Затем обычные орбитальные процедуры. Возвращение было проще, поскольку маршрут Марс-Земля пролегал, что называется, под горочку. Вскоре они отправились по этому маршруту.
Через три дня после отлета пришли важные новости. Чужие (их не перестали, несмотря ни на что, называть лебедянами) исчезли – улетели, испарились, отчалили. Период неверия, проверок и перепроверок данных слежения был недолгим. Инопланетный корабль был столь велик и имел настолько заметный радиационный профиль, что не заметить его было попросту невозможно. Он исчез. Некоторые считали, что он сделался невидимым благодаря применение непостижимо могущественных инопланетных технологий, а другие утверждали, что невидимость была прелюдией к скрытной атаке на Землю. Большинство же склонялось к тому, что дела обстоят так, как выглядят: чужие явились в нашу глухую солнечную систему, поговорили с нами, согласились встретиться – при условии, что мы сами дошлепаем до облака Оорта, и после этого отвалили, даже не попрощавшись. Что это значило? Дебаты бурлили и полыхали повсюду, где только можно было найти человеческие существа. «Лебеди улетели» стала самой включаемой песней в истории музыкальной индустрии.
Ситуация определенно затруднила положение «Лейбница»; кораблю оставалось три недели до орбиты Урана, но двигался он с такой скоростью, что маневр пращи позволял зашвырнуть его еще дальше, но не развернуть на сто восемьдесят в направлении Солнца. Разгорелись горячие споры, что делать дальше. Следует ли продолжать движение к облаку Оорта в надежде, что инопланетяне вернутся (в конце концов, они же согласились встретиться) – или же корабль должен развернуться, покинув тщательно рассчитанную последовательность эллипсов, арок и кривых путешествия туда-и-обратно, затормозив с грубым применением двигателей, сжигая топливо, облететь Уран и начать долгое свободное падение к Земле?
– Похоже, тебе повезло, что ты не попала на «Лейбниц», – сказала Острайкер. – Что, если они решат лететь дальше к Оорту, а лебедяне так и не встретят их? Напрасное путешествие. Не могу поверить, что они ушли! А ты можешь поверить, что они ушли, Анге?
– Могу, – сказала Млинко.
– Ну ладно, а я не могу. Я не могу! Преодолеть такое расстояние, вступить в контакт, а потом просто... свалить? Почему?
– Вселенная не всегда дает внятный ответ на вопрос «почему», – заметил Морис. – На самом деле, почти никогда.
– Это неправильно! Это должно что-то означать! По крайней мере, – настаивала Острайкер в крайнем возбуждении, – должно быть какое-то объяснение. Почему они просто взяли и ушли?
Анге ничего не сказала, но по ее мнению, было более чем вероятно, что уход был событием столь же случайным и необъяснимым, как появление. Она верила (и эта вера была для нее настолько близка к истинной религии, насколько это было возможно), что Вселенная устроена не в соответствии с логикой человеческого разума (насмотря на то, что разум этот – какая ирония! – был неотделимой частью космоса). Миллиарды жужжащих человеческих мозгов выстраивали узор, структурировали и наделяли волей; они находили красоту сюжета в каждом изгибе радуги. Космос тоже любил структуры, конечно, но структуры гораздо менее сложного, или, говоря точнее, более однородно повторяющегося типа. Повсюду водород и гелий, слипающиеся в различных комбинациях; закон обратных квадратов во все поля. Все существует, ничто ничего не значит. Космос совершенно чужд сюжетам. Если инопланетяне вторгаются в земной нарратив и назначают встречу, ну как же – здесь просто-таки обязана быть какая-то развязка! Однако ни завязка, ни развязка не укладываются в логику космоса; и уж конечно же последняя никогда не лежит, аккуратно свернувшись, в утробе первой в ожидании рождения. Если чужие совершенно беспричинно исчезли, как они вроде бы и поступили, значит (думала Анге) это было не более чем еще одним чуждым гармонии проявлением бесконечно несогласованного фрагментарного космоса.
Острайкер отказывалась в это поверить. Она изнуряла себя и окружающих догадками о возможных причинах исчезновения лебедян. Может быть, их отозвали на родную планету; может быть, произошла какая-то катастрофа, связанная с технологией прокола пространства или движением быстрее скорости света, которая вычеркнула корабль из реальности. Может быть, на борту случился мятеж. Возможно (Острайкер творчески подошла к последней версии) разные племена чужих на борту огромного корабля не сошлись во взглядах на судьбу человечества – следует ли приветствовать его или уничтожить – и плохие инопланетяне заблокировали хороших, но последние предприняли последнюю отчаянную атаку, которая разрушила корабль и, таким образом, принесли себя в жертву ради спасения невежественного человечества.
– Не вполне вероятно, – сухо заметила Анге.
Вряд ли все это имело значение. «Лейбниц» получил указание продолжать путь в надежде, что лебедяне все-таки вернутся. Если же этого не произойдет, то кораблю следовало произвести исследование облака Оорта (как будто после автоматических зондов там еще было, что исследовать!). Чужие, однако, не торопились возвращаться. Предыдущие переговоры во всем их многословном безумии были просеяны через сита в поисках возможных объяснений. Люди согласились, что либо исчезновение было запланировано, либо произошел несчастный случай; человечество оказалось неспособным измыслить какую-либо третью причину. Из первой гипотезы вытекала недобросовестность инопланетян, из второй – их несовершенство.
В любом случае выводы были неутешительны.
Но, впрочем, не для Анге. Напротив, она находила разболтанную ассиметрию событий довольно отрадной; отрадной в эстетическом смысле. И даже с учетом того, что настоящей встречи не произошло, невозможно было отрицать, что человечество все-таки вступило в первый контакт. Теперь мы знали наверняка, что не одиноки во Вселенной. А это уже кое-что. Разве нет?
Определенно да.
Затем в одно прекрасное утро Морис не заступил на вахту; Анге и Острайкер, вскрыв замок, обнаружили его мертвым в его каюте. Разобраться в происшедшем удалось за полчаса. Запираясь у себя, чтобы погрузиться в медитацию, Морис на самом деле удовлетворял хроническую наркотическую зависимость – он сидел, как показал быстрый анализ крови, и на пинопиатах и на линктин-фармаконе. Убила его передозировка последнего, предположительно случайная.
Это был удар, разумеется; хотя, если бы Анге была честна с собой, то пришла бы к выводу, что шоком явилось само происшествие, а не эмоциональное переживание утраты. В конце концов, она едва знала его. Острайкер, однако, была шокирована по-настоящему. Мы же делили с ним корабль многие недели, говорила она. И мы совершенно его не знали!
– Он все держал в себе, – сказала Анге.
– И теперь понятно, почему! Как он прошел медицинские тесты?
– Я разберусь с этим, – согласилась Анге, хотя и так знала, что обнаружит. Подделка медицинского сертификата не являлась непосильной задачей для человечества. Она даже не была особенно дорогой.
Они упаковали тело в мешок, запечатали мешок медсетью и поместили его на лед в носу корабля. Анге забрала заначку Мориса. Она подумывала просто выбросить ее за борт, но поскольку об инциденте было уже доложено в офис компании, вещества следовало сохранить по юридическим причинам.
– Ирония в том, – сказала Острайкер, отвлеченная на время от бесконечных спекуляций о природе и целях визита лебедян, – ирония в том, что он уже объявил неудачу этого рейса свершившейся!
– Объявил, – согласилась Анге. – Не тот лед.
– Оказалось, что это не было неудачей рейса. Это было всего лишь мелкое неудобство. Это он оказался неудачей рейса, бедняга.
Анге обнаружила, что она, в совершенно иррациональном ключе, находит мрачное удовольствие в развитии событий. Она обнаружила, что в глубине души не верила, будто инцидента со льдом в самом начале рейса было достаточно, чтобы предотвратить будущую катастрофу. Но уж мертвый-то коллега (первый за всю ее карьеру, кстати) – это совершенно определенно настоящее несчастье. Никто не стал бы с этим спорить.
Они продолжали свой путь к Земле – долгое, неторопливое скольжение вниз по гравитационному склону к Солнцу. Анге и Острайкер пришлось переделать расписание вахт, но инерционный полет не требовал каких-то особых усилий, и никакого утомления они не испытывали. Несмотря на смерть на борту, а может быть, благодаря ей (кто знает, насколько патологично человеческое счастье?) атмосфера существенно улучшилась. Анге обнаружила, что Острайкер раздражает ее гораздо меньше. Ее одержимость, ее беспрерывный монолог об инопланетянах приобрел оттенок безвредного щебетания. Анге повеселела, потому что, просыпаясь по утрам, знала, что она теперь еще чуть-чуть ближе к дому.
Она отстояла вахту, разбудила Острайкер и отправилась спать. Ей приснился сон о двух деревьях. Первое было пуантилистским облаком скворцов, пульсирующим и мерцающим вокруг голых ветвей; птицы едва касались их и тут же взмывали в воздух, их крылья трепетали, как у насекомых, насекомых, насекомых. Бурое облако. Второе дерево, по контрасту с первым, было голым: черные ветви, подобные натянутым кожаным ремням, ствол, обладающий бугристой, жилистой твердостью черного камня. На этом втором дереве сидела единственная птица – сорока, и она сжимала ветвь, на которую взгромоздилась, с такой невероятной силой, что древесина выворачивалась, как мокрая тряпка, и сок сочился на землю.
Анге разбудила внезапная какафония корабельных сигналов тревоги. Высвобождаясь из обвязки и пытаясь стряхнуть сон, она уже знала, что произошло. Микрометеорит – пыль, камешек, кусок льда, на таких скоростях разницы никакой – угодил в корабль.
Анге выбралась из каюты и поплыла по главному коридору. Корабль содрогался, как дом во время землетрясения или толстяк, охваченный ужасом. Повиснув в воздухе, Анге ничего не чувствовала, но стоило ей прикоснуться к стенке, вибрация судна проникала до самых костей. Коридор был дымоходом, скважиной. Ружейным дулом. Коридор изгибался и стонал.