Из салона участковый попадает в пролет, по нему осторожненько пробирается к трапу, через который происходит посадка и высадка пассажиров. Прячась за спины матросов, участковый следит за происходящим…
Сначала толпа течет с парохода на берег, потом – в обратном направлении. Через несколько секунд трап пустеет, и Анискин удовлетворенно ухмыляется: теперь он совершает обратный путь: из пролета возвращается на корму парохода. Здесь можно видеть следующее: бухты тросов, бочки, тюки, корову, меланхолично жующую сено, заржавленный якорь. Анискин оглядывает все это насмешливым взглядом, потом уверенно идет к бочкам.
– Ваши билетики? – обращаясь к бочкам, спрашивает он. – Про-о-о-шу предъявить билетики!
Витька и Петька встают на ноги.
– Слезай – приехали! – радушно приветствует их участковый. – Пристань "Вылезай-ка!".
Пароход издает тревожный прощальный гудок, и уже не слышно того, что говорит ребятам участковый, а он не молчит: это видно по его движущимся губам и энергичным жестам. Мальчики понуро стоят перед Анискиным.
Сентябрьское утреннее солнце щедро поливает деревню прозрачными голубоватыми лучами. Веселая, хорошо отдохнувшая деревня идет на работу; слышны утренние голоса, смех, музыка из уличного громкоговорителя, и только один грустный человек виден на деревенской улице – геолог Лютиков. Он в привычной нам позе сидит на крыльце милицейского дома…
Не очень весело и в пятистенном доме, сложенном из свежей брусчатки. В одной половине этого дома разыгрывается такая сцена: в кухне за столом сидит белоголовая девчонка в школьной форме и грустно смотрит в тарелку с молочной лапшой. За ее спиной вздыхает мать. Она гладит дочь по голове и говорит:
– Не обессудь, доченька, больше ничего нету… Кассиршу обворовали, нам деньги не выдали… И на завтрак ничего не дам… Потерпи, родная… Да ты ешь лапшу-то, она молочная!
…В другой половине этого дома посредине кухни стоит вихрастый мальчишка и недовольно кривит губы, так как держит в руке кусок черствого хлеба.
– Это что? – недоуменно спрашивает он.
– Завтрак! – отвечает мать. – Отец и без того на работу ушел… Поголодайте, голубчики, если у вас в школе грабители завелись!
Положив хлеб на стол, мальчишка уходит из дома, идет по дорожке, усеянной желтыми осенними листьями; они шуршат и лопаются под его ногами; грустно все это, печально…
А вот еще один дом, в котором царит несчастье. Здесь пожилая мамаша чуть ли не со слезами прижимает к своей пышной груди голову сына и, глядя поверх нее, говорит:
– Ни единой копеюшки в доме нету.
– Ничего, мамуха, ничего! – мужественно отвечает сын. – Перебьемся как-нибудь…
…Однако не все сыновья так великодушны и мужественны. Вот что, например, происходит в большом зажиточном доме. Здесь сын-ученик, видимо, проспал и теперь торопится. Лохматый, капризный, он врывается в кухню, где за столом в горестной позе сидит мать, с порога требовательно бросает:
– Завтрак и двадцать копеек на кино. Гони, матуха, опаздываю. Побаиваясь капризного сына; мать смущенно отводит глаза, морщится, но все-таки преодолевает жалость:
– Нет ни завтрака, ни денег, сыночек! – говорит она. – Ты уж сегодня потерпи, а я вечерком к Маринчихе сбегаю… У колхозников-то деньги есть.
Сын не понимает.
– Гони скорее – опаздываю я!
Мать в отчаянии:
– Нету, нету, сыночек!
Разноцветная толпа школьников потоком вливается в школьную ограду, шумит, буйствует… Над Обью кричат чайки, гремит металл на буровой вышке, в колхозном поле стрекочут комбайны… Недалеко от школы, в пожелтевшем, но еще густолистом скверике прячется Анискин – наблюдает. И по мере того, как мимо участкового проходит все больше и больше школьников, он все самодовольнее потирает руки. Дело в том, что дети сплавконторских рабочих заметно выделяются – они идут в одиночку, задумчивые, обособленные, тогда как дети колхозников ведут себя обычно: шалят, переполнены весельем и энергией… Вот шагает грустная белобрысая девчонка, гордо в сторонке идет великодушный сын, капризно отвертывается от товарищей сын-эгоист, вихрастый мальчишка носками ботинок разгребает сухие печальные листья… Одним словом, сплавконторских ребят можно в толпе различить с первого взгляда, и Анискин торжествует.
– То-то еще будет! – восторженно бормочет он. – Держитесь, Петька и Витька! – И опять восторженно потирает руку об руку. – Ох, и умные же люди директор школы Яков Власович и этот дядя Анискин! Головы!
В классе, где учатся Петька Опанасенко и Витька Матушкин, заканчивается урок физики. Преподаватель диктует:
– Решить задачи номер сто сорок девять и сто сорок восемь.
В классе стоит тот шум, какой бывает за несколько секунд до звонка; у многих ребят есть наручные часы, они нетерпеливо посматривают на них. Наконец раздается громкий веселый звонок – долгожданная большая перемена.
Петька и Витька сидят на задней парте. Лица у них мрачные, тоскующие; они никуда не торопятся, когда весь класс с восторженным ревом спешит к дверям. Класс пустеет. Петька и Витька продолжают сидеть неподвижно, думают свои думы. Наконец Петька поднимается, волоча ноги, идет к выходу. Витька следует за ним.
На школьном крыльце ребята останавливаются, словно не знают, куда идти, да и стоит ли идти. Мрачный взгляд Петьки рассеянно блуждает по школьному двору, наконец задерживается на деревянной скамейке, на которой сидят четверо школьников. Трое из них жадно уплетают завтраки, а четвертый – вихрастый мальчишка – смотрит на них. Что-то в этой картине привлекает внимание Петьки, хотя он еще не понимает ее значения.
Оживающие Петькины глаза останавливаются на группе ребят, сидящих на бревне; опять похожая картина: трое едят – двое жадно смотрят на них… Петька выпрямляется, сжимает губы, спускается с крыльца…
На неподвижных качелях сидят три аккуратные девочки. Одна из них нам знакома. Девочка старается не смотреть на своих завтракающих подруг. Как раз в этот момент, когда Петька замечает трех девочек, завтракающие дружным движением протягивают подружке еду.
– Ешь, Людка! – говорит первая.
– Возьми яблоко! – просит вторая.
Петька засовывает руки глубоко в карманы, повертывается на сто восемьдесят градусов – перед ним еще более душещипательная сцена. Прислонившись к забору, едят пухлые бутерброды два толстяка– обжоры, розовые, как поросята, а известный нам эгоист-мальчишка капризным голосом просит:
– Борька, оставь немного.
Борька с полным ртом отвертывается от просителя – вот какой это жадный человек!
– Алеша… – пытается обратиться ко второму толстяк избалованный сын, но и Алешка отвертывается.
На лице Петьки страдание. Он тяжелым мужским шагом возвращается к Витьке, который тоже уже понял, что произошло. Петька берет товарища за руку, ведет в класс.
Мальчишки садятся на свою парту, не глядя друг на друга, замирают. В открытые окна проникает веселый шум большой перемены; легкие занавески раздувает ветер, солнце светит во всю ивановскую.
– Ты не молчи, Петька, ты чего-нибудь говори, – жалобно просит Витька Матушкин.
– А я чего могу говорить?! – зло кричит Петька, но немедленно меняет тон. – Я ничего не знаю, Витька! – тихо говорит он. – Был Фантомас да весь вышел…
И они опять горестно замолкают.
Возле мощной буровой вышки, во время пересмены, собрались рабочие-буровики, всего человек двадцать. В опрятных синих спецовках они живописно расселись – кто устроился на пеньке, кто посиживает на штанге, кто на крыле трактора; другие сидят просто на земле. Идет шестой час вечера, и Анискин то и дело посматривает на часы – он, как всегда, торопится.
Отдельно от рабочих расположилась руководящая тройка буровой партии – начальник, секретарь партийной организации, профсоюзный руководитель.
– Слово имеет Валентин Валентинович Бережков, – объявляет начальник.
Поднимается пожилой рабочий.
– Не думал я, – наконец говорит он, – что наступит час, когда я буду стыдиться смотреть на Василия Опанасенко. Трудно мне, товарищи, муторно! Разве можно поверить: опытный механик, хороший товарищ, старательный работник гибнет из-за такого дерьма, как водка? Я бы, наверное, убежал на край света, если бы мне пришлось быть на месте Василия…
– Правильно, абсолютно правильно! – кричит с трактора геолог-азербайджанец. – Зачем пить водку, когда есть хорошие азербайджанские вина. Пришли гости, принесли в дом радость – пей хорошее вино! Хочешь, Вася, мои папа и мама пришлют тебе три ящика лучшего вина?
Геологи сдержанно посмеиваются, начальник партии поднимает руку.
– Не мешайте выступающему, товарищ Мамед-оглы, – просит он. – Продолжайте, Валентин Валентинович.
Пожилой буровик хмурится.
– Нефть – чистый продукт, – говорит он, – и добывать ее надо чистыми руками… Это все, товарищи! Я не привык стыдиться товарищей по работе.
Бережков садится в тяжелой гнетущей тишине, и теперь видно, что не только он, но и другие геологи стыдятся смотреть на сжавшегося в комок Василия Опанасенко.
– Слово имеет Игорь Юрьевич Протасов… – объявляет председательствующий.
Слышно, как на Оби тревожно гудит буксирный пароход. Наверное, испуган близким красным бакеном – в сентябре река узка.
На дворе еще светло, солнечно, когда Петька Опанасенко возвращается домой. Войдя в ограду, он видит отца, который, сгорбившись, сидит на крыльце.
Услышав шаги, Опанасенко-старший поднимает голову, ловит взгляд сына, отвертывается. Тогда Петька садится рядом с отцом, подпирает рукой подбородок. Они молчат, так как, видимо, нет слов, которые они могли бы сказать друг другу. Что делать? Как жить дальше?.. В молчании проходит много длинных секунд, затем Опанасенко-старший тяжело разжимает губы.
– Меня взяли на поруки, – еле слышно произносит он. – Прости меня, Петруха!
В тишине выходит из дома мать, немного постояв, тоже садится между мужем и сыном. Опять тянутся бесконечно томительные секунды.