Я приподнимаю простыню и несколько секунд смотрю в мертвое лицо. Мне важно увидеть его до самых первых слов информатора. Слова информатора должны ложиться на зримый образ.
Вернувшись к столу, нажимаю клавишу.
Щелкает замок, и дверь напротив медленно отворяется.
— Можно? — звучит дрожащий голос.
Женщина лет пятидесяти (серый костюм — юбка-жакет, белая блузка, черный кружевной платок на голове) нерешительно ступает в проем и делает два шага. Она косится в сторону подъемника, где лежит тело.
Третий шаг уводит ее чуть в сторону от верного направления — инстинкт подсказывает ей держаться подальше от покойника, и она невольно шагает по дуге.
— Прошу вас, садитесь. Анна Дмитриевна? — уточняю я (так написано карандашом на верхнем поле карточки).
— Да…
— Соболезную вам.
Она садится. Потом склоняет голову и всхлипывает. Когда оставляет попытки натянуть на толстые колени вытертую юбку, ее пальцы теребят носовой платок.
Мы молчим.
Проходит положенная минута. Я откашливаюсь и спрашиваю:
— Вы были женой Василия Никифорова?
Анна Дмитриевна снова кивает.
— Расскажите мне о нем, — прошу я. — Вспомните самое важное, что с ним связано.
Смотрит испуганно.
— Самое?..
— Да, да, — подбадриваю я. — Что это было?
Тот же испуганно-непонимающий взгляд.
— Может быть, ваша любовь?
Пугается.
— Или рождение детей? У вас есть дети?
— Есть, да… Петя… то есть он… отчим он ему был.
Кусает губы. Старается не смотреть в ту сторону, где лежит тело. Но оно чем-то притягательно — вновь и вновь ее взгляд неуверенными шажками, словно ощупью, бредет туда; наткнувшись, испуганным скачком возвращается обратно.
— М-м-м… Он был добрым человеком?
— Он?.. да… он добрый был… — произносит Анна Дмитриевна с той влажной хрипотцой в голосе, что обычно предвещает скорые рыдания. -
Он всегда… и зарплату домой и… и купить если что… А то, что срок, так это он не виноват, — поясняет торопливо. Глаза распахнуты.
Ей очень важно, чтобы я поверил: Никифоров не был виноват. — Его Голубенко подставил… Он начальником цеха, а Голубенко главбухом…
Через него-то налево все и гнали, а Вася даже и не знал. А когда открылось, Голубенко-то сухим из воды вышел, а Васю на три года. Понимаете?
— Понимаю.
— А так-то он золотой, просто золотой человек был. Конечно, под горячую-то руку тоже… вспыльчивый, этого не отнимешь. Но отходчивый. Бывало, Петька достанет его… уж я и так между ними и сяк, чтобы не ссорились. Но все равно случается… Ну и что?
Затрещину даст, да и дело с концом. Бывало, и мне за компанию перепадет, — смущенно улыбается. — Между мужем-то и женой, известное дело, не без этого. Или напьется да еще пиджак порвет. Бывало, скажешь ему: Вася, что ж ты, мол? Нет, я к примеру говорю. Тут-то вот и понесет! Батюшки-светы!.. — Она качает головой, как будто удивляясь пережитым страстям. — Но отходчивый, этого не отнимешь.
Полыхнет, бывало, а через час уже и разговаривает, будто ничего и не было. А мужчины-то знаете какие бывают? Далеко ходить не надо. У сестры вон Виктор. У-у-у…
Безнадежно машет рукой.
— Так, так… Еще что-нибудь?
— Да что еще-то? — переспрашивает она и вдруг, прижав платок ко рту, начинает негромко выть, качаясь в кресле. — Хорошо жили мы… по-человечески… несчастье-то какое, господи!.. Хотели к весне машину взять… все присматривался, какая что… Зачем он в щиток-то полез? На то электрики есть… Надо было по начальству: так и так, мол, электричество барахлит или что там… Нет, сам!.. Все сам!.. В прошлом году соковыжималку взялся чинить, а теперь ее ни в одной мастерской не берут, а она каких денег стоит! Все сам! Зла не хватает, честное слово!..
Воспоминание о соковыжималке становится серьезной преградой для вот-вот уже готовых, кажется, хлынуть слез. Анна Дмитриевна вытирает платком глаза и хмуро смотрит на меня.
— Он любил вас? — спрашиваю я мягко.
— Он-то? — Она задумывается. Губы снова начинают дрожать. — Конечно… любил… мы с ним душа в душу… Он и зарплату всегда домой, и если купить что… Вместе поедем в субботу на оптовый, он стоит с сумками, я по ларькам… Ну поворчит, конечно, не без этого… Нет, мы душа в душу. В Крым ездили в… В каком же году?..
Петьке шесть лет было. Ой, давно уж как… а как вчера, правда.
Утром на пляж, на камушки… у нас камушки были. У всех песочек… нет, у нас камушки. Даже лучше. Грязи меньше. До обеда поваляемся, или Вася еще утром за баклажкой сходит, винцо под зонтиком потягивает. Я и не ругалась, что уж. Оно слабенькое, как квасок. И сама, бывало, стаканчик выпью. Вася-то и скажет: ну-ка, Нюра, выпей стаканчик, чтобы солнце ярче светило…
Анна Дмитриевна замолкает и невидяще смотрит мимо меня куда-то в стену. Кажется, что по неподвижным глазным яблокам медленно плывут облака прошлого, набегают бирюзовые волны ее воспоминаний…
В общем, негусто. И уже понятно, что большего не вытянуть.
— Спасибо, Анна Дмитриевна. Вы можете идти.
Она испуганно вскидывается.
— Что?
— Я говорю: спасибо. Вы мне очень помогли. До свидания.
— Вы уж пожалуйста, — говорит она, беспокойно озираясь. — Уж я вас прошу. Мы в долгу-то не останемся. Уж Вася так хотел.
— Я понимаю, да… Все, что в моих силах.
— Бывало, подвыпьет и заводит. Вот, мол, хоронить тебя буду, Нюрка, так анимацию по первому разряду. Лучшего аниматора возьму, никаких денег не пожалею. Так, мол, ты мне надоела, что уж отпразднуем так отпразднуем, ты, мол, и не сомневайся… А и правда, у меня-то здоровье всегда слабое было, а он жилистый такой, крепкий…
Конечно, обидно слушать, этого не отнимешь… а оно вон как вышло.
Уж лучше бы я. — Рот снова кривится. — Лучше бы я, правда… Что я теперь? Кому нужна? Петька вырос, мотается из конца в конец, как цветок в проруби… Раз в полгода заглянет к матери — вот и вся радость… Уж вы пожалуйста!
Она раскрывает ридикюль и шарит в нем растопыренными пальцами, не отводя широко раскрытых слезящихся глаз.
— Больше-то мы не можем… ведь как дорого все по этой части…
Я беру ее за локоть и довольно крепко сжимаю. Анна Дмитриевна приходит в себя.
— Перестаньте, — говорю я мягко. — Не нужно. Я сделаю все, на что способен, Анна Дмитриевна. Не волнуйтесь.
Рыдания.
— Послушайте. Вы сколько в кассу заплатили? По прейскуранту?
Она кивает.
— Да, да… именно… и еще перекупщику двести… за очередь…
— Ого! — говорю я.
— Цены-то у вас тут… кусаются цены-то, честное слово. Мы ведь на последнее… Я думала…
Снова плачет, всхлипывая и коверкая слова. Мне не удается узнать, что она думала. Впрочем, то, что она думала, не имеет никакого значения.
— Анна Дмитриевна! — окликаю я. — Ведь вы человек небогатый. Зачем вам эти безумные траты? Все равно потом и памятник ставить, и оградку… правда? Хотите, отменим сеанс? Вы не плачьте только, успокойтесь. Ведь это предрассудки, понимаете? Если вы думаете, что в колбе останется его душа, то это не так. Это неправда. Это не душа. Не он. Знаете, как у нас говорят? Не он, а неон. Смешно, да?
Просто свечение такое. Как в лампочке. Мы ведь людей-то не воскрешаем, понимаете? С ним не поговоришь, не посоветуешься…
— А что мне разговаривать? — перебивает она напряженно. — Я понимаю.
— Я не отговариваю, поймите, — говорю я. — Наоборот, мне лучше.
Я деньги получу за работу. Но если вам на самом деле не нужно ничего такого, я могу сказать, что у меня не получилось. Не получилось. У аниматоров это случается. НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ, понимаете? Вам вернут деньги, и все.
— Зачем это? — смотрит настороженно, с опаской. — Нам денег не надо.
Губы снова кривятся. Я молчу. Она хлюпает.
— Что же мы? Мы ведь не хуже других… Хочется ведь, чтобы все нормально. У нас и по даче соседи… даже когда бабушка их, и то… даже оправку такую хорошенькую для колбочки заказали… цветочки эмалевые такие… не придерешься… А то что же? Скажут — вон
Никифорова-то… мужа не могла похоронить как следует. Ведь хочется, чтобы по-человечески. ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ, понимаете?
Пауза.
— Хорошо, — говорю я. — Тогда до свидания. Спасибо. Колбу получите на выдаче.
Встаю.
— Прошу вас…
Тоже встает. Беспомощно оглядывается. Выходит.
Фу. Я закрываю глаза и сижу так несколько секунд.
Какое облегчение. Кажется, что чужое несчастье, даже если оно такое, сжигает воздух. И, пока ведешь подобный разговор, дышать физически трудно. Как ни привыкай.
Ну ладно. Поехали.
Щелкаю тумблерами. Гул становится жестче — генератор вышел на рабочий режим.
Становлюсь в изголовье подъемника.
По дугам излучателей уже пробегают едва различимые трепетные огоньки.
Снова откидываю простыню.
Всматриваюсь в черты его лица.
Меня охватывает привычное волнение. Странное — но и привычное.
Каким же ты был, Василий Никифоров? Как прожил свои сорок девять лет?
Как мне понять это?
Привалившись камуфлированным плечом к будке, охранник Полын посматривал на проходящих с той безнадежностью во взгляде, какая сквозит порой в желтых глазах цепных собак.
— Ну что, служба, — сказал Никифоров, свернув в ворота, — паришься?
Давай твоих закурим.
— От тебя хоть прячься, Михалыч, — хмуро ответил Полын. — Твои-то где?
— Своих я сроду не имел, — отшутился Никифоров, добродушно щеря щербатые зубы. — Не жмись, чего ты.
— Ишь ты, не жмись, — проворчал охранник, протягивая пачку. — Тут, блин, уже спички впору считать, не то что сигареты.
— Это да, — согласно кивнул Никифоров, пустил дым и спросил с лукавой интонацией, позволявшей предположить, что сам он давным-давно знает ответ на свой вопрос, а сейчас только хочет проверить бестолкового топтуна. — А почему?
— Да потому, блин, что совсем оборзели, — загорячился Полын. — Ты смотри, что делают! Вчера картошка семь, нынче девять. Вчера бутылка двадцать четыре, сегодня без тридцатки не подходи. Это как?