О Вальтер Скотт, пусть твой оставит гений
Кровавую поэзию сражений[74]
Ничтожествам! Пусть ожиданье мзды
Их вдохновляет жалкие труды!
Талант ведь сам всегда себя питает.
Свои сонеты Соути пусть кропает,
Хотя к весне и так уж каждый год
Его обильной музы зреет плод.
Вордсворт поет пусть детские рулады,
Пускай Колриджа милые баллады
Грудным младенцам навевают сны;
Льюисовой фантазии сыны
В читателей пускай вселяют трепет;
Пусть стонет Мур,[75] а Мура сонный лепет
Пускай Странгфорд[76] бессовестный крадет
И с клятвою Камоэнсом зовет.
Пускай Гейлей плетется хромоногий,
И Монтгомери бред несет убогий
И Грамм-ханжа[77] пускай громит грехи,
И полирует Боульс свои стихи,[78]
В них до конца и плача и вздыхая;
Карлейль, Матильда,[79] Стотт, — вся банда злая,
Что населяет сплошь теперь Груб-стрит
Или Гросвенор-плэй[80] — пускай строчит,
Покуда смерть от них нас не избавит
Иль здравый смысл молчать их не заставит.
Ужель к тебе, наш славный Вальтер Скотт,
Язык ничтожных рифмачей идет?
Ты слышишь ли призыв проникновенный
Давно уж звуков лиры ждут священной
И девять муз, и вся твоя страна,
А лира та тебе ведь вручена!
Иль Каледонии[81] твоей преданья
Тебе сумели дать для воспеванья
Лишь похожденья клана молодцов,
Мошенников презренных и воров,
Иль, сказочек достойная Шервуда
И подвигов геройских Робин Гуда,
Лишь темные Мармьоновы дела?[82]
Шотландия! Хотя твоя хвала
Певца ценнейшим лавром украшает,
Но все ж его бессмертьем увенчает
Весь мир, не ты одна. Наш Альбион[83]
Разрушится, в сон мертвый погружен.
Но не умрет певец наш вдохновенный!
О славе той страны благословенной,
Об Англии потомкам он споет
И перед миром честь ее спасет.
Что ж заразить певца одушевленьем,
Чтоб на борьбу отважиться с забвеньем
Без удержу течет река времен
Со сменою и наций и племен;
Всегда кумир возносится толпою
И новому гремит хвала герою…
Но сменит сын отца, а деда внук
И где ж поэт, где громкий лиры звук
Ото всего, что раньше так ценилось,
У нас лишь имя смутно сохранилось!
Когда трубы победной смолкнет гром,
Смолкает все, спит эхо крепким сном.
Как феникс на костре, вдруг слава вспыхнет,
Свой поздний аромат отдаст — и стихнет. […]
Коль я сказал, не слыша приглашенья,
Все, что давно известно, без сомненья;
Коль объявил жестокую войну
Я олухам, позорящим страну,
Виной тому любовь моя к народу,
Любимцу муз, влюбленному в свободу…
О Англия! Когда б певцы твои
С тобой равняли доблести свои!
Являешься пред изумленным миром
Афинами в науках, в славе — Тиром,
В военной силе — Римом ты всегда!
Тебе покорны суша и вода…
Но где ж теперь премудрые Афины!
О славе Рима помнят лишь руины,
Колонны Тира скрылись под водой…
Чтоб не случилось этого с тобой,
О Англия, чтоб мощь не расшаталась,
И чтоб ты в прах с веками не распалась!..
Но я молчу. Зачем мне продолжать?
Кассандру[84] мне к чему изображать?
Ведь слишком поздно мне, как ей, поверят;
Пусть наши барды с родиной разделят
Ее средь стран и славу и почет
Лишь к этому их песнь моя зовет.
Теперь прощай, покуда ветр прибрежный
Не натянул мой парус белоснежный.
Брег Африки мой встретит скоро взор,
Кельпэ[87] напротив цепь откроет гор,
Затем луна Стамбула засияет.
Но путь туда корабль мой направляет,
Где красоту впервые мир познал,
Где над громадой величавой скал
Возносит Кафф[88] корону снеговую…
Когда ж я вновь узрю страну родную,
Ничей станок меня не соблазнит,[89]
Что видел я — дневник мой сохранит.
Пусть светский франт свои заметки с жаром
Печатает, соперничая с Карром;[90]
За славою пусть гонится Эльджин,[91]
Ее в обломках ищет Эбердин:[92]
Пусть деньгами сорят они без счета
На статуи лжефидьевой работы[93]
И из своих пускай они дворцов
Устроят рынок древних образцов,
Иные пусть в беседе дилетантской
О башне нам поведают троянской;[94]
Топографом пусть будет старый Джель,
Хвала ему! Зато моя свирель
Не истерзает вкус ваш прихотливый,
По крайней мере, — прозой кропотливой.
Рассказ спокойно я кончаю свой,
Готовый встретить гнев задетых мной.
Трусливостью позорной не страдая,
Сатиру эту я своей признаю;
Не приписал никто ее другим.
Мой смех знаком на родине иным:
Ведь голос мой вторично уж раздался,[95]
От слов своих ужель я отпирался?
Так прочь же, прочь, таинственный покров!
Пусть на меня несется стая псов!
Пугать меня — напрасные старанья,
Я не боюсь Мельбурнского оранья,[96]
Мне ненависть Галлама[97] не страшна,
Как Сэма гнев, Голландова[98] жена,
Невинные Джеффрея пистолеты,
Эдины[99] пылкой дюжие атлеты,
Ее молниеносная печать!
Не так легко со мной им совладать!
Те молодцы в плащах получат то же,
Почувствуют, что их живая кожа
Нежнее, чем резиновая ткань.
Отдам и я, быть может, битве дань,
Но постою, покуда хватит силы.
А были дни, — ни разу не сходила
Язвительность с невинных губ моих,
Ведь желчь потом уж пропитала их!
И не было вокруг меня творенья,
Что б вызвало во мне одно презренье.
Я зачерствел… теперь не тот уж я,
Бесследно юность канула моя;
Я научился думать справедливо
И говорить хоть резко, но правдиво.
Я критика сумею осмеять,
Безжалостно его колесовать
На колесе, что мне он назначает;
Коль целовать мне плетку предлагает
Какой-нибудь трусливый рифмоплет,
Отпор живой он у меня найдет.
Пренебрегать привык я похвалами,
Пускай сидят с нахмуренными лбами
Соперники-поэты. Я бы мог
Теперь свалить из них любого с ног!
Во всеоружье, со спокойным взором,
Бросаю я перчатку мародерам
Шотландии и английским ослам!
Вот что сказать осмелился я вам.
Бесстрастное другие скажут мненье,
Нанесено ль здесь веку оскорбленье;
Пусть в публике стихи мои найдут
Безжалостный, но справедливый суд!..[100]