А с другой стороны — его окатила волна омерзения к себе. Горячая и липкая, как кровь.
Он сделал то же самое, что и его враг. Нанёс удар из тени. Использовал анонимность. Превратил человека в цифру. Он посмотрел в бездну, и бездна протянула ему стило.
И он его взял.
Ваймс стоял в темноте переулка, освещённый тусклым, неживым светом «Шепчущей доски». На его лице не отражалось ничего, кроме глубокой, горькой и очень личной ненависти к самому себе.
Глава 4
Первым признаком того, что невидимая хворь города перешла из стадии раздражающей сыпи в полноценную гангрену, стал запах. Он просачивался сквозь привычный анк-морпоркский букет из речной тины, вездесущего жареного лука и застарелой безнадёжности. Этот новый аромат был тоньше, острее. Он пах пылью, поднятой с тысячелетних фолиантов, паникой, пропитавшей шерстяные мантии, и, что самое тревожное, слегка подпалённым волосом. Конкретно — волосом из бороды.
«Шепчущая доска», прикрученная к замшелым кирпичам у главных ворот Незримого Университета, гудела. Не механически, а как улей, в который сунули палку. Обычно непрошибаемые студенты, чьи нервы закалились неудачными призывами демонов и взрывами на лабораторных, теперь сбились в дрожащую толпу. Даже седовласые преподаватели, на чьей памяти были вторжения из Подземных Измерений и как минимум три апокалипсиса, отменённых по техническим причинам, пялились на светящуюся доску с тем же выражением, с каким находят скорпиона в своих носках.
Коммандер Ваймс, вырванный из участка экстренным кликом, который чуть не выбил ему пломбу, проталкивался сквозь это море остроконечных шляп. Воздух был плотным от бормотания и невысказанных проклятий. Взгляд Ваймса, скользнув через плечо какого-то долговязого мага, зацепился за первые строки. Почерк «Летописца» был узнаваем. Холодный, как клинок убийцы, точный, как часы гнома, и безжалостный, как налоговый инспектор.
«Лекция по Трансфигурации Материи. Профессор не смог превратить свинец в золото, а лишь в „очень качественный позолоченный свинец“. Несоответствие заявленной программе. 2 крысы».
Уголок рта Ваймса дёрнулся.
«Практикум по Продвинутой Пиротехнике. Демонстрационный огненный шар был на 12% менее ярким, чем указано в учебнике Гримглота (изд. 3-е, исправленное). Не впечатлило. 3 крысы».
«Курс „Введение в Демонологию“. Призванный бес оказался вежлив и не высказал ни одного богохульства. Полное разрушение атмосферы. 2 крысы».
Даже Ваймс, человек, для которого магия была лишь ещё одним способом устроить бардак, мысленно хмыкнул. Но толпе волшебников было не до смеха. Их мир, построенный на аксиомах, рунах и тысячелетних традициях, вдруг оказался под судом дилетантов. Апогеем стал отзыв, от которого у одного из младших магов задёргался глаз:
«Библиотекарь (орангутан). Искал нужный фолиант 48 секунд. Для существа с таким количеством конечностей — недопустимо медленно. 2 крысы».
— Это… это… — прошипел волшебник рядом с Ваймсом, яростно поправляя шляпу так, словно пытался вдавить её себе в череп. — Это возмутительно! Он нашёл книгу! Никто другой не смог бы её найти и за час!
— Но сорок восемь секунд, Руперт, — меланхолично возразил его коллега, глядя в пространство пустыми глазами. — Это почти минута. Понимаешь? Минута ожидания. В наш-то век.
Ваймс оставил их переваривать свою трагедию. Он продрался сквозь эту академическую агонию к тяжёлым дубовым дверям кабинета Аркканцлера. Двери, обычно открывавшиеся с неохотным скрипом, словно потревоженный дух старого библиотекаря, распахнулись перед ним с такой силой, будто их пнула невидимая, но очень злая нога.
Кабинет Наверна Чудакулли был эпицентром бури. Воздух здесь не просто пах — он трещал. Статическое электричество, сочащееся из каждой поры Аркканцлера, заставляло волосы на руках Ваймса вставать дыбом. Сам Чудакулли, похожий на разъярённого садового гнома, которому только что сообщили о повышении цен на пиво, мерил шагами ковёр. Там, где ступали его каблуки, оставались дымящиеся следы. Его посох, увенчанный тяжёлым, мутным шаром, стоял в углу и угрожающе гудел. Несколько деканов, бледных и взъерошенных, сбились в кучу у книжного шкафа, всем своим видом напоминая стадо овец, завидевших волка с дипломом по овцеводству.
— Ваймс! — рявкнул Чудакулли. Кулак врезался в стол, и несколько книг на полке подпрыгнули от ужаса. — Какого кракена здесь происходит?!
— Утречка, Аркканцлер, — устало произнёс Ваймс, делая мысленную пометку держаться подальше от посоха. — Я так понимаю, вы уже ознакомились с утренней прессой.
— Прессой?! — взвизгнул Декан Продвинутого Волшебства, человек с лицом, навеки застывшим в выражении панической атаки. — Это не пресса! Это… это репутационный геноцид! Мои волшебники… они в истерике! Профессор Румпель заперся в кабинете и отказывается выходить, потому что ему поставили одну крысу за «недостаточно загадочный вид»! Одну! Крысу! За вид!
— Он говорит, что потратил тридцать лет на культивацию этого вида, — всхлипнул другой декан, нервно теребя рукав своей мантии. — Говорит, это его лучшая работа.
— Так, Ваймс. — Чудакулли сократил дистанцию. Его глаза горели, как угли в адской кузнице. От него волнами исходил жар. — Оставим прелюдии. У нас набор абитуриентов упал на сорок процентов. За одни сутки! Сорок! Родители боятся отправлять детей в университет с рейтингом в две с половиной крысы! Они говорят, в Селачии и то лучше! В Селачии, Ваймс! Они там до сих пор поклоняются молнии и думают, что электричество — это просто её очень рассерженный призрак!
Ваймс вздохнул. Глубоко, мучительно. Он чувствовал себя единственным трезвым человеком на вечеринке, где все остальные перепутали галлюциногенные грибы с солёными орешками.
— Аркканцлер, это просто… слова. На доске. Их пишет какой-то ублюдок, которому нечем заняться.
— Слова?! — Чудакулли почти зашипел. В Ваймса ткнулся палец, с кончика которого сорвалась и с шипением погасла синяя искорка. — Слова — это то, из чего состоит магия, коммандер. Слова могут строить миры и могут стирать их с лица земли. И прямо сейчас какой-то анонимный щенок стирает с лица земли мой мир! Так что вот тебе мой ультиматум. Ты находишь эту чернильную сволочь. Быстро. Или я решу проблему сам.
Развернувшись, он подошёл к своему посоху и взял его в руку. Набалдашник вспыхнул тусклым, больным, малиновым светом.
— У меня есть очень… — он сделал паузу, словно пробуя слово на вкус, — очень большой огненный шар. Экспериментальный. И я, знаешь ли, не буду сильно беспокоиться, если он окажется «недостаточно ярким» или, гномьи зубы, «на двенадцать процентов тусклее, чем в учебнике». Я просто запущу его в сторону самой большой концентрации идиотизма в этом городе. А она сейчас, похоже, у этих твоих «Шепчущих досок». Ты меня понял?!
Вопрос был риторическим. Ваймс понял. Он понял, что у него очень, очень мало времени, прежде чем один очень могущественный и очень расстроенный волшебник прибегнет к старому доброму огненному правосудию. А когда такое случалось, отчёты потом приходилось писать месяцами. Если оставалось, чем писать.
Ночь в Анк-Морпорке — это не тишина. Это просто другая аранжировка шума. Грохот телег уступает место шарканью одиноких шагов, пьяные вопли сменяются кошачьими ариями о несправедливости мироздания, а дневной гул переходит в тихий, маслянистый шёпот реки. В кабинете Ваймса к этому хору добавлялся шелест бумаги, скрип стула и тихое, сдавленное ругательство, когда его зажигалка в очередной раз издавала безнадёжный щелчок и умирала.
Его стол был полем боя, заваленным трупами отчётов. Кривые, неровные стопки бумаги — свидетельства поражения здравого смысла. Разорение пекаря. Жалоба сапожника. «Мясные бунты», как их язвительно окрестила «Правда». А теперь — паника в Незримом Университете. Рядом с официальными документами, написанными уставным слогом, лежали распечатки отзывов с «Пера». Капитан Моркоу принёс их, держа двумя пальцами, словно дохлую крысу. Буквы на них казались ядовитыми даже на вид.
Он читал их снова и снова. И снова. Пытался найти зацепку, ниточку, что-то материальное, за что можно было бы ухватиться. Но всё рассыпалось в пыль. Это было похоже на попытку надеть наручники на туман.
Его взгляд зацепился за отдельный листок, который он держал поодаль от остальных, словно тот был заразным. Копия его собственного анонимного отзыва на констебля Посети-Бандита-Без-Штанов.
«Констебль Посети-Бандита-Без-Штанов. Прибыл на место происшествия на 3 (три) минуты позже установленного норматива. Замечен в неслужебном разговоре с гражданским лицом в течение 7 (семи) минут. Эффективность выполнения прямых обязанностей вызывает обоснованные сомнения. 3 крысы».
Костяшки пальцев впились в глаза. Кофе в кружке давно остыл и теперь пах просто грязью. Он сдвинул листки вместе. Свой. И чужие.
«Хлеб „Утренний восторг“. Присутствует незначительное отклонение от традиционной рецептуры — использована мука второго, а не высшего сорта, что влияет на послевкусие. Для неискушённого потребителя разница неощутима, но стандарт есть стандарт. 3 крысы».
«Демонстрационный огненный шар был на 12% менее ярким, чем указано в учебнике…»
И по его спине, от затылка до поясницы, пробежал холод, не имеющий ничего общего со сквозняком из окна.
Это была та же музыка. Та же, мать её, мелодия.
Бездушное перечисление фактов. Одержимость цифрами — три минуты, семь минут, двенадцать процентов. Холодное, высокомерное презрение к любой погрешности, к любому человеческому фактору. Убийственная логика, в которой малейшее отклонение от идеала приравнивалось к полному, сокрушительному провалу.
Он смотрел на свой собственный текст, на аккуратные, безжалостные слова, и ему казалось, что их написал кто-то другой. Кто-то, кого он презирал всем своим нутром. Кто-то, кто сидел глубоко внутри него самого. Внутренний коп. Та его часть, которая жаждала Порядка. Абсолютного, нечеловеческого, стерильного Порядка. Часть, которая никогда не была довольна, которая всегда видела изъян, всегда знала, что можно было сделать лучше, быстрее, эффективнее.