Иссудене. Неизвестно, бывал ли Мариньи в этом городе – мы можем, по крайней мере, с уверенностью сказать, что он никогда не оставался там надолго. Поэтому нет никакого смысла удивляться вместе с Оро тому, что после долгих лет отсутствия при дворе шателен Ангерран внезапно оказался в фаворе у короля…
За несколько лет прилежной службы Мариньи снискал к себе расположение королевы Жанны, и даже если одной лишь ее благосклонностью нельзя объяснить внезапное увеличение богатства Ангеррана, она, безусловно, немало поспособствовала росту благосостояния нашего героя. Нам неизвестны подробности его службы хлебодаром; но составленный шестью годами позже документ предоставил нам два важных свидетельства доверия, которым Мариньи пользовался у королевы примерно в 1303–1305 гг. Свидетельствуя на судебном процессе Гишара, епископа Труа, брат Дюран Шампанский, духовник покойной королевы Жанны, дважды упомянул имя Мариньи. По его словам, примерно в 1303 г. Ангерран в присутствии королевы рассказал о некоем привезенном Гишаром из-за границы еврее, который по приказу епископа должен был явить королеве во сне демона, убеждающего ее в том, что ее мать терпит муки в загробном мире за выдвинутые против епископа обвинения.[472] Кроме того, Мариньи якобы заявил брату Дюрану, что королева отказалась продолжать преследовать Гишара,[473] причем это подтверждено фактами: в 1304 г. дело все еще не сдвинулось с мертвой точки, и его можно было считать закрытым.[474] Другой свидетель, Жан Гарнье, на этом же процессе рассказал о том, что накануне Пасхи в 1303 г. Мариньи будто бы уже приступил к описи имущества Гишара де Труа.[475]
Мы смогли извлечь из этих текстов два любопытных вывода, относящихся к 1303 г., на протяжении которого имя Мариньи не появлялось в дипломатических актах. Ангерран являлся одним из приближенных королевы, а не просто хлебодаром, он был советником и другом, доводившим до сведения Жанны ходившие о ней слухи; кроме того, он был так хорошо осведомлен о намерениях королевы, что сообщал о них ее собственному духовнику. Он даже приводил в исполнение некоторые административные и судебные решения королевы, графини Шампанской, из чего, само собой, следует, что она полностью доверяла Мариньи. Помимо того, она женила его на своей крестнице, Жанне де Сен-Мартен,[476] и этот брак снискал Ангеррану еще большую милость королевы.
По своему завещанию, датированному 25 марта 1305 г., Жанна Наваррская передала Ангеррану внушительную сумму, 500 ливров, и столько же Марии де Мариньи в качестве ее приданого,[477] что заметно отличало их от остальных дворцовых слуг, получавших, как правило, по 50, 60 или 100 ливров, иногда 200 и крайне редко по 300 ливров.
Кроме того, Ангерран фигурирует как один из душеприказчиков королевы: он единственный мирянин, помимо графа де Сен-Поля. То, что его выбрали в таком качестве, могло быть продиктовано лишь некой особой привязанностью, поскольку среди душеприказчиков были высокопоставленные церковники, крупный феодал и приближенные королевы: ее писец, ее исповедник, ее духовник и канцлер Шампани.[478] Мариньи мог быть включен в этот список только на правах близкого друга.[479]
Согласно тексту завещания, он уже носил титул камергера, получить который, конечно же, ему помогла Жанна Наваррская. Но еще до назначения на этот пост Ангерран- не довольствовался своим положением слуги в отеле королевы.
С мая 1299 г. он помогал в заключении сделки своему кузену, архиепископу Гильому де Флавакуру. Следовательно, служба хлебодаром оставляла ему достаточно свободного времени для того, чтобы совершить путешествие в Руан, поскольку он привез оттуда в Париж для обмена 1000 ливров, подтверждением чему является письмо архиепископа.[480] Он получил эту сумму у казначеев Лувра 27 мая[481] и отчитался в этом, представив от имени епископа заверенный акт.[482]
Здесь необходимо упомянуть о борьбе двух семейств: Танкарвилей и Аркуров, эпизоды которой отражены в одной из хроник Нормандии.[483] В этой хронике рассказывается, что Мариньи должен был вызвать в суд обоих враждующих сеньоров. Робер де Танкарвиль направлялся во дворец, когда встретил сира д'Аркура; когда же Танкарвиль сошел с лошади, чтобы справить нужду, Аркур ранил его в глаз. Согласно все той же хронике, Мариньи обвинил Аркура в измене королю, а Карл Валуа поддержал Аркура. Король позволил противникам сразиться, но поединок пришлось прекратить. Всю картину портит одно маленькое уточнение: «…был примерно МССС (1300) год». Хлебодар королевы никак не мог обвинять перед королем одного знатнейшего сеньора и защищать другого, вступая в конфликт с братом короля. Самое большее, что ему могли поручить, это вызвать противников в суд. Вражда, которая спустя пятнадцать лет разгорелась между Мариньи и Карлом Валуа, без всяких сомнений; подтолкнула хрониста придумать как можно более долгую историю вражды этих людей.
Этот рассказ, безусловно, основан на реальных событиях: так, в своем завещании от 22 декабря 1320 г.[484] Карл Валуа упомянул дорогой его сердцу предмет: «меч, которым сражался сеньор де Аркур, я оставляю Карлу, моему сыну». Узы, в действительности соединившие Мариньи и Танкарвиля, появились позже: Изабель де Мариньи вышла замуж за Гильома де Танкарвиля, над которым Ангерран получил от короля право опеки.[485] Нужно заметить, что Гильом д'Аркур служил гофмейстером в то же время, когда Мариньи был камергером, – а Филипп Красивый вряд ли бы назначил на место гофмейстера человека из семьи, против которой он начал судебное преследование. Что же до Мариньи, он долгое время был в прекрасных отношениях с Карлом Валуа и часто наносил визиты Гильому д'Аркуру, который вместе с ним заседал в Денежной палате на Троицын день в 1304 г.,[486] так же как и в палате Шахматной доски Руана на Пасху в 1305 г.[487] Таким образом, Клеман не прав, когда считает, что именно из-за Мариньи, сделавшего первые шаги на поприще государственной службы, Аркур попал в немилость, а Карл Валуа был унижен ошибочно.
Более всего мы склонны доверять Гильому Гиару, автору «Генеалогии королевских родов», который написал свою книгу примерно в 1306 г. и, следовательно, не мог впечатлиться ни несметным богатством Мариньи, ни историей его краха. Итак, автор этого произведения называет имена известных нам людей в числе рыцарей, принявших участие в битве при Монс-ан-Певеле 18 августа 1304 г:
Шамбли, который со вчерашнего дня
Уже удалился оттуда; появился Аркур,
Мутон, сир де Блевиль,
Патрис и Гю де Бовиль,
Гужон и Босуа вместе,
И мессир Урри Алеман,
Ангерран де Мариньи, Клер,
Жеан де Машо и его брат…[488]
Начиная с этого времени мы находим упоминания о Мариньи как о рыцаре, и вполне очевидно, что он был достоин так называться, а ссылки отдельных враждебно настроенных историков на якобы предложенный Людовиком Неверским судебный поединок, на который не дали разрешения советники короля, не имеют документальных подтверждений. Мариньи умел, когда это требовалось достойно выполнять свои обязанности рыцаря.
Около 1302 г. он выполнил свою первую дипломатическую миссию, конечно, не слишком важную, но в некотором роде судьбоносную, поскольку она в первый раз привела его во Фландрию Филипп Красивый поручил Готье де Митри, Ангеррану де Мариньи и Гильому де Талле провести переговоры с взбунтовавшимися фламандцами, исключая графа и его сына, пообещав им утвердить все составленные ими акты.[489]
На основании года завершения этой миссии предполагают, что ее провели после Пасхи 1302 г.,[490] и, вероятно, до «Брюггской заутрени» (18 мая 1302 г.). После этой даты Филипп Красивый более не проводил переговоров, а готовился к вторжению во Францию; после битвы Куртре два товарища Мариньи не смогли бы принимать участие в дипломатической миссии: Готье де Митри во время битвы попал в плен,[491] а Гильом де Талле оказывал сопротивление, оставаясь в замке Рюпельмонд, до середины мая 1303 г.[492] Кроме того, стиль грамот короля,[493] как кажется, более соответствует атмосфере беспорядков начала 1302 г., чем «Брюггской заутрене». Таким образом, отправка Мариньи во Фландрию состоялась где-то между 22 апреля и серединой мая 1302 г.
Были ли важны эти переговоры? Мы так не думаем. Из троих не столь значительных персонажей, которые должны были их проводить, лишь Митри был рыцарем; двое других были всего лишь оруженосцами. Кроме того, в 1298 г. Митри служил слугой у Гоше де Шатильона.[494] По всей видимости, никто из них не являлся членом Королевского совета. Они могли проводить переговоры со знатью и с представителями городов, но не с графом и его сыновьями; впрочем, при подобных ограничениях они совершенно точно обладали широкими и не вполне определенными полномочиями,[495] а король обещал согласиться с результатами этих переговоров.
Перейдя на службу к королю, Мариньи перестал носить титул хлебодара королевы, который двумя годами ранее ему помогли получить архиепископ Руанский, писец королевской казны, писец Палаты счетов и, наконец, он сам. Но он все так же оставался простым оруженосцем, ожидающим, когда его примут на какую-нибудь должность и время от времени выполняющим функции дипломатического посланника, учитывая тот факт, что король полностью ему доверял.
В соответствии с титулом камергера ему должно было достаться управление Палатой. Следуя за Ш. Дюрье,[496] все долгое время считали, что Мариньи сначала был хлебодаром у королевы, затем стал хлебодаром у короля и лишь после этого камергером: «По Красной книге, в 1300 г. Мариньи было присуждено звание хлебодара Короля (panetarius Regis)», – написал Ш. Дюрье. Впрочем, согласно акту 1300 г., Мариньи стал хлебодаром королевы.[497]
Скорее всего, Мариньи стал камергером в 1304 г., вместо Гуго де Бувиля, убитого при Монс-ан-Певеле; до или в течение 1304 г. он занимался распределением пятидесяти четырех драпировок высокого качества, которые использовались в королевских покоях и были приобретены во время путешествия короля в Тулузу, он даже оценил их в 24 ливра за штуку.[498] Если даже в то время он еще не был камергером, то, по крайней мере, уже занимался делами отеля под руководством Бувиля.
В 1304 г. на Троицын день Мариньи оказался среди чрезвычайных делегатов от Курии,[499] которые, так же как и обычные распорядители, получили чеканы для представления их в Денежную палату.[500] Девять актов от 18 и 23 марта 1305 г., сохранившихся в оригинале в Национальной библиотеке,[501]были составлены по распоряжению господина Ангеррана (per dominum Ingerranum); это предписания, данные королем Реньо де Руа, тогда состоявшему в должности «поставщика продовольствия», выплатить необходимую сумму в 1304 г. для похода во Фландрию и за все необходимое для отеля. Следовательно, Мариньи располагал полномочиями, необходимыми для того, чтобы приказать Жану Мальяру выпустить такие предписания.
Неделю спустя королева Жанна дважды упомянула в своем завещании «монсеньора Ангеррана де Мариньи, рыцаря и камергера вашего господина Короля».[502] Амбициозный нормандский рыцарь был как никогда близок к власти и начинал оказывать на короля все возрастающее влияние. Благодаря своему назначению на должность камергера, значимость которой зависела прежде всего от ее обладателя, он мог практически ежедневно встречаться с королем.
Мы увидели, как в течение десяти лет Мариньи гонялся за успехом. Теперь нужно посмотреть, с чьей поддержкой и благодаря каким условиям он его добился.
2. Причины возвышения Мариньи
Восхождение Ангеррана де Мариньи ко «власти» происходило в два этапа: в действительности ему, безусловно, помогали уже те самые связи, благодаря которым он получил незначительную должность, примерно в 1295–1298 гг., и управление Палатой, основу его влиятельного положения, из обладания которой он извлек немалую выгоду в промежутке между 1304 и 1314 гг. Несомненно, личные качества Ангеррана сыграли немаловажную роль в деле его возвышения, но точно так же бесспорно, что протекция влиятельных людей облегчила начало его блистательной карьеры.
На протяжении последних лет XIII в. Ангерран де Мариньи задавался целью быть представленным ко двору, получить должность и какой-нибудь источник дохода. Молодой оруженосец отыскал в Париже соотечественников. Конечно, он нашел их в Университете, где выходцы из его родной провинции были скорее неспокойным, чем влиятельным объединением, но также, что было гораздо важнее, в самом королевском дворце. Во время правления Филиппа Красивого в окружении короля было множество нормандцев, и, по крайней мере, какая-то их часть должна была a priori проявить свою благосклонность к юноше.
Представители династии Бувилей уже наложили руку на королевские покои, практически превратив их в свои родовые владения.[503] Возможно, Мариньи даже был оруженосцем Гуго де Бувиля, камергера Филиппа Красивого, еще в 1283 г. Можно ли считать Бувиля одним из тех, кто подготовил появление Мариньи в королевском дворце? Такое предположение не лишено оснований.
Мы можем уже не только догадываться о семействе Флавакур. жившем рядом с местностью,[504] откуда происходил сам Мариньи.
Архиепископ Руанский, Гильом де Флавакур, поручая Ангеррану дело, о котором мы уже рассказывали, назвал его своим кузеном;[505] в этом случае речь не шла об обычной формуле любезности, поскольку если молодой человек уважительно обращается к нему в своем отчете: «Монсеньор архиепископ Руанский»,[506] то в журнале королевской казны посланник архиепископа назван как «Ангерран де Мариньи, оруженосец, родственник…».[507] Архиепископ Руанский, высокопоставленное в королевстве лицо духовного звания, вполне мог устроить своего кузена на должность хлебодара королевы. Кроме того, при дворе был еще один Гильом де Флавакур, рыцарь короля,[508] но мы не знаем, какое влияние на положение дел он оказал. Впрочем, нет никаких сомнений, что архиепископ был заинтересован в том, чтобы Мариньи получил должность во дворце, поскольку так он обретал своего постоянного представителя при дворе. Нам известно, что он поручал Ангеррану менять деньги; вероятно, у Мариньи была возможность оказать своему кузену и другие услуги.
Что же касается доминиканца Николя де Фревиля, он, несомненно, являлся одним из покровителей Ангеррана, и, возможно, именно с его помощью Ангерран был принят сначала в отеле королевы, затем у короля, поскольку Фревиль старался привлечь к молодому человеку внимание Филиппа Красивого. Николя был исповедником короля с 1296–1297 гг.,[509] и Ж. Виар ошибочно считает упомянутого в марте 1300 г. брата Николя (fratrem Nicolaum) Николя де Горренком, предшественником Фревиля.[510] Артонн[511] и Лизеран[512] поменяли действующих лиц этой истории ролями, представив избрание Николя королевским исповедником или его возвышение до кардинальского сана как следствие королевской милости к Мариньи. Эта теория, построенная на намеках хронистов,[513] не выдерживает испытания фактическим материалом: Фревиль стал кардиналом в 1305 г., когда влияние Мариньи было еще очень невелико; в любом случае, до 1296 г. Ангерран никак не мог повлиять на назначение королевского исповедника.
Всецело преданный Филиппу Красивому, Николя помог ему в противостоянии с Бонифацием VIII и вместе со всем парижским духовенством поддержал идею созыва церковного собора 26 июня 1303 г. В 1305 г. он был избран кардиналом-священником церкви св. Евсевия и впоследствии стал легатом во Франции по самым разнообразным вопросам, при рассмотрении которых мы еще с ним встретимся. По всей видимости, отношения между камергером и кардиналом были продиктованы взаимным интересом.
Здесь мы переходим к рассмотрению второго этапа продвижения Ангеррана к высотам королевской милости. Конечно же, Фревиль поспособствовал тому, что его кузен стал вхож в отель королевы. У юноши были и другие покровители, но ни один из них[514] не находился в таком высоком положении, как королевский исповедник, который имел возможность добиваться для Ангеррана милостей, например перевода Мариньи в услужение самому королю. Само собой, главная заслуга в этом деле принадлежала брату Николя. В качестве возможной причины подобного перевода на ум первым делом приходит мысль о благосклонности королевы. Мы уже говорили о том, что она уделила Мариньи немало внимания в своем завещании, и вполне вероятно, что именно она поспособствовала карьерному росту того, кто в 1303 и 1305 гг. был ее доверенным лицом. Но ее благорасположение не может стать исчерпывающим объяснением тому факту, что Мариньи присвоили титул камергера, и тем более особому отношению к нему короля.
Мариньи, как мы видели в связи с процессом Гишара де Труа, некоторое время занимался проблемами Шампани; если бы королева хотела устроить своего протеже на более значимую должность, она бы постаралась не удалять его от себя и доверила бы ему тот или иной пост в Наварре или в Шампани. У Жанны Наваррской не было абсолютно никакого повода для того, чтобы стремиться устроить своего человека в отель короля, поскольку она жила в полном согласии со своим мужем. Поступив так, она только лишила бы себя услуг того, кого она хотела отблагодарить. Наконец, нужно вспомнить и о том, что в 1304 г., когда Мариньи стал камергером, Жанна Наваррская не могла предвидеть своего близкого конца: поэтому нельзя сказать, что она «завещала» своего хлебодара королю.
Впрочем, Мариньи оставил должность хлебодара в 1302 г. Предположительно это произошло после торжественного посвящения в рыцари. Тогда он уже не был в услужении у королевы, но остался ее советником и другом. Именно в промежутке между этим событием и 1304 г. он завоевал уважение короля и стал достоин назначения на должность камергера. Мы уже говорили о том, что он никогда не был раздатчиком хлеба у короля и что в 1302 г. он являлся всего лишь оруженосцем;[515] это позволяет предположить, что он, как и многие другие, в частности Плезиан, не будучи облечен никаким титулом, выполнял по указу короля различные поручения, например, ездил со специальной миссией во Фландрию в 1302 г.
Возможно, Филипп Красивый сам заметил этого молодого амбициозного и способного человека и захотел принять его к себе на службу. По прошествии нескольких лет король мог доверить ему распоряжаться, вместе с Бувилем и Шамбли, своей Палатой. Впрочем, что безусловно, Ангерран не мог обратить на себя внимание короля в качестве хлебодара королевы. Ему было необходимо проявить себя с лучшей стороны, а возможность эту, например, право участвовать в миссии во Фландрию, кто-то должен был. ему предоставить. Действительно, доверие Бувиля или Флавакура могло помочь ему получить место в дворцовом штате или источник дохода, но не возможность участвовать в дипломатической миссии или должность камергера. Однако в 1302 г. Фревиль оказывал неоценимые услуги королю, и доверие, которым он пользовался, было пропорционально тому, насколько Филипп Красивый нуждался в поддержке нищенствующих орденов против папского престола. По нашему мнению, Фревиль был единственным человеком, способным попросить короля оказать доверие Мариньи и получить требуемое.
Таким образом, король уже со своей стороны мог щедрой рукой предоставить Ангеррану должность, источник дохода и фьефы. Использовав предоставленную Николя де Фревилем возможность и показав свои способности, Мариньи мог отныне обходиться без покровителей и посредников: действуя на глазах короля, он очень быстро добился неслыханных милостей и широчайших полномочий и, как мы увидим позже, сполна насладился ими через десять лет.
3. Характер и масштабы власти Мариньи
Чтобы оценить, какого размаха достигала власть Мариньи, мы обратились к трем типам документов, сопоставляя и согласовывая извлеченную из них информацию. Юридическая неоднозначность ситуации и отсутствие ее точного статуса лишают нас возможности обратиться к какому-либо документу, который дал бы недвусмысленные и точные ответы на все наши вопросы. Помимо официальной должности и предоставляемых ею прав и обязанностей Мариньи пользовался широчайшими полномочиями, не отраженными ни в какой его титулатуре. Поэтому выводы мы сможем составить только из изучения документов, сильно отличающихся друг от друга. Прежде всего это официальные документы суверенов, сеньоров и лиц облеченных государственными полномочиями, затем пометы (extra sigillum) в актах короля, к которым мы присовокупили также фрагменты найденных в отеле надписей на табличках, и, наконец это свидетельства современников Мариньи, изученные нами, во-первых, с точки зрения содержащейся в них информации, а во-вторых, с точки зрения высказанного или переданного автором общественного мнения.
Официальные документы сухо и точно сообщают нам титулы и должности интересующих нас лиц, которые теоретически должны соответствовать их роду деятельности. Здесь мы не брали в расчет тех документов, где Мариньи упоминается лишь как «Ангерран де Мариньи, сеньор де Менневиль» или «Ангерран, сеньор де Мариньи», поскольку это может пролить свет лишь на его положение в феодальной иерархии.
Чаще всего он поименован «рыцарем и камергером Короля» («miles et cambellanus Regis»), именно поэтому сам он называл себя «Ангерран де Мариньи, рыцарь и камергер господина нашего, Короля Франции».[516] Один раз в своей титулатуре он опустил слово «рыцарь», но это было продиктовано характером документа.[517] За редкими исключениями, в королевских актах его имя всегда фигурирует вместе с этими титулами; например, в 1305 г.: «наш рыцарь и камергер» («miles et cambellanus noster»);[518] в 1310 г.: «наш возлюбленный и преданный рыцарь и камергер, Ангерран…»;[519] также в 1314 г.: «наш возлюбленный и преданный рыцарь и KaMeprep».[520] В своем завещании королева Жанна упоминает его с теми же титулами,[521] то же относится и к Карлу Валуа,[522] Гоше де Шатильону[523] и Гастону де Фуа.[524] В письме королю кардинал Раймонд де Го отметил: «благородного мужа… вашего рыцаря и камергера» («noblem virurn… militem et cambellanum vestrum»).[525] Таким образом, с некоторыми изменениями в расстановке титулов называли Мариньи архиепископ Руанский, Бернар де Фарж,[526] епископ Пюи, Жан де Коммин,[527] нотариус Ами д'Орлеан и его коллега Жан Камель.[528] Очевидно, что если и королевские нотариусы, и писец знатного феодала или прелата, и папский нотариус, все эти абсолютно разные люди назвали Мариньи настолько четким и ясным титулом, то это означает, что и титулатура, и каждая из двух ее составляющих полностью соответствовали реальности.
Но как только мы покидаем пределы королевской администрации, четкость в определениях тут же исчезает; если крупные феодалы все же употребляют подобные титулы, то иностранные суверены с этим не считаются. В папских регистрах, за неимением утраченных булл, Мариньи назван «рыцарем» («miles»),[529] затем «камергером… Короля» («camellano… Regis»)[530] и даже «камергером… Короля Филиппа» («ciambellanus Philippi Regis…»).[531] Наконец, Эдуард II в письме своему тестю упоминает «господина Ангеррана де Мариньи, вашего рыцаря» («dominus Ingelramus de Maregny, miles vester»).[532] Подобные свидетельства, исходящие от папы и английского короля, говорят нам и о том, какой представляли себе роль Мариньи при дворах иностранных суверенов. В мае 1307 г. при дворе у понтифика его еще воспринимают как обычного королевского рыцаря, ничем не отличающегося от других. После прибытия королевского двора в Пуатье сановные лица папского двора получше узнали Мариньи и увидели в нем одного из приближенных короля. Функция служащего в то время преобладала над остальными: именно ему, как мы увидим, было поручено заняться организацией пребывания двора. Совершенно естественно, что его стали воспринимать главным образом как королевского камергера, и титул рыцаря перестал появляться в документах. Напротив, Эдуарду II было известно, что Мариньи, являлся дипломатом, поэтому он не упомянул титула камергера, придавая ему очень малое значение.
Изучая пометы (extra sigillum) в королевских грамотах (lettres patentes), мы смогли узнать о тех делах, которыми Мариньи занимался по поручению короля. Более того, мы посвятили этому вопросу отдельное исследование. Тот факт, что Мариньи имел возможность руководить составлением этих документов, возможно, Указывает на его членство в Совете. Документы эти затрагивали в основном финансовые или домениальные вопросы, чаще всего не имеющие никакого отношения к делам королевского отеля. Можно расценивать их как проявление достаточно широких и не вполне определенных полномочий, существование которых материально и юридически объясняется присутствием Ангеррана в Совете.
Сохранились восковые таблички со счетами отеля за первый семестр 1307 г.[533] Количество выплат, произведенных по указу Мариньи, довольно значительно, и если бы эти свидетельства сохранились полностью, на их основе можно было бы сделать весьма любопытные выводы. Эти таблички регламентируют денежный оборот в отеле и сообщают нам о том, что Мариньи действительно выполнял обязанности камергера, не пренебрегая проверкой расходов на уровне цирюльника Лорана или какого-нибудь сержанта. Тем не менее он не долго занимался делами такого рода; к тому же мы не знаем, встречалось ли в аналогичных документах 1311 или 1313 гг. имя Мариньи. В последние годы правления Филиппа Красивого, особенно после 1311 г., он, скорее всего, оставил управление отелем другим камергерам и своему доверенному лицу, Мишелю де Бурдене, сохранив тем не менее при себе свой титул и предоставляемые им финансовые преимущества.
Свидетельства современников также не проясняют для нас характера власти Мариньи. Хотя те, кто излагал свои впечатления об истории своего времени, желали скорее создать в воображении своих потомков некую, порой карикатурную, картину, чем сообщить им фактическую информацию, тем не менее они дали нам убедиться в значимости власти Ангеррана. Безусловно, мы должны делать скидку на приукрашивание реальности авторами и на их личные пристрастия, а также, довольно часто, на их плохую информированность, но это, в свою очередь, свидетельствует о том, сколь широко бытовали различные мнения о нашем герое, а также дает нам возможность узнать, что в той или иной среде говорили об Ангерране де Мариньи за его спиной. Нам также будет a priori необходимо помнить о том, что качество информации зависело в немалой степени от социального положения и от географического местопребывания рассказчика.
Среди сведущих свидетелей, в силу их компетентности, объективности суждений и беспристрастности, можно назвать арагонских послов, присутствовавших на Вьеннском церковном соборе. Через двенадцать дней после приезда Мариньи они, составляя письмо Хайме II, не преминули обсудить персону Ангеррана, но нужно заметить, что этот человек был им совершенно не известен, поскольку они посчитали необходимым объяснить своему господину, кто это такой, в таких словах: «Рыцарь Ан Герра, один из лучших (majors) в Совете короля Франции»;[534] месяц спустя они испытывали все те же затруднения, произнося его имя, и продолжали писать «Ан Герра»,[535] что только увеличивает для нас ценность их суждения: настроенные не в пользу Мариньи, свидетели воспринимали его как одного из главных советников короля. В 1315 г. арагонский посланник Хуан Лупи написал в своем донесении: «Engerranus, secundus rex in Francia»,[536] Ангерран, второй король Франции!
Королевский нотариус Пьер Барьер примерно в конце 1313 г. перед своей поездкой ко двору понтифика очертил в докладной записке папе положение Ангеррана в окружении короля: этот человек в курсе всех секретов государя, всех его дел, единственный, кто разбирается в финансовой ситуации; в действительности именно Мариньи в присутствии короля дал Пьеру Барьеру сугубо конфиденциальные инструкции, абсолютно противоположные решению Королевского совета; перед этим Ангерран переубедил Филиппа Красивого, сыгравшего пассивную роль в этом деле.[537]
Автором «Романа о Фовеле» является не кто иной, как прекрасно обо всем осведомленный капеллан Мариньи, Жерве дю Бю: подтверждением этому служат буллы Климента V.[538] Он завершил создание своего произведения незадолго до того, как Мариньи попал в немилость, в декабре 1314 г. Сложно не увидеть в этом тексте намека и критики, которую, само собой, можно преувеличивать в зависимости от возможностей воображения. В образе коня представлен некий амбициозный нувориш, который перевернул установленный порядок вещей, установив над всем вокруг свое господство:
Сегодня я король и господин
И королевства, и империи.[539]
В «Романе об уродливом Лисе» персонаж Мариньи помещен в рамки морализаторского обзора всемирной истории. Автор «был современником' Мариньи и поэтому писал не со слов других.[540] Клирик, затем торговец, он жил в Труа, но немного поездил по стране и порой бывал в Париже. Таким образом, он передает нам то, что говорили в среде мелкой парижской буржуазии о королевском камергере как до, так и после его краха:
Ты видишь, Ангерран де Мариньи
Был так велик и так вознесся ввысь…
Он поднялся на столь высокую ступень;
Но все его желания ушли,
И надежды рухнули в мгновение ока.[541]
Следующим, после могущества, мотивом, появляющимся во второй части того же романа, является влияние Мариньи на правящих особ: «Ангерран, которому король доверял более чем кому бы то ни было из своих советников»[542] и «он пользовался таким благорасположением папы, что вертел, как хотел, и Папой, и Королем».[543]
Другой хронист, который представлял себя как глас парижан, Жоффруа Парижский, писал:
О рыцаре, который жил в то время
И правил государством…
Поскольку в его ведении
Находились и король, и королевство, и папство.
Все они были в его руках;
Он вертел ими по своей воле…
Именно ему было доверено
Управление королевством…
Всем королевством он заведовал…
Король ничего не мог сделать
Против воли Ангеррана;
Тому, кто хотел поговорить с королем,
Нужно было идти к Ангеррану.[544]
Эту последнюю идею подхватил также Жан де Сен-Виктор.[545] Народ шокировало то, что любой человек, желающий поговорить с королем, непременно сначала должен был обратиться к Ангеррану. Казалось, что камергер захватил власть в государстве. Жоффруа Парижский также обращает внимание на этот факт.
Историческая культура и умение дать политическую оценку в Сен-Дени находились на более высоком уровне развития. Последователь Гильома де Нанжи, творивший какое-то время спустя после смерти Филиппа Красивого, расценивает Мариньи как главного и основного советника этого короля,[546] он говорит о том, что Мариньи держал в руках бразды правления всего государства, «как майордом[547]», более того, все самые щекотливые вопросы решались с pro участием и все повиновались любому его указанию, как приказу своего господина.[548] Так, автор «Больших Французских Хроник», желая выразить это положение вещей в двух наиболее подходящих словах, придумал ставшую знаменитой формулу, которую многие историки XVIII в. впоследствии воспринимали буквально: «Ангерран де Мариньи, его ‹короля› коадъютор и главный правитель королевства Франции»,[549] и через несколько страниц повторил еще раз: «Ангерран де Мариньи, коадъютор и правитель его королевства».[550]
Мы не будем долго задерживаться на рассмотрении свидетельств хронистов, которые, по всей видимости, получили информацию из вторых или даже из третьих рук. Жиль Ле Мюизи, ставший свидетелем переговоров в Турне, о которых мы поговорим чуть дальше, написал: Мариньи заведовал всеми делами в государстве, и ничего не делалось без его на то согласия, поскольку король был к нему благосклонен более, чем к другим.[551] Епископ Лодева, Бернар Ги, отметил в своих «Flores chronicorum», что во времена короля Филиппа Мариньи считали вторым по важности после короля лицом в государстве, но не за его заслуги, а в первую очередь потому, что сей «второй королек» управлял делами королевства простым движением руки;[552] эти же эпитеты мы находим в «Хронике Короля Франции».[553] Жан де Конде, творивший летом 1315 г. в Эно, откликнулся на сказанное монахом Сен-Дени в своем «Слове о сеньоре де Мариньи»:
Король без него ничего не делает,
Он же может повелевать и действовать…[554]
В «Хронографии Короля Франков» мы читаем о том, что Мариньи был советником, без чьего согласия и одобрения при дворе практически ничего не происходило,[555] а в «Истории и хрониках Фландрии» отмечено, что он «был как будто господином Короля, и все проходило через него».[556] В «Новой хронике Нормандии» Ангерран назван «хранителем всего королевства Франции», одно слово которого решало, быть ли в стране миру или войне.[557] В «Старинных хрониках Фландрии» говорится о том, что «у короля Филиппа Красивого долгое время был помощник, к которому он был очень привязан, так как, следуя его советам, он сделал очень многое…».[558] Наконец, Пьер Кошон наградил Мариньи титулом «господина советника» короля.[559]
Не нужно придавать всем этим текстам слишком большое значение, и тем более не нужно буквально их воспринимать. В XVIII в. «Мемуары Судебной, палаты»,[560]в XIX в. Кервин де Леттенхов,[561] затем Оро[562] сделали из Мариньи настоящего майордома, хотя никто все же не называл Мариньи так, как это делал продолжатель Гильома де Нанжи.[563] Тем не менее из этих художественных и документальных источников можно почерпнуть две важные мысли.
На взгляд своих искушенных современников, Мариньи оказывал в моральном плане большое влияние на короля, наперсником, вдохновителем и советником которого он являлся; и такое королевское доверие давало ему действительно широкие полномочия. Именно это и имел в виду Жоффруа Парижский, отмечая: «Он распоряжался всем в королевстве», и далее: «Его считали за короля».[564] Некоторые могли подумать, что в своей власти он превосходил короля; ведь если слова «второй королек» из процитированного нами отрывка пришли в голову епископу Лодевскому, если монах из Сен-Дени написал, что он управлял государством, а арагонец Хуан Лупи назвал его «вторым королем», сторонним наблюдателям вполне могло показаться, что могущество Мариньи дублировало королевскую власть, а не основывалось на ней. Мы увидим, что в 1313 и в 1314 гг. камергер в действительности проводил свою собственную политику, что шокировало свидетелей происходящего и давало почву для построения всевозможных преувеличений. События этих последних лет часто ослепляли хронистов, до которых, вероятно, доходили сведения об Ангерране лишь начиная с 1308, 1311 или даже с 1312 гг. Их свидетельства представляют для нас интерес лишь в отношении последней трети политической карьеры камергера.
Кроме того, мы уяснили, что ни добрая, ни дурная слава Мариньи не увеличивалась с ходом времени. В случае с Ангерраном речь шла не о легенде, которая разрасталась бы со сменой эпох.[565] Наоборот, основные труды, изученные нами, были созданы непосредственно после краха и гибели Мариньи. «Роман о Фовеле» был написан еще раньше, и его автор ежедневно лично общался с тем, у кого он служил капелланом. Большинство авторов жили либо в Париже, либо недалеко от него в то время, когда камергер находился на пике власти,- некоторые из них его видели, как, например, автор «Романа об уродливом Лисе». Примерно к 1315 г. уже устоялась основная традиция рассказа об этой личности. Все вышесказанное позволяет нам не относиться к этим свидетельствам с излишним подозрением. Рассказчики могли избрать образный стиль изложения, применить рискованные сравнения, но при этом они никак не могли слишком отдалиться от истины, рассказывая людям о событиях, непосредственными участниками которых являлись.
Каким же в действительности было положение Ангеррана де Мариньи? Начиная с 1304 г. и вплоть до конца правления Филиппа Красивого он был камергером и довольствовался этим титулом, который ни в чем не ограничивал его деятельность. Первое время он действительно выполнял свои должностные обязанности, чтобы впоследствии оставить за собой лишь высшее руководство делами королевского отеля. Впрочем, начав с должности камергера, Мариньи расширил свои полномочия до такой степени, что этот единственный титул уже никоим образом не мог оправдать такую власть; напротив, титул рыцаря короля лучше подходил к сложившемуся положению дел, поскольку, как мы уже говорили в начале, канцелярии иностранных государств охотно использовали это довольно неопределенное наименование. Но это был всего лишь титул, а реальным и юридически неопровержимым основанием могущества Мариньи являлось его членство в Совете.
Эту сторону деятельности камергера отмечали арагонцы, автор «Романа об уродливом Лисе», продолжатель Гильома де Нанжи, Жан де Конде, о ней также говорилось в «Истории и хрониках» и в «Хронографии». Именно в качестве члена Совета Мариньи руководил оформлением королевских грамот, особенно в тех делах, к которым он бы никак не мог иметь отношения, если бы его единственной функцией был уход за королевскими покоями.
Наконец, нужно упомянуть о том, что выходит за рамки любой юридической классификации и каких бы то ни было административных или почетных категорий. Если Мариньи сумел настолько выделиться из серой толпы камергеров и даже из группы королевских советников, это означает, что он «был в очень близких отношениях с королем»,[566] что король благоволил к нему и был расположен по-дружески. Избегая точного, но a priori пренебрежительного эпитета «фаворит», мы скажем, что Мариньи был другом Филиппа Красивого; и если камергер, по всей видимости, был заинтересован в этой дружбе, то равным образом и король находил для себя выгоду в общении и сотрудничестве с любезным, ловким и сведущим человеком, каковым – и это общепризнанный факт – являлся Ангерран де Мариньи.